ЭКСПЕДИЦИЯ

ИСЦЕЛЕНИЕ РОДИНОЙ

(Продолжение. Начало на предыдущей странице)

«Я не ищу земного рая…»

Вновь стол заставлен угощениями, а мы слушаем рассказ Клавдии об истории возрождения и угасания прихода на Илезе.

– Начинал это дело Александр Иванович Дружининский, он старостой у нас был долгие годы.

– Однофамилец тому Максиму Михайловичу, что не дал церковь разобрать, – уточняет Анастасия. – У нас в деревне половина Дружининских да половина Бакшеевых.

– Так вот, в давние годы Александр Иванович был в колхозе механиком. И, видимо, довелось участвовать ему в сдирании железа с крыши храма – понадобилось оно на какие-то нужды колхозу. Вот тогда он слово себе и дал, что восстановит храм в прежнем виде. В середине 80-х годов он организовал нас, всех верующих, и начали мы восстанавливать храм своими силами. А он и деньги искал, и сам принимал участие в субботниках. Птичий помет ваннами выносили, потом колокольню начали строить с нуля, каменщиков привозил из Тарноги. Народ деньги им собирал, не десять ли тысяч взяли? Подняли её только на два яруса – кирпич кончился. Прежняя колокольня была гораздо выше. У Александра Ивановича был родственник или друг в Северодвинске, с его помощью нам сделали кресты. Потом колокола повесили. Полы набрали, печи сложили, иконы принесли те, кто спас их при разорении храма во время войны. И с самого начала мы проводили службы в старом доме культуры (он сгорел потом)…

– А как власть-то разрешила, ведь ещё коммунистические райкомы всё решали? – удивляюсь я.

– Не знаю, они вообще интересовались ли этим – мы ведь тут на отшибе… А году в 90-м первый раз приезжал священник, живший в то время на Спасском погосте. Теперь-то он в Москве. У нас на Илезе своего священника так и не было. Хотя в районе это был первый восстановленный каменный храм. Когда приезжала сюда с отцом Георгием из Тотьмы матушка, сказала: «Как тут хорошо, нам бы в Тотьму такой-то храм!»

– Время-то какое было, перестройка! – включается в разговор Анастасия. – У меня тогда возникло чувство, будто меня куда-то потащило. Тащит и тащит, а я не понимаю, куда и чего от меня надо. Думала, может быть, меня тащит в предпринимательство, коммерцией заняться. А оказывается, меня к вере повело. Помню, тогда на церкви берёзы росли…

– И теперь одна растёт… – невесело замечает Клавдия. – У нас ведь храм трижды грабили. В последний раз лет семь назад всё вынесли, подчистую. Мы не сразу обнаружили: кто-то заметил, что платок на снегу обронен, потом смотрим: а двери-то у храма раскрыты. Причем «не нашими» способами. Видно, на машину грузили: вывезли иконы, подсвечники, полотенца… Как мы переживали! Пали духом – ведь каждый вносил свою лепту. Александр Иванович решил продолжить восстанавливать храм, и леса поставили, чтоб старую штукатурку заменить. И с одним штукатуром, Лёней, уже договорился. Но не суждено было. Два года, как наш староста умер. А Лёня теперь в Латвии живёт.

Повисшую паузу снова прервала Анастасия:

– В Тарноге в ту пору тоже дела шли ни шатко ни валко. Когда здесь, на Илезе, приход сняли с регистрации, нам тоже пригрозили: не будете шевелиться, то же и с вашим приходом сделаем. Тут уж мы испугались да избрали нового старосту, да начали действовать. Храм вот под крышей уже. Надеемся, что священника нам дадут. Хозяин нужен. А то как бы история с храмом на Илезе у нас не повторилась.

– А если в Тарноге будет священник, – поддерживает её Клавдия, – и мы тут будем сплачиваться, и храм всё-таки восстановим. Мы в это верим, и потому колокола свои в тарногский храм не отдаём, хоть и просили: будут они ещё и у нас звенеть. И люди всё равно в храм придут. Потому что теперь такая жизнь, что тянет к чему-то такому… Мы и раньше ждали-радовались, бывало, каждую службу, а сходишь в храм – и так хорошо на душе становится, и жить веселее… А нынче вот упадок. Последние года два служб у нас не было.

– …И тут я в 41 год стала внезапно стихи писать, – перевела разговор на другую тему Клавдия. – Хотя в школе стихотворения не могла выучить. Как-то перед Пасхой Христовой я затопляю печь, пошарила, а муки ни грамма нет. А трое ребят из школы придут, кормить надо. И в этот миг у меня родилось стихотворение – я у Мишки схватила какую-то тетрадь с теоремами и прямо в ней записала. «Как можно жить в таком аду – сама с собой я говорю…» – так оно начиналось. С тех пор сочиню стихотворение, несколько раз на дню его себе расскажу и так успокаиваюсь, будто с кем-то поговорила. Может, это ненормально?

– Значит, хоть богослужений нет, а душа ищет гармонии какой-то, – пытаюсь я как-то сгладить такое неожиданное предположение.

– Недавно у нас праздновали День деревни и я встретила там подружку малых лет. У меня ни одного слова не нашлось ей сказать, только слёзы. А на следующий день вышло стихотворение. Назвала «Старая черёмуха»:

Ты знаешь, Шура, ваша старая черёмуха и до сих пор стоит в саду. Недавно с ней я пообщалась, и уронила горькую слезу. И вспомнилось мне детство беззаботное, и то, как ловко лазали по ней и ели ягоды, такие сочные и сладкие, и ягод этих не было вкусней. Стоит черёмуха, о чём-то призадумалась, а ветер нежно ветки шевелит. Как будто мать младенца спать укладывает, баюкает и плакать не велит. И почему земная жизнь вот так устроена, и почему так короток у человека век? А я хочу, чтоб старые черёмухи в деревнях на Руси стояли сотни лет. Из детства сохранилась фотография: с сестрой и мамой у черёмухи стою. В платочке, сапогах и платьице, в руке букетик из цветов держу. И снова слёзы градом покатились. Я знаю, знаю – детство не вернуть. Воспоминанья как стрела вонзились… В ту ночь я долго не могла уснуть.

Голос, когда Клавдия заканчивала читать своё стихотворение, дрожал.

– Может, и на божественные темы что-то есть?

– Стихи об этом у меня очень длинные. Хотя есть короткое стихотворенье про веру в Бога:

О люди, люди! Как живёте вы без молитвы и креста? Вы скоро сами всё поймёте, что жить без Бога нам нельзя. Я не ищу земного рая, и не сменяю адрес я. Не надо мне «златые горы и реки полные вина». Одно хочу: чтоб возрождалась святая вера во Христа.

– Сами-то вы, Клавдия Александровна, давно к Богу обратились?

– Это произошло после исцеления матери… чудесного.

– Расскажите!

– У меня мама очень верующей была. С семьей священника они дружно жили, рассказывала: придёт, бывало, к ним, перекрестится, скажет: «Мир дому сему!» Только это и помню из её долгих рассказов о молодости. Виню себя сейчас, что не записала их. В 77-летнем возрасте у мамы случилось двустороннее воспаление легких. Медики сказали, что до райцентра её не довезти, только если дома попытаться лечить. Но не обнадёжили. Левую ногу разнесло, как бревно стала. И так ей плохо было, что мы уже всё приготовили для её обряжения. На девятый день её болезни как раз священник в деревню приехал, исповедал её – и по тому, как он с нами потом разговаривал, мы поняли: и он считает, что она уже нежилец. В тот приезд отец Ярослав совершал первое соборование. После него он слил масло в кружечку и говорит: «Отнеси матушке, будет ногу мазать». Так она у нас болела 25 дней, ничего не ела, не пила, кроме святой водички да клюквенного морса. На 19-й день ей так плохо сделалось, что она говорит: «Сходи домой ко мне да помолись, чтобы меня Господь скорей прибрал». Я пошла. Но ведь, знаете, не будешь о плохом молиться. На следующий день я прихожу, а она говорит: «Мне сегодня Пресвятая Богородица во сне приснилась. Сказала: какая ты красивая, да какая высокая и стройная, да нарядная. А я лежу в своей избе и Ей говорю: “Возьми меня к Себе! Я руки поднять не могу, одень меня”. Она отвечает: “Нет, Мне нельзя тебя наряжать. Если ты оденешься в эту одежду да ляжешь под образа, мы тебя к утру заберём, а если не оденешься, оставим пока”». И с этого времени пошло у мамы улучшение, стала опухоль опадать. Я на четыре месяца взяла отпуск, хвойные лапки всё парила для неё в сенной трухе… И когда впервые после болезни подвела её к окну, слёз остановить не могла: то ли от того, что столько с ней пережила, то ли от радости. И мама прожила ещё 12 лет, лишь два года назад умерла. После того случая у меня сильная вера в Господа Бога стала, тогда я поняла, что Он для человека значит.

...После трапезы стали прощаться. Было ощущение словно какой-то недосказанности. Всё-таки решился спросить Клавдию Александровну о надеждах на будущее.

– Старушки – белые платочки – уходят. А молодежь-то у вас как, Бог ей нужен? Я слышал, что из шестерых детей Александра Дружининского ни один в храм не ходит…

– У нас не так много молодых, но те, что есть, мне кажется, живут с верой. Интересуются. Нет-нет да и спросят, почему долго службы нет…

Медленно, нагруженные впечатлениями, мы поднимались в гору, к машине. Возле неё на скамейке расположилась группа подростков, под «хэви метал» из динамиков они бодро лузгали семечки и с любопытством поглядывали на нас.

Из дорожного дневника М.Сизова:

Родовое гнездо

В деревню Подгорную, где живёт московский профессор, мы въехали уже в сумерках. Сначала полюбовались на часовню, построенную его руками, – «Божий теремок», любовно украшенный резными наличниками и с крылечком, словно сотканным из тонкой узорной вязи. Дом хозяина также радует глаз – видно, что избе не менее ста лет, но резные оторочки очень её омолодили, стоит она на деревенской улице, словно невеста на выданье. Пока мы этак глазели, Настасья, самая бойкая из нас, постучала в дверь, потом в окно. Внутри дома что-то заскрипело, затем в дверном проёме показался довольно крепкий мужчина с аккуратной «профессорской» бородкой и удивлённо воззрился на нашу делегацию. Ещё больше хозяин удивился, когда услышал, что мы из газеты «Вера». «Ну, проходите в избу», – лаконично предложил он и, не ожидая ответа, скрылся в сенях.

В палатах Юрия Михайловича Оглуздина (так зовут хозяина) на стенах, полочках, подставках и по углам русской печи не меньше резьбы, чем снаружи дома. Как видно, присловье «в праздник лицом, а в будень изнанкой» не про него – на красоту он не скареден. Оглядываясь, вдруг понимаю, почему так удивился Юрий Михайлович нашему появлению – на стене висел календарь «Веры». Эдак сидел человек, читал газету, выпускаемую в далёком Сыктывкаре, а тут, пожалте, являются прямо из редакции... Хотя чему тут дивиться? Раз человеку нравится газета, значит, принадлежим мы одному, не такому уж большому, миру, а коли так, то пути наши рано или поздно всё равно пересекутся.

И не мудрено, что житель деревни Подгорная, доктор технических наук Оглуздин оказался, что называется, «нашим человеком» – православным и по-северному трезвомыслящим. Близки нам показались и его любовь к природе, тяга к путешествиям.

– В этом доме жило несколько поколений Оглуздиных, – начал рассказ Юрий Михайлович, когда мы расселись кто где. – Тут в четырёх окрестных деревнях только четыре фамилии: Решетковы, Решетниковы, Силинские и мы, Оглуздины. Но я-то родился уже не здесь. Отец мой ещё до Великой Отечественной стал кадровым офицером, прошёл войну с первого до последнего дня, ещё четыре года служил в Германии и в конце концов оказался в Москве. Вот там, в Первопрестольной, я и вырос, там же учился в институте радиоэлектроники и защитил диссертацию. А после защиты решил мир посмотреть – уехал на Камчатку.

– И как, не затянула вас Камчатка?

– Не то слово! Сказочная земля. Но через пару лет родился сын, а на Камчатке, как нам сказали, на младенцев плохо влияет климат – перепады давления, нехватка кислорода. И вот решали мы с супругой: либо в Москву возвращаться, либо ещё куда. А в Чите как раз организовывался политехнический институт, нас пригласили. И большую часть жизни я там провёл, стал завкафедрой, потом деканом.

– А сюда, в Подгорную, когда решили переехать?

– Так мы с женой, ещё когда аспирантами были, часто сюда наезжали, к дедушке с бабушкой. Когда они умерли, их место занял мой отец – он уже был на пенсии и каждое лето, а то и зиму, в дедовском доме жил. А шесть лет назад и я на пенсию вышел – и вот я здесь. Родовое гнездо не должно пустовать. А отец-то, слава Богу, ещё жив – он болеет, поэтому сейчас в Москве.

– Он верующий?

– Отец подполковник, а такие звания верующим не давали. Но время проходит, люди меняются... Однажды сидим мы вот тут, в горнице, и говорим за жизнь. Отец вспомнил, что рядом с нашим домом стояла часовня Георгия Победоносца. Внутри неё было много книг в древних переплётах и огромные иконы, на главной из которой был изображён святой воин, пронзающий змеиную голову. Отец-то мой, Михаил Александрович, с 1912 года рождения и мальцом всё это видел. Потом при смене власти в часовне мёд держали, а после войны её разобрали и куда-то по колхозным надобностям увезли. «Вот часовня исчезла, и стало в Подгорной всё хуже и хуже», – сказал мне отец. Говорю ему: «Времена поменялись, наверняка восстановят теперь часовню». Он: «А кто восстановит?» Подумав, отвечаю: «Я». И вот собрал я своих друзей, и подняли мы часовню на том самом месте, где она раньше стояла. Это четыре года назад было... Освящать приезжал отец Георгий из Тотьмы, он же первую службу служил.

Жаль, редко он в Тарноге бывает. Я его зову, а ему недосуг – своих приходов полно. Говорит: «Вы, Юрий Михайлович, вот что, сами принимайте сан, и появится в Тарноге свой священник». Но куда уж мне? Я по натуре человек мирской. Хотя в часовне, конечно, каждый праздник положенные молитвы пою, Евангелия читаю. Даже свои прихожане появились...

Оглуздин смеётся и продолжает:

– Прихожане – это в основном деревенская малышня. После службы угощаю их конфетами и пряниками, даю в колокол позвонить, они и довольны. Пытаюсь привлечь и взрослых, но они отнекиваются. У нас, кстати, есть ещё одна жительница Москвы, вернувшаяся в Подгорную. Она моя сверстница, вместе когда-то росли, тоже религиозный человек. И вот думали мы с ней: как бы духовно взбодрить наш народ? Решили, что надо провести крестный ход по нашим деревням с освящением домов святой водой. В Москве я посоветовался с одним священником, он объяснил, что мирянам не воспрещается самостоятельно проводить ходы, но только прежде надо взять благословение у своего батюшки. Обратился я к отцу Георгию, а тот засомневался, что у нас получится: «Уж лучше я как-нибудь сам приеду...»

Разговор наш прервался из-за появления ещё одной визитёрши – в горницу вступила сгорбленная старушка с большим фонариком в руке.

– Павла Алексеевна, заходите! – пригласил хозяин и пояснил нам: – А вот и прихожанка наша, старейшина местных деревень.

Старушка, которой уж под 90, оглядев незнакомцев, повернулась к Настасье Васильевне: «Говорят, Настя приехала, хожу, хожу кругом... Ну, здравствуй!» Коротко переговорив с ней и снова зыркнув на нас, она ступила обратно в тёмные сени с фонариком наперевес. «Давай с Богом, не упади!» – крикнула ей вслед Настасья. Вот ведь, вроде бы и не очень мы «светились» на деревенской улице, а уже вся Подгорная знает, что у Оглуздина гости.

– После Москвы-то не скучно вам здесь? Вы ж образованный человек... – спрашиваю его.

– Скучать можно и в Москве. А здесь, между прочим, у меня много друзей. Вот Павла Алексеевна каждый день заходит, – вполне серьёзно отвечает профессор. – И кружок интеллигенции понемножку собирается – кто-то стихи печатает, кто-то прозу. Виталий Ламов, например, об охоте и природе очень хорошо пишет.

– Этот тот, который на Поцком погосте храм восстанавливал?

– Он самый. Помните, Тальков когда-то пел: «Наступает момент, когда каждый из нас у последней черты вспоминает о Боге». Вот это про него и многих из нас. Я тоже тут как бы литературным творчеством занялся: пишу историю нескольких поколений – моих дедушек и бабушек, свою жизнь, своих детей... Знаете что, давайте я вам свою родовую горницу покажу. Обычно-то я туда лишь близких людей приглашаю...

Русская симметрия

По скрипящим ступенькам поднимаемся на второй этаж и попадаем словно бы внутрь сказочной шкатулки. Узорные стены горницы сверкают лаком, затейливая резьба повсюду, даже простые деревенские лавки изукрашены резной каймой. Поклонившись иконам в красном углу, хозяин подводит нас к портретной галерее. Фотографии по стенам почему-то напомнили мне школьный класс русского языка и литературы, только из рамок смотрят не Пушкин и Чехов, а простые русские люди: «Оглуздин Александр Аполлосович, 1887–1976. Оглуздина (Головина) Анна Николаевна, 1891–1980...»

– Эту горницу родовой памяти решил я устроить, как только закончил часовню, – объясняет хозяин. – Там молюсь о бессмертных душах, а здесь вспоминаю земную жизнь. Вот дедушка Александр Аполлосович, который прожил 90 лет. Около двадцати лет он был председателем колхоза, в том числе в самые трудные годы – в войну и послевоенный голод. Его колхоз давал хлеба столько, сколько два-три таких же соседних хозяйства. Очень требовательный человек, может, несколько резковатый – такой «чапаев». А бабушка Анна Николаевна – его полная противоположность. Очень добрая, мягкая, смиренная женщина, все христианские добродетели как-то в ней собрались. На пенсию она вышла где-то в 80 лет, и когда ей первый раз выдавали деньги, она в ведомости печатными буквами расписалась, получила в руки 4 рубля и, поражённая, по деревне ходила, говорила всем: «Смотрите-ка, я нынче не работала, на поле не ходила, а мне зарплату дали!» В голове бабушки не укладывалось, как можно не работать и что-то за это получать.

– Она верующая была?

– Разумеется, и не скрывала этого. Даже дедушка немного верил в Бога, хотя в партии состоял. Когда за стол садился, то обязательно крестился. А бабушка во время войны ставила нас, малышей, перед иконами, и мы вместе молились, чтобы папа остался жив. Отец мой в авиации служил, и, представьте, ни одного ранения, хотя воевал честно – с орденами и медалями вернулся... А вот портрет мамы, Екатерины Петровны. Труженица. В семье мамы было 11 человек, и когда ей исполнилось шесть лет, её отец купил швейную машинку: «Доченька, ты самая старшая, вот тебе машинка – будешь помогать». С той поры и трудилась... А вот здесь мы с женой, дочка с сыном, сестра, племянник.

– Места на стенах много, – философски замечаю я.

– Конечно! – смеётся Юрий Михайлович. – В нынешнем году дочка ещё внука подарила...

– А это что у вас за гвозди торчат? – прервал Игорь, исследовавший детали резного убранства. Хозяин объяснил, что резные накладки он лишь «наживил» на гвоздики и, может, ещё поменяет узор:

– Хочется-то красивей сделать. Вот жду доченьку, обещала из Читы с внуком приехать – пусть полюбуются.

* * *

Так просто Юрий Михайлович нас не отпустил – накрыл на стол прямо в горнице родовой памяти, выставив различные напитки. И, как водится у нас, у русских, потекла застольная беседа полноводною рекой, устремившись к далёкому горизонту постижения смысла нашей земной жизни. О чём же русским говорить, как не об этом?

Поспорили мы с Анастасией, красивые ли дома в райцентре строят. Нам с Игорем показалось, что многие забыли о «золотом сечении», ставят хоромы с косыми плоскими крышами. Жить в таком доме, наверное, удобней, просторней, но внешнее безобразие разве не влияет на самочувствие людей? «Или им уже всё равно? – категорически предположил Игорь. – «Я» у человека кривое, вот он и дом кривой строит?» Юрий Михайлович взялся нас рассудить:

– Вообще, русская красота – это симметрия. В Японии, например, наоборот – красивой считается асимметрия. И каждый прав по-своему, если он своих корней держится. Но сейчас на первое место вышла функциональность, происходит смешение стилей.

– А может, всё дело в соревновательности? – спрашиваю я. – Хочется иметь коттедж «покруче», чем у соседа, вот и строят монстров?

– У горожан, особенно у «новых русских», такое встречается, – ответил Оглуздин. – Но в деревне веками выработался иной взгляд на жизнь. Огромный дом в русской деревне – это непременно большая семья. И если кто завидовал соседу, то не величине его дома, а размеру семьи – количеству работников. Вот в чём разница.

– Вам-то одному в большом доме уютно жить? – ловлю хозяина на слове.

– Да уж всяко уютней, чем в московской квартире, – пожал плечами Юрий Михайлович. – Вы ведь тоже горожанин, в многоэтажке живёте? Как вам соседи сверху, снизу, с боков? Мы ж там как букашки в муравейнике... Я как приехал сюда из Москвы, то верьте не верьте, почувствовал себя Ильёй Муромцем. Идёшь по этим полям и лесам, горланишь песни – сильно, мощно себя чувствуешь. Поэтому здесь, на природе, люди хорошие, не злые.

– А в Москве-то какие люди хорошие! – совсем «не в тему» вдруг поддакнула Анастасия Васильевна.

– Да уж, хорошие, – хмыкает Игорь. – Вы сколько раз в Москве бывали?

– А всего один раз, с Тоней мы ездили к Анатолию Петровичу. Такие люди приветливые! С нами в купе москвичи ехали, так они помогли сумки из вагона вынести и даже до метро донесли.

– А потом проверяли сумки-то? Не пропало ничего? – смеётся Игорь.

– Едем дальше на метро, на троллейбусе, – продолжает Настасья, – и все люди нам места уступают. Смотрят как на инопланетян, будто мы не от мира сего. И везде, где бывали, везде окружали таким теплом! Нам даже странно стало. Чем же мы не такие?

– Может, это они стали инопланетянами, а увидели нормальных людей – вот и обрадовались? – шучу я. Игорь тоже иронически смотрит на подруг – у него-то совсем другие московские впечатления. Анатолий Петрович, сам москвич со стажем, прежде молчавший и с интересом слушавший, не выдержал и вмешался:

– Вы, ребята, не поняли. Девчонки-то не в Москву ездили.

– То есть как? – удивляемся. – Они же сами только что сказали...

– Они ездили не Москву, а к Матронушке Московской. Есть разница? Да ещё отправились с молитвой. Верно, Антонина, я говорю?

– А мы и вправду вроде как не были в Москве, – кивнула Тоня. – Что такое столица для приезжего? Прежде всего, магазины. А мы ни в один магазин не зашли. И праздных разговоров не вели, общались-то в основном с прихожанами храма, куда Анатолий Петрович ходит. Исповедались там, причастились, потом к блаженной Матронушке съездили – и везде нас без очереди пустили, никто не наругал, что на поезд спешим. И так всё благодатно! На перроне пять человек провожало, уезжать даже не хотелось...

– Ну, за чем поехали, то и открылось вам, – подытожил хозяин горницы. – Это такая симметрия: какой стороной ты к жизни повернёшься, той и она к тебе.

– И всё же не всё нам открылось, чего хотели-то, – вздохнула Настасья. – Искали мы икону нашего святого Агапита Маркушевского, но даже в Москве её не оказалось. Вот ведь какая история. Монастырь его в Маркушах разрушен до основания, сведения, откуда он родом, не сохранились, и даже иконы нет! Слава Богу, хоть обнаружили мы место, где его мощи лежат. Это прямо в центре Маркушей, около магазина. Отец Георгий благословил нас два обетных креста там поставить, но боимся, что местная администрация не разрешит.

– Почему?

– Не знаю. Однажды мы просили их пожертвовать на храм в Тарноге, так ведь отказали.

– А знаете что, – вдруг пришла мысль, – давайте завтра вместе заявимся в Маркушевскую администрацию? Может, в присутствии журналистов они станут сговорчивее?

На том и порешили.

(Окончание в следующем номере)

назад

вперед