– Это мне дочка послала тетрадку и велела написать всю жизнь. Мемуары. Так вот, сижу да пишу пока, – проговорила старушка, вглядываясь в нас через толстые стёкла очков. – Ой, вас уже стало четверо... уже пятеро! Надо вам чай согреть.

В горницу мы заходили друг за дружкой, заполняя пространство, и такое нашествие здесь было в диковину. Несмотря на наши уговоры, старушка собрала на стол и только потом, настроив слуховой аппарат, стала отвечать на вопросы:

– Что знаю про Агапита? Да ничего старики уж не помнят. Нашего брата, кому за 80, в Маркушах десяток наберётся, но они тоже ничего не скажут. А вот церковь я помню, и часовню тоже. Только сказывали, Агапит-то лежал не в часовне, где сейчас тополя, а под церковью.

– А вы сама местная?

– Предки мои из Нюксеницы, а папаня – он местный, – продолжала старушка. – Родился он на «Сенькиной мельнице», которая принадлежала моему дедушке Семёну Васильевичу Гребенщикову, имевшему купеческие права. В его доме потом сельсовет был. В 19-м году многие поумирали, родственников не осталось и дедушка уехал на Урал, а папу, которому 15 лет только исполнилось, с собой не взял – отдал его на мельницу Михаила Мезгирева работать подмолком – помощником мельника. Это на речке Корже, недалеко отсюда. Там он вырос, женился, и в феврале 34-го переехали мы жить в Маркуши. Никольский храм тогда уже не действовал, а поп, старичок Александр, жил в избе у просвирни – из своего-то дома его выгнали. Его двухэтажный дом стоял у самой реки, там располагалась контора колхоза «12 октября». В 55-м году, когда церковь разбирали, эта контора сгорела. Как только мы приехали, я побежала Маркуши осматривать. Я ещё первоклассницей была, но летунья такая! И вот бегу с мельницы и пониже церкви на дороге встречаю этого старенького священника Александра. Он проходит мимо и говорит: «Здравствуй, Маня». Как он догадался, что меня Маней зовут? Ведь нас никто ещё не знал... Вот это на всю жизнь мне запомнилось.

А потом сын попа, тоже Александр, работавший в пригородном хозяйстве, увёз старичка – куда не знаю.

Вокруг церкви было кладбище, обнесённое деревянной стеной. И в ограде стояла часовня, окружённая тополями. Внутри неё был колодчик – сруб до самого потолка. Прямо из церкви можно было попасть туда по крытому переходу. И вот я бегала. Обежишь колодчик вокруг, а на той стороне – дверь. Что за ней? До сих пор не знаю.

– А в клубе что было? – спрашиваем.

– До войны – клуб. Я хоть и малая, но такая вертюха, что меня со старшей подругой пускали туда на танцы. Ох, как плясали мы! А началась война, нас, молодёжь, перевели в избу-читальню, а у церкви сторожа поставили – в зернохранилище её превратили. Со всего района хлеб туда свозили и куда-то потом отправляли.

Когда церковь стали ломать, я уже учительницей начальных классов работала, была замужем. Одна вела четыре класса, не давали мне второго учителя. Тяжело было жить, семья-то большая: свёкор со свекровушкой, муж, семеро детей (и сейчас все живы, слава Богу), да в 47-м году вернулся папа с войны, в госпитале он задержался. Прожил недолго, в 55-м умер, когда церковь разбирали.

– Так вы не договорили, кто церковь-то ломал...

– Да, ломали, – поправляя слуховой аппарат, продолжает бывшая учительница. – Я тогда тяжёлая ходила. Муж-то, Семён, у меня сначала в колхозе работал, а потом ушёл в лесхоз, сельсовету уже не подчинялся. И вот они ломали.

– Да кто они-то?

– Так Александр Иванович, старичок из-за реки. Семён-то молодой был, и ему придали старичка опытного. Кирпичи аккуратно снимали и по лоткам вниз спускали. Летом это было. А я, хоть и тяжёлая, кирпичи собирала и в погонки-то окладывала.

– Старухи на вас не ругались?

– Нет, не обижали. Семён-то не виноватый, он долго упорился, говорил, не буду ломать церковь. Свекровка ещё была жива, может, она запрещала. Но начальство силой заставило. Я-то думаю, приказ из района поступил, потому что муж был лесником и его начальство там находилось. К тому же кирпичи по всему району развозили. Я тоже выпросила для школы. Три печи мы переклали, но ещё много осталось. Очень крепкие кирпичи, хорошие. И Семён что сделал – выпилил угол школы, и мы в подполье остаток кирпичей сложили. А потом я школу-то опушила тёсом, сама покрасила – и вход в подполье закрыла. Поди, никто не знает, кроме меня, что они там лежат.

Это история с кирпичами нас поразила – не ожидали так вот случайно наткнуться на участницу разрушения Агапитовой церкви. Между тем рассказ старушки навёл на одну мысль: а может, у церкви тоже было подполье? Как утверждает Мария Александровна, храм разобрали до основания, так что ничего там не осталось. Но если у храма имелся подвал, то святыня могла вполне сохраниться! Нечто подобное мы с Игорем видели в Менюжах, в Новгородской области: чтобы поклониться мощам Менюжских отроков, нам пришлось спуститься глубоко под пол, на самый нижний уровень, где и была выкопана усыпальница.

Нашу догадку Мария Александровна подтвердила и даже нарисовала план:

– Вот здесь, слева от тополей, где часовня стояла, в двух метрах находилась стена деревянной летней церкви. К ней примыкала каменная зимняя церковь, и с противоположной от тополей стороны в нижней её части была небольшая, меньше столешницы, дверца. Там, говорили, мощи лежат. А я была мала и не понимала, что это такое. И ни разу я не видала, чтобы дверца была открыта, словно она закупорена. А ведь мы там часто бегали...

Пока Мария Александровна чертила план, в горнице появилась нарядно одетая девочка, в голубенькой кофточке. «А это кто, как тебя зовут? – осветилась вся старушка. – Полина-а... Правнучка моя!» Девочка протянула букет цветов. А мы и забыли, что сегодня День учителя! Очень умилительно было смотреть на эту сцену, как пухленькой щёчкой Полина прижалась к морщинистому, словно кора дерева, старушечьему лику. Вот ведь, семеро детей, внуки, правнуки, все здоровы и вроде бы счастливы. Видно, простил Господь учительнице кирпичи-то...

Прежде чем отправиться к разрушенному храму, мы, по просьбе Анастасии, завернули к её школьной подруге. Во дворе курил хозяин дома, Василий Павлович Полысаев. Разговорившись с ним, неожиданно узнаю, что он... тоже разбирал храм.

– Отец мой уже остатки расчищал, а я, пятилетний мальчонка, ему помогал, – поведал он. – Никакого гроба мы там не видели, хотя добрались до самого фундамента, сложенного из кирпичей.

– А может, это не фундамент был, а потолок подвала? – спрашиваю мужика. Тот, затушив окурок, пожал плечами: «Кто его знает?»

Ободрённые, пошли мы дальше. Вот и монастырь... Тополя, два длинных, как бараки, магазина, меж ними узенькая дорожка с вывороченными камнями. Где тут святыню искать? Это ж всё заново разрушать надо, сносить магазины подчистую...

Эти липы когда-то нарядным хороводом окружали часовню, одна из них уже упала... Удивительно, что среди неправославной общественности района мы встретили только два типа отношения к святому Агапиту. Первое – никакое, когда о его существовании человеку просто не известно. Таких большинство. Те же из интеллигенции, кто слыхал о нём, непременно добавляли, что Агапита в здешних местах «никогда не почитали». Откуда такая уверенность у людей, которые имеют слабое представление о том, что такое «почитать»?

Я могу понять, откуда неприязнь могла возникнуть у местных жителей в ту пору, когда в эти места явился Агапит. Хотя бы от того, что, во-первых, чужак заявился, во-вторых, нимало не смущаясь устроили свой монастырёк прямо на месте «святой» рощи на берегу речки Маркуши. Но отчего столь немилосердны наши современники? Вот что писал о прп. Агапите уважаемый краевед Андрей Угрюмов (о нём мы уже упоминали):

«…В XVI веке там шумела ещё не тронутая рукой человека тайга. Агапит по своей натуре был вовсе не отшельником, искавшим уединения, а весьма предприимчивым дельцом с крепкой хозяйственной хваткой. В первое же лето он выстроил на облюбованном им холме небольшую часовню, жилой дом и заложил фундамент церкви. Через два года Агапит побывал в Москве и получил у митрополита Антония разрешение на освящение церкви, и одновременно в приказе Большого Дворца – грамоту на пользование землей вокруг монастыря и на строительство мельницы на реке Лохте, в сорока верстах от Маркуши... Агапит некоторое время сам работал на ней в качестве мельника; он требовал от лохтян, чтобы они возили зерно для размола только к нему, грозя ослушникам божьими карами. За помол он брал «десятую меру» от смолотого зерна, которая временами превращалась и в пятую. Общественные мельницы в Лохте захирели. Кроме этого, игумен Маркушевского монастыря стал прибирать к своим рукам земли крестьян, попавших в беду, выдавая им под большой процент ссуды и забирая разработанные пашни, если ссуда не была возвращена в срок. Все это сильно встревожило и озлобило лохотских хлеборобов…»

Чувствуете, как «неровно дышит» автор этих строк к монастырю и его основателю? Откуда, например, эта уверенность, что невозможно быть добротным хозяйственником и при этом аскетом одновременно? Словно забыл краевед, что главной святыней Кокшеньги была рака над могилой прп.Агапита, на которой возлежали его вериги – железные обручи вокруг тела, которые он носил не снимая.

Сколько раз мне приходилось сталкиваться с этим: историк, краевед, искренне любящий свой край и много сделавший для его изучения, – когда дело доходит до рассказа о Церкви, вдруг проявляет невиданную прежде неприязнь. Понятно, что если концерты и выставки для человека и есть «духовность», то место для Церкви в общественной жизни ему трудно сыскать. Она кажется ненужным и вредным наростом на трудовом крестьянском теле, монастырь же воспринимается не более чем хозяйствующей единицей – только с особыми правами, ставящими его в преимущественное положение по отношению к хозяйствам общинным.

Как видно, краевед А.А.Угрюмов и сам чувствует, что несколько «перегибает палку», и потому делает такое отступление: «Некоторые читатели могут подумать, что автор этих строк сознательно старается задним числом очернить монаха, но это не так. Историческая правда состоит в том, что даже официальные церковные биографы игумена Агапита вынуждены говорить о нём не только хорошее. Так, священник Иоанн Верюжский более чем сто лет тому назад писал, <что> “...окрестные жители... ненавидели и злобствовали на него... опасались они, что со временем все угодья и пустоши их отойдут к монастырю”».

А теперь сравните: вот полная цитата из книги Верюжского «Исторические сказания из жизни святых, подвизавшихся в Вологодской епархии»:

«Но не дремал и исконный враг рода человеческого диавол, раздражаемый подвигами старца… Потому сколько братия и многие из окрестных жителей любили и почитали его, столько же другие ненавидели и злобствовали на него. Завидно им было благосостояние и отличное хозяйство обители, с каждым годом всё более и более улучшающееся».

«Зная о ненависти лохотских крестьян к нему, Агапит ездил по волостям под охраной вооружённых монастырских слуг, но и это не спасло его от расплаты», – пишет далее краевед. Откуда он взял сведения про вооружённых слуг? Из опыта большевиков? Неужели не знал, что монахам по уставу запрещено иметь оружие? Расплаты за что? За то, что в дикой тайге, невероятно тяжело выпрятывая вырубки, расчистил себе новину? За то, что принёс местным жителям чудотворную икону Николая Великорецкого? – ведь это для православного несказанная радость, но зато совершенно непонятно человеку, выросшему на марксизме-ленинизме. Зачем здесь выдумка про «пятую часть» (об этом нет ни в одном историческом источнике)? А про существование церковной десятины краеведу должно было быть известно; во всех христианских странах она существовала как закон, а у нас являлась практически рекомендательной – и тем не менее крестьяне придерживались её. Тот же Угрюмов пишет: «Выбор места для постройки мельничной плотины на реке требовал особых знаний и чутья. Люди, обладающие такими знаниями, назывались чертороями и вызывали уважение…» Но ведь прп. Агапит с братией по причине её малочисленности и бедности делали всё именно своими руками – такие вот «дельцы».

Во всём этом ключевым словом мне видится «зависть». Увы, сколь многое в жизни на селе и сегодня подвержено этому тяжёлому вековому русскому недугу! Думаю, жители деревни поймут, о чём я.

Мысленно простившись с преподобным на месте, где под фундаментом продмага, возможно, по сей день почивают его мощи, сажусь в машину. Едем к источнику преподобного – к местечку Скотный Двор. Это совсем недалеко. Таким названием деревня обязана находившейся на этом месте некогда монастырской ферме.

Историю о прп. Агапите по дороге продолжила Анастасия:

– Помните, мы проезжали деревню Верюгино? Название её происходит как раз от вериг Агапита. Около этой деревни, по преданию, всплыли его вериги. А убили его вместе с двоими послушниками, когда они возвращались с мельницы. Это случилось третьего июня, если по-новому. По веригам место и нашли – их убийцы сняли, чтобы тела уплыли по Уфтюге подальше от места преступления...

– Я вот что подумал: монах Агапит болел 27 лет и уже вставать с постели не мог, когда ему явился Николай Чудотворец и совершенно исцелил его. И когда преподобный из Сольвычегодска пришёл в на Маркушу, первым делом, хоть ни денег не было, ни помощников, решил строить часовню для иконы. Вам это никого не напоминает?

Но ответа я не дождался, потому что тут дорогу перегородила... изгородь. Сняв жерди, осторожно, в каких-то метре-двух продвигаемся мимо лениво лежащих коров, совершенно не реагирующих на транспорт. От Скотного Двора не осталось и следа: кругом обширное пастбище, седое от увядшей полевицы – не на два десятка возлежащих, а на две сотни коров. Красота вокруг необыкновенная. Из ложбины, где, должно быть, и протекает речка Маркуша, больше смахивающая на ручей, тянет прохладой. Тропы к источнику нет, спускаемся луговиной, Михаил ломает какую-то корягу, чтобы соорудить мосток через водную преграду, дальше низиной, к склону, из-под которого по жёлобу течёт вода: вот он, источник преподобного Агапита! Сразу и не найдёшь, но, как потом мы узнали, и по сей день жители окрестных деревень ходят на «святой источник» за водой. Хотя, казалось бы, чем она для людей неверующих отличается от воды десятков других ручейков в округе? Стало быть, возможно, не такие уж и неверующие?

Спускаясь к источнику, я заметил на противоположном высоком берегу что-то вроде развалин деревянного дома. Вспомнил я о том, что где-то в окрестностях монастыря некогда стояли три часовни – в тех местах, где преподобный предполагал изначально создать обитель, но не находил Божьего на то благословения. Одна из часовен вроде бы должна была быть где-то тут… Взбежав на горку, оказавшуюся довольно крутой, разочарованно обнаружил лишь вырубленную, но почему-то брошенную здесь и гниющую древесину…

Возвращаюсь обратно, а Михаил со спутницами уже начали чтение акафиста. Присоединяюсь. Молитвослов передаём по кругу после очередного икоса. Монотонное чтение спутников сливается с журчанием ручейка, шумом листвы – вот листочек спикировал в жёлоб, превратился в лодочку, закрутился и, ударяясь о края, устремился к речке. «...И во веки веков. Аминь».

Возле ручья – скамейка. Теперь можно просто посидеть, лелея мысль об отдохновении: вот и всё, экспедиция закончена… Как-то неудобно сидеть. А, это карандаш в заднем кармане брюк и что-то ещё… Вынимаю из кармана затёртый многажды сложенный лист бумаги. Разворачиваю и…

– Михаил, смотри-ка, что я обнаружил! Это же карта леса под деревней Тиуновской – схема, как пройти к святилищу. О нём мы совсем забыли!

– Точно, ведь хотели побывать там, – видно, что у Михаила этот план тоже совсем выветрился из головы. – Надо ехать, раз решили.

– Пожалуй. Тем более что, говорят, на нём не только языческие письмена нацарапаны, но и христианские символы, вероятно монахами Никольского монастыря. А может, ещё самим преподобным Агапитом? Ведь это же совсем близко отсюда…

Как говорится, близок локоть, да не укусишь. Впрочем, как оказалось, если постараться, то можно.