СТЕЗЯ
РЕНТГЕНОЛОГИЯ РУССКОЙ ДУШИ
«Я должен был спасти Россию».
Откровенный разговор с петербургским интеллигентом
«Радзивилловы мытарства»
Если кто помнит, в начале 90-х в шапке нашей газеты название «Вера» писалась через букву 
. И в ту пору мы очень удивились, когда на глаза попалось питерское издание с почти неотличимым названием – «Мра». Это был толстый журнал – очень умный, духовный, оформленный со вкусом. Выпускал и редактировал его писатель и философ-публицист Василий Иванович Чернышев. Издательство «Глаголъ» Чернышева считалось тогда одним из лучших в России, выпущенная им книга «Дионисий Ареопагит» попала в десятку «интеллектуальных бестселлеров России». Книжки в «Глаголе» выходили удивительные, например сборник стихов Есенина «Шёл Господь пытать людей в любови». В ней Чернышев собрал стихи русского поэта с религиозными и духовными мотивами. Помогали ему сотрудники Пушкинского дома, так что в сборник вошли материалы, которые никогда не публиковались. В планах Чернышева были серии «Библиотека литературы Древней Руси» в 20 томах и «Древнерусские сказания о достопамятных людях», в том числе о святителе Стефане Пермском. Примерно тогда же он организовал информационный фонд «Храмы России» и первым издал книгу-справочник «Храмы Петербурга». В общем, размах деятельности этого человека впечатлял.
До сих пор в нашей небольшой редакционной библиотеке лежат выпуски «Мры», напоминая о том бурном времени. И часто, видя их, задаюсь вопросом: почему журнал перестал выходить? Недавно представилась возможность спросить об этом самого Василия Ивановича.
|
Телефон его в Петербурге подсказал мне один из давних авторов «Веры». Несмотря на свои 66 лет, Чернышев оказался весьма занятым человеком: всякие организационные дела, презентации и... суточные дежурства «на объекте». Писателю и философу приходится подрабатывать сторожем. «Вы как к парилке относитесь? Баню на Мытнинской знаете?» – наконец, нашёл «окно» Василий Иванович. Договорились, что встречу его после бани.
На «стрелку» Чернышев пришёл не один, а с плотным мужчиной, с усами и в кепке:
– Знакомьтесь – Геннадий, мой лучший друг, физиолог, старший научный сотрудник Института гигиены общественного здоровья.
Геннадий Александрович крепко жмёт мне руку и приглашает нас к себе в институт, чтобы посидеть там «по русскому обычаю». По дороге спрашиваю Чернышева:
– «Мра» почему перестала выходить?
– Так ведь в 97-м году издательство «Глаголъ» разорилось.
– Почему?
– Радзивилловская летопись и Михаил Боярский его добили, – вместо друга ответил физиолог. – А я ведь предупреждал: Вась, прогоришь ты, кто твои книги купит? Детективы издавать – вот это да.
– А Боярский-то при чём? – удивляюсь.
– История такая была, – начал Василий Иванович. – Как вы знаете, Радзивилловская летопись – уникальный, самый иллюстрированный список древнерусских летописей, созданный в конце XVI века. Название он получил по имени белорусско-литовского магната Радзивилла, в имении которого был найден. Одно время список хранился в библиотеке Кёнигсберга, а в XVIII веке попал в Петербург. В своё время Академия Наук СССР собиралась сделать факсимиле этой уникальной книги, но не смогла осилить – ограничилась выпуском цветных слайдов, которые сразу начали выцветать. А я в 1994 году летопись издал. Это были два огромных тома в коробке, один том – роскошное факсимиле с 617-ю красочными миниатюрами, второй – академическое исследование, комментарии, описание иллюстраций. Весила книга семь килограммов, обошлась в 250 долларов за один том. Изначально у меня был подписан договор с государством, что оно даёт гарантии реализации. Подпись под договором поставил вице-премьер Яров, и я, ничтоже сумняшеся, взял денежный заём на издание у разных известных лиц, предпринимателей, артистов.
Короче говоря, на издание летописи потратил я 400 тысяч долларов. 150 экземпляров отдал во все крупнейшие библиотеки – и был банкет в Президент-отеле в Москве, целовались там с директорами столичных и областных библиотек. Презентация громкая вышла. Остальная часть должна была окупиться за счёт продажи государству, и специально учреждённый фонд должен был совершать обмен с иностранцами – наше уникальное издание на те раритеты, которые требовались российским библиотекам. Но ничего не вышло. В правительстве случился кавардак, вице-премьер Яров ушёл, появился другой, который ничего знать не хотел. Какая там «летопись» – у них своя история делалась.
Кредиторы подали на меня в суд. Но страшно было не это. Среди людей, у которых я взял заём, оказались люди, связанные с криминалом. Я-то по наивности об этом не знал. А эти люди в суд подавать не стали – у них нож к горлу и...
– Как же вы выпутались?
– Считаю, Бог меня спас. Оказался я под следствием, а у бандитов есть такой неписаный закон: когда государство «наезжает» на человека, «мочить» его в это время нельзя. Следствие несколько лет тянулось, и меня пальцем не тронули.
– А когда вас оправдали, как поступили бандиты?
– Они к тому времени друг друга перестреляли, это ж 90-е годы были. Да и не оправдали меня вовсе, дело прекратили только в 2004-м, «за давностью». Хотя разве это преступление, заём-то я брал под государственные гарантии.
– Девятнадцать раз питерские следователи прекращали дело, а Москва снова возбуждала, – возмущённо прокомментировал друг Чернышева. – А что такое суд? Нервотрёпка, которая надолго выбивает человека из колеи. Вот Василия и мытарили. Больше всех, как я понял, упорствовал Боярский: он дал на издание 100 тысяч долларов под 9 процентов в месяц. Ему только часть вернули, и он обиделся.
– Ладно, дело прошлое, – махнул рукой Чернышев. – Главное, книга на свет появилась. В 1998 году праздновалось 900-летие Радзивилловской летописи. Меня пригласили в Белоруссию, привёз туда целый рюкзак с изданием, подарил Лукашенко, мэрии Орши и городку Несвиж, где в замке Радзивилла устроен музей, и так далее. Выступал там по телевизору, стал знаменитым человеком...
Василий Иванович смеётся, вспоминая.
Юноша с нимбом
Поднимаемся по нескончаемой классической питерской лестнице с истёртыми ступенями. Вот и рабочий кабинет Геннадия Александровича: графики на стенах, какие-то приборы. Критически оглядев нас, хозяин вопрошает: «Сначала поговорите или за стол сядем?» Затем в соседней комнате он ставит пластинку – раздаётся глубокий голос Руслановой. Под её песни наш разговор и проходил.
– Вы сами из Белоруссии? – спрашиваю Василия Ивановича.
|
– Мать белоруска, а отец сибирский казак. Родился я и юность провёл в деревне Корневище, это на границе Красноярского края и Иркутской области, на Сибирском тракте. В Питер приехал в 17 лет, поступать в университет на матмех. Город для меня был не чужой, здесь дядя жил и отец в 44-м погиб неподалёку, на Финском фронте.
– А почему матмех? Вы же писатель.
– Некоторые вещи, видимо, задаются в глубоком детстве, и они потом проявляются во взрослой жизни, влияют на судьбу. А у меня было так. Читать я научился рано, ещё до школы, и первыми двумя прочитанными книгами были толстое исследование о петербургском издателе Николае Полевом и монография об учёном Николае Копернике. И я тогда решил, что буду астрономом-издателем. Странная такая идея. И вдобавок к этому считал, что мне предстоит спасти Россию.
– Как спасти?
– Не знаю. Но в это моё предназначение верил не я один. Расскажу такой случай.
Деревня наша Корневище была глухая, лесная. Церкви не имелось. И крестила меня «домашним способом» моя бабушка Анастасия Михайловна. Крёстными были богомольные люди – баба Домна и дядя Ваня. Крёстного, впрочем, скоро охранник зарезал. Рядом с деревней был лагерь, на вышках стояли «чучмеки», как мы их называли, и вот один из них, увидев, что крёстный подошёл близко к проволоке, окликнул, а потом в драку полез... В своей автобиографической книге «Боль и любовь», написанной в 2000 году, я как раз начал повествование с того, как зарезали моего крёстного. А в прошлом году раздался телефонный звонок: «Василий Иванович?» Какая-то женщина называет свою фамилию и представляется как внучка того самого моего крёстного, дяди Вани. Договариваемся о встрече.
Оказалось, что она видела меня только один раз в жизни, когда я, 17-летний, уезжал в Петербург, а ей было 6 лет. Дети тогда почему-то влюблялись в меня. И вот спустя 48 лет мы встречаемся. А у нас в Союзе писателей как раз была презентация, и я пригласил её с собой. Ну, фуршет там, всякие речи-тосты. И я в шутку говорю: вот не цените вы меня, а я могу похвастаться – меня в родной деревне до сих пор помнят. Предлагаю гостье «сделать сообщение». Она стала говорить, и скоро я пожалел о своём хвастовстве. Женщина выступила с таким «сообщением»: «Когда я была ещё маленькая, родители сказали, что Вася Чернышев уезжает в Ленинград и надо с ним проститься. Зашли мы в дом, там большая горница, в окно светит солнце и Василий стоит в солнечных лучах. И я увидела: стоит молодой человек в нимбе, весь залитый светом, от него сияние расходится. И вот 48 лет я мечтала его снова увидеть, всю жизнь жила под знаком Василия Ивановича, потому что он был в нашей деревне чем-то таким сверхъестественным. О нём дед Зеленок сказал, что у него миссия. Прошло много лет, и когда родственники или просто бывшие жители нашей деревни встречались, то первый вопрос: “А ничего не слышно про Васю Чернышева? Он жив?” Кто-то отвечал: “Да, слышно, живёт в Петербурге, пока ничем не знаменит”. А когда Василий Иванович попал в тюрьму, то говорили: “А, это знак, значит, он идёт по правильному пути!” Годы шли, и вот я приехала к дочке в Петербург, и решила: или теперь, или никогда, надо встретиться...» Я слушал это и не знал, куда спрятаться. Обо мне ли это она говорит? И тот 17-летний юноша – я ли это был?
– А пророчество деда Зеленка – это о чём? И что, вы разве в тюрьме сидели?
– Ну, об этом по порядку надо.
«Я скажу тебе»
– Сначала, почему меня вундеркиндом считали, – рассказывает Чернышев. – Моя крёстная единственная в деревне имела Библию и разрешала мне листать её, смотреть картинки. Не знаю как, но я пытался читать, помню строчку: «Искони бе слово, и слово бе у Бога, и Бог бе слово». По-настоящему же читать я научился в апреле 1949 года, когда болел бронхитом и гулять на улицу меня не пускали. Взял с комода книжки младших дядьёв и стал разглядывать. Картинки были не такие интересные, как в Библии, но всё же. Начал с букваря: УА и АУ, РОМА и РАМА, МАМА и МЫЛО... Оказалось так просто! Не заметил, как кончился букварь. С разбегу взялся за учебник арифметики, начал со счёта пальцев на руках и ногах... К концу бронхита я уже дочитал «Родную речь» и взялся за учебник истории для 4-го класса.
Помню, тогда же, 13 апреля, решил я проверить свой дар по газете «Правда». Прочитал. Тут приходит мой старший дядя, немного под хмельком. Спрашиваю: «Дядя Костя, а кто такие империалисты США?» Он объясняет: «Ну, это такие враги народа, только в Америке. А чего ты спрашиваешь?» «Да тут пишут, что империалисты США вместе с акулами Уолл-стрита хотят поставить на колени свободолюбивый корейский народ». – «Где, где пишут?» – «Да вот...» Начинаю читать, водя пальцем по газете. Дядя Костя моментально протрезвел и куда-то убежал на улицу. Вскоре приводит скептически улыбающегося учителя Василь Михалыча и вездесущего соседа нашего Федю Курдояка. Прозвище Курдояк он получил из-за того, что был балаболом и часто повторял: «А вот ещё говорят», в ответ на что Василь Михалыч однажды сказал в сердцах: «Да, говорят, что кур доят!» Со временем кличка Курдоят переделалась в Курдояк. Учитель сразу начал меня пытать: «Ну, Ломоносов... Сколько будет пять плюс пять? А пять тысяч плюс пять тысяч?» Я показал умение считать, и весть разнеслась по деревне. Скоро я сочинил поэму и читал её в нашем деревенском клубе, народ приходил как на выступление агитатора. Некоторые говорили моей матери: «Смотри, Маня, шибко уж твой Василёк в науку ударился. Головка-то у него ещё не окрепла, как бы с ума не сошёл».
А ещё был в деревне старый-престарый дед Зеленок, о котором говорили, что ему сто лет. Зеленком его прозвали за бороду – когда-то она была белая, а потом позеленела от времени. Я мальчишкой однажды досадил ногу, а он неподалёку сидел на брёвнах, поманил меня: «Не плачь, внучек, ножку твою сейчас вылечу». Подул на ссадину, присыпал куриным помётом, обернул листом подорожника и тесёмочкой подвязал. Говорит: «Ну вот, твои горести уже и прошли. А слух по деревне прошёл, что ты сам читать научился и уже толстые книги читаешь – верно это?» Отвечаю: «Да, дедушка Зеленок, я про Коперника толстую книжку прочитал, он открыл, что земля круглая». «Чудны дела Твои, Господи! Я, Васенька, давно с тобой поговорить хотел. Отца твоего я хорошо знал, ещё с малолетства, и на нём знак Божий был – да вот убили его на войне. Душа у него была открытая и чистая, как лесное озеро, ребятишки за ним гурьбой вились, да и девки тоже тянулись к нему, а он мало что был первый на деревне гармонист, ни одну не обидел. Гулянки без него не обходились, а выпьет в крайности полстакана красного и больше – ни-ни... А белого совсем не пил. И вот что хочу тебе, Васенька, сказать. Предстоит тебе ношу нести, которую отец не донёс. Вырастешь ты, и предстоит тебе стать защитником народа русского, православного, который терпит утеснения от нехристей. Запомни мои слова внучек, знай – настанет час, и призовёт тебя Господь, возьмёшь ты тяжкую ношу, заступишься за всех несчастных и страдающих...» Тут дед Зеленок притянул меня к себе, поцеловал в макушку, взъерошил волосы: «Ну, ступай теперь с Богом, и меня не забудь, приди хоть раз на могилу, когда умру». Так он сказал. А потом было мне что-то вроде видения, Господь сказал: «Васька, ты живи, расти, а потом, когда надо, Я скажу тебе что и как делать». И я рос с убеждением, что мне предстоит спасать Россию.
Надо сказать, что все вокруг меня верили в Бога. И дедушки-бабушки верили, и мама тоже. Про отца ничего сказать не могу, он погиб, когда мне было два года. Но он из казаков, к вере должен был нормально относиться. Не был он ни комсомольцем, ни коммунистом, хотя погиб офицером – но в войну и не коммунисты звёздочки получали. Образования у него, кстати, вообще никакого не было, не окончил даже начальную школу, потому что из-за большой семьи нужно было работать. Вопрос о вере в нашей деревне вообще не возникал, за столом все крестились. Но вот был у меня один грех – вступил в пионеры. Мало того, я даже создал в деревне пионерскую организацию в составе двух человек – я и одна девочка. Написал в «Пионерскую правду», что у нас нет своей организации, и из райцентра приехала целая делегация в нашу школу, где было всего семь человек детей. Мне и этой девочке повязали пионерские галстуки, другие дети не захотели. Да и девочка согласилась только потому, что за мной бегала. Но странное такое было моё пионерство – в церковных праздниках со всей деревней участвовал, красил яйца на Пасху и так далее. Праздники у нас были красочные, на Рождество колядовали, на Троицу ставили берёзки вдоль всех изб. В то же время отмечали и ночь на Ивана Купалу. Такая сказочная у нас была деревня Корневище.
«Читал я ваших идиотов»
– А что дальше было? С миссией-то? – спрашиваю.
– Сначала кривая не туда повела. В 11 лет я в материалисты подался. Прочитал 10 томов Сталина. Он, кстати, доступным языком писал, и речи его простенькие были. Потом начал читать историю ВКП(б), в том числе знаменитую 4-ю главу о базисе и надстройке, материи и сознании. Там я ничего не понял, поэтому решил перейти к Ленину, взялся за «Развитие капитализма в России». А потом я поехал в Петербург. Учился не просто на математическом факультете, а в астрономической группе. Учителем у меня был Всеволод Васильевич Шаронов, сын знаменитого баритона, который пел когда-то вместе с Шаляпиным. Лекции Шаронова были интереснейшими, заслушаешься. Ещё на меня повлиял Овчинников, который, будучи уже профессором, в 41-м году ходил в ополчение. Это были люди, получившие воспитание ещё до революции, и они невольно что-то такое дореволюционное несли. А мне было так душно от своего материализма, назревал кризис. А тут ещё несчастная любовь, представьте, каково 19-летнему юноше. И грянул взрыв, начавшийся со случайности.
В сентябре 1961-го на подоконнике Главного здания Ленинградского университета заметил я какие-то листки. Кто-то вырвал их из книги и забыл, шрифт был дореволюционный. Прочитал я их, и эти листки перевернули всю мою жизнь. Там была напечатана речь Оскара Уайльда о социализме, которую он произнёс в 1881 году перед студентами. Суть её была в следующем: конечно, социализм, который ставит вопрос достойного существования человека, имеет правильный посыл. Но раз социализм ставит вопрос о человеческом достоинстве, то исходить он должен не из экономической теории, а прежде всего опираться на человека, на идею достоинства человека. И поэтому социалистические идеи должны базироваться на христианских ценностях.
Мысль Уайльда была логична и проста. Она меня потрясла. Всё так сложилось, что я решил: иду в библиотеку читать Библию. И вот днём я читаю Библию, а по вечерам хожу по общежитию и выступаю с проповедями, что Господь создал жизнь за шесть дней. На меня, будущего астронома, математики, наверное, смотрели с ужасом. Некоторые пытались спорить, а я отвечал: тут ничего не надо научно интерпретировать, есть данность, библейское предание. В ту пору я издавал свою стенгазету на матмехе, вывешивал её в коридоре, и вот понёс всех по кочкам: что студенты не хотят понимать духовные основания жизни, музыку не хотят слушать, Библию читать. Особой такой антисоветчины не было, но какой-то прожжёный материалист стал против меня бунтовать, дошло до ректора. Ректор университета Александров выступил в газете «Ленинградский университет» со статьёй, упомянув меня: «Что такое это такой зелёный Чернышев?»
– Почему зелёный?
– В смысле недозревший, это он мою фамилию пытался обыграть. Статью приняли к руководству – и в январе 62-го года меня выгнали с третьего курса за несдачу зачёта, одного-единственного из хвостистов, хотя таковых была половина курса. Мой учитель даже заплакал, когда узнал. Устроил меня в экспедицию на Кольский полуостров, астрономические наблюдения делать. Вернувшись, восстановился я в университете. После этого размежевался не только с марксизмом, но и вообще с материализмом. А с атеизмом ещё в 61-м окончательно порвал. Когда пришёл на экзамен по научному атеизму, сказал экзаменатору: «Экзамен сдавать я буду, но имейте в виду, что я верю в Бога. Давайте поговорим по этому поводу, может, поспорим. Я читал всех ваших идиотов...»
– Ну, «идиотов» вы не сказали, – не верю я.
– Нет, именно так и сказал. У меня фотография есть того времени – с виду совершенно сумасшедший человек. Я тогда в церковь уже ходил, и даже там меня считали «блаженным». Уж уверовав, шёл до конца. Кризис продолжался долго, пока не выдавил из себя мразь, оставшуюся после штудирования марксистских книг. Ведь есть книги, которые действуют не логикой, а какой-то аурой. У Энгельса, считаю, аура даже хуже, чем у Маркса. Омерзительный человек, особенно это видно по сборнику его статей «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Помню, я работал учителем математики на Ладоге, прихожу к библиотекарше и говорю: «Повеситься хочу». Она: «Почему?» Объясняю: «Антидюринга» прочитал – и мир стал таким омерзительным. Она подумала и говорит: «А я вам Дюринга дам, может, наоборот выправится?» Прочитал и его, тоже неоднозначный автор, местами зашкаливает: представьте, в конце XIX века он писал о разнице между арийской и еврейской математикой, то есть за полвека до появления немецкого нацизма. Хотя в научном, математическом плане книга очень интересная, крупнейший учёный был. Я ему, кстати, посвятил половину номера журнала «Философская культура» – этот номер в ноябре выйдет.
Так вот. В декабре 1965 года я женился, венчался в церкви. Кризис закончился, жизнь вошла в колею – учительствовал, занимался самообразованием. А в 69-м году написал эссе «Русь и духовное освобождение». Через год меня за это посадили...
За толстыми стенами
Мы сидим за столом, с которого сдвинуты в сторону научные приборы, закусываем, чем Бог послал, Русланова поёт – уютная такая обстановка. И Василий Иванович с юмором рассказывает страшные вещи:
– Когда я стал осваивать новомодное изобретение – интернет, то дай, думаю, посмотрю, пишут ли там что-нибудь про меня? Включил поиск, и первая найденная фраза была такая: «С Василием Ивановичем Чернышевым я сидел два раза...» Вот, не знаешь, с чем в историю войдёшь! Это написал один финн, он сейчас живёт в Хельсинки, а тогда мы сидели в одной камере в Большом доме на Литейном. Он-то попал из-за дурачества – сжёг портрет Брежнева прямо на Невском. Был студентом юрфака, 22 года. А мне тогда было уже 28, и я считал себя посолиднее – поскольку арестовали не за какое-то хулиганство, а за изложение серьёзной идеи, как спасти Россию. Полгода продержали в Большом доме, а потом на два с половиной года упекли в психушку.
– А в какую? – интересуюсь. – Мне рассказывали, в Ленинграде была психлечебница имени Скворцова-Степанова, которая непосредственно на КГБ работала, и там могли какой угодно диагноз поставить.
– Нет, это была не обычная, а тюремная больница, на Арсенальной, филиал Крестов. Там самые толстые стены среди тюрем России, так в исторической справке говорится. Я это сам проверил, когда пробивал дыру кувалдой – нужно было через стену сеть провести.
– Что, там и работать заставляли?
– Не сразу. Сначала война у нас была, я ж голодовки объявлял вместе с Виктором Файнбергом, сионистским правозащитником, – там все страдальцы были едины, и русские патриоты, и сионисты. В 70-е годы почти всех «несогласных» через психушку пропускали. Даже академика Сахарова объявили сумасшедшим, хотя посадить не решились – услали в закрытый город Горький под домашний арест. Это когда анекдот ходил, что Горький надо переименовать в Сахаров.
Ну, что тут вспоминать. Когда вышел на волю, то продолжил преподавать математику и занимался литературой. В 70–80-е годы участвовал в движении «Самиздата». В 92-м году основал издательство «Глаголъ», журнал «Мра», а дальше вы знаете. После истории с Радзивилловской летописью и разорения как-то оправился, сейчас издаю журнал «Философская культура» с толстым приложением «Русские страницы». Я там замредактора, а редактором попросил быть профессора физики Политехнического университета Николая Петровича Ильина. Считаю его крупнейшим в мире историком русской философии. Вот на днях должен я поехать в Москву, выступать с лекцией в Богословском институте. Так получилось, что вокруг меня сформировался круг петербургских писателей духовного направления, печатаю их книги. Жизнь продолжается...
«Подлые времена»
|
Разговор наш, как водится, разветвился на разные темы. Хозяин кабинета, Геннадий Александрович, оказался тоже интересным собеседником. Он коренной петербуржец, специалист по труду во всех областях – от нормирования и социологии до медицины и философии труда. Скоро выйдет его монография «О проблеме утомления». Слушая пластинку с Руслановой, он вдруг вспомнил:
– А Вася-то её вживую видел.
Василий Иванович подтвердил:
– В 10 лет , когда мама привезла меня в город Тайшет, я впервые увидел электричество, машины и Русланову. Мама любила эту певицу и повела меня в дом культуры, куда её должны были привести под конвоем с зоны. Было это в 1952 году. Лидия Андреевна отбывала срок как раз в Тайшете, в Озерлаге. Народу собралось так много, что мама потеряла меня, я бегал, искал, в итоге какой-то дядька провёл меня прямо по сцене и, заплаканного, посадил в первый ряд. Русланова пела «Валенки» и другие свои знаменитые песни – с той поры они прошли со мной через всю жизнь.
– А я в юности сам много пел и играл на гармошке – меня всегда на деревенские свадьбы звали, – мечтательно говорит физиолог. – И песенники собираю, ищу по разным библиотекам, копаюсь в библиографии. У Василия Ивановича обнаружился уникальный песенник, упоминания о котором я нигде не встречал. Когда Вася продавал свою домашнюю библиотеку, одну из лучших в Петербурге, то подарил мне его.
– А зачем продавал?
– Так разорён был, из-за Радзивилловской летописи.
– Я одному арабскому шейху продал, – пояснил Василий Иванович. – Пригнал ему грузовик с книгами, и он взял по одному доллару за штуку. И раритеты, изданные до революции, и советские книги – ему было всё едино. Он женился на русской и хотел ей сделать свадебный подарок – библиотеку.
Пока Чернышев объяснял, хозяин кабинета принёс эту книгу – «Русские народные песни», на обложке нарисован Стенька Разин, сидящий в ладье.
– Вы на дату посмотрите – 1943 год! – показывает Геннадий Александрович. – А теперь на издательство: «Искусство», Ленинград.
– Так Ленинград же был в блокаде...
– Именно! Спрашивается, зачем коммунистам, которые всячески принижали русское, печатать такой роскошный песенник? Отвечаю...
Старший научный сотрудник подаёт мне... фашистские листовки.
– Это брат мой привёз, у него в селе на другой стороне Ладоги старые дома разваливали и в подвале нашли немецкую типографию, которая действовала в 42–43-м годах, и там были целые тюки листовок. Поразила меня вот эта листовка. Смотрите, на фотографии сидят счастливые солдаты среди сосен, напротив них стоит и дирижирует другой солдат, и подпись: «Пленные красноармейцы поют русские народные песни в лагерях военнопленных». Вот такие листовки сбрасывали на Ленинград. Мол, идите к нам, хоть русскими станете, свои песни попоёте. Вот на что упирали! Ещё там писали: «Стряхните эту наглую и чуждую тиранию с ваших плеч. Не давайте истреблять русский народ до полного уничтожения, но освободите его к новой жизни». Советская власть смекнула, чем это пахнет, и вот выпустила русский песенник.
Меня это так возмутило, стал выяснять подробности. Оказалось, автор песенника профессор Е.Е.Гиппиус Ленинград покинул в 41-м, а вернулся только в 46-м. Печатали его, скорее всего, глубоко в тылу. Но дело не в этом. Вы посмотрите, какая книга получилась – чудо, такой нигде не найдёте! К песням приложены толковые пояснения. Например, «Коробейники» – откуда взялись, кто такие. И что получается: лучшую книгу про русскую песню заставили фашисты напечатать. И теперь что же, снова войны ждать, чтобы вспомнили? За три последних года по трём каналам ТВ на Новый год я ни одной русской песни не услышал... Этак незаметно, без лозунгов и явного насилия уничтожают русский дух. Это хуже, чем большевики.
– А ведь в войну то же самое было с открытием церквей, – напомнил я. – На оккупированных территориях немцы разрешали богослужения – и коммунистам тоже пришлось.
Чернышев, слушая нас, заметил:
– У меня была ещё одна книга, якобы изданная в Ленинграде в 1942 году, к сожалению, продал её арабскому шейху. Называлась она «Правда о религии в СССР». Насквозь лживая книга, но прекрасно изданная – переплетена ручным способом, бумага чистейшая, масса фотографий с патриархами всех православных церквей. Я видел церковные издания разных времён – никакого сравнения. Скорее всего, её напечатали к Тегеранской конференции, мол, у нас прекрасно с религией.
– О своём времени трудно писать правду, – предположил я и спросил Чернышева: – Вот вы как оцениваете современность?
– Тому, что ушли коммунисты, залившие Россию кровью, я рад. Это была нечистая сила, которую ненавижу.
– А наше время?
– Какое наше?
– Ну, 2008 год.
– Скажу словами Некрасова: бывали хуже времена, но не было подлей.
Тут удивился даже его друг Геннадий:
– Что, даже хуже чем ельцинское?
– Хуже. В духовном плане сейчас застой, ничего не происходит. Я вот вспоминаю застой 70-х годов, тогда всё же было веселее. И люди были другие. В 92-м, помню, предлагал я Правдюку с канала «Пятое колесо» заснять передачу «Встреча друзей». Идею передачи объяснил ему примерно так. Участниками её будут трое друзей: я, мой следователь и мой психиатр. С ними я уже договорился. Мы покажем, что, вопреки всему написанному о «застое», человечность тогда побеждала. Зритель увидит нечто невероятное. Следователь КГБ Иван Иванович расскажет, как он старался изо всех сил, чтобы я меньший срок получил. А психиатр – с ним вообще такая история. У него сын отбился от рук, и вот он приходит ко мне в тюремную палату и говорит: «Подействуй на моего сына, у тебя получится». И я был воспитателем его сына, переписывался с ним. Или вот такой эпизод. Сижу в камере в Большом доме, вызывают меня на допрос. Иду туда совершенно убитый, я ж там постоянно падал духом. Вводят в кабинет, следователь смотрит на меня: «Так, Василий Иванович, ты что-то упал духом». Достаёт из сейфа моё сочинение, из-за которого меня арестовали, «Русь и духовное освобождение», говорит: «Почитай, это тебя поддержит». Я сижу, перечитываю написанное и вправду прихожу в себя...
Почему я говорю, что нынешнее время омерзительное: оно не даёт «прийти в себя», оно незаметно растлевает душу. Нравственный уровень интеллигенции упал на тысячи порядков, он ничтожен. Свобода пришла, но какая сейчас разница: Брежнев, Мао Цзэдун или ещё кто-то – это уже не принципиально, потому что я уже не знаю, с кем я соотношусь. Сейчас даже не с кем спорить, так как уровень спора упал. Раньше можно было дискутировать с коммунистом, который что-то читал, хотя бы Маркса. Сегодня же пустота...
Почему я собрал кружок писателей духовной направленности и пытаюсь их печатать? Сказал им: пусть буду издавать хоть тиражом 15-20 экземпляров, но это сохранится. Нам главное пережить вот этот серый период. И они понимают, что я издаю их не для того, чтобы сделать популярными, а положить в библиотеку Бога – потому что это их разговор с Богом. Поставлена печать, библиотекарь принимает, ставит на полку – и придёт время, Господь рассмотрит.
– А не проще ли в интернет выложить?
– Вы не понимаете. Напечатанная книга, она предметна – это уже мистический акт.
Главная книжка
– Вы только других издаёте, а сами не пишете? – спросил я Чернышева, когда мы уже закончили трапезничать и собирались уходить.
– Раньше я писал много, – ответил он. – Но только недавно появились две главные книги. В конце 98-го, живя на даче в Новгородской области, я заболел. Не знаю, как доехал домой на поезде и на метро. Около дома моего посажены берёзы, и я загадал: если дойду до берёзки и не упаду, то буду жить. Было 31 декабря, жена вызвала «скорую», врач посмотрел и в больницу не взял: мол, не довезём, лучше дома умирай, а если до 2-го января доживёшь, то заберём – палаты тогда освободятся от новогодних покалеченных. До 2-го я дожил. И вот после операции в ночь с 6 на 7 января 1999 года, то есть на Рождество, был я в бессознательном состоянии и тогда увидел будущий свой роман «Боль и любовь» – весь его сюжет и содержание. Позже я просто записал увиденное. Это был водораздел между двумя жизнями – между той, когда был слишком честолюбивым и верил в свой завет с Богом, что Он меня призовёт, и нынешней жизнью.
Вот так одна моя мечта осуществилась. Оставалась вторая, я ведь, как говорил вам, метался между математикой и литературой. И в 2003 году написал пособие для студентов «Азбука высшей математики для гуманитариев», которое стало довольно популярным. Сейчас его второй раз будут переиздавать, и я пишу дополнения – чтобы уж действительно стало «памятником нерукотворным».
Василий Иванович иронически смеётся, но видно, что для него это очень серьёзно:
– Понимаешь, сходя в гроб, надо в чём-то отчитаться. И я, наверное, скажу: «Грешен есмь, зато вот написал лучшую популяризаторскую книгу по математике». Может, Бог зачтёт это.
* * *
|
По той же лестнице с потёртыми ступеньками спускаемся во двор института. Геннадий Александрович останавливает нас напротив помойки, где среди мусора навалена куча книг. Поднимаю одну из них: Г.В.Плеханов. «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю».
– Смотри, у меня кое-что поинтереснее, – физиолог показывает выуженную из свалки книжку. – Год издания 1941-й. Называется замечательно: «Библиография русской рентгенологии». Хочешь – бери.
– Тут такое богатство, глаза разбегаются, – отнекиваюсь я.
– Да ты посмотри, в названии есть слово «русский»! Где сейчас такое встретишь?
Мы прощаемся, крепко пожимая руки. Воспоминание о встрече с русскими питерскими интеллигентами осталось у меня светлое. Только вот этот эпизод на свалке навевает грусть.
Михаил СИЗОВ
Фото автора
 | назад |
| вперед |  |
