ВЕРТОГРАД
ВЕРИТЬ ПО-ДЕТСКИ
Православные рассказы
Наталия СУХИНИНАСерёжки из чистого золота
Марии семь лет. Она ходит, вернее, бегает в первый класс. Почему бегает? Не знаю. Наверное, потому, что ходить ей просто не под силу. Ноги несут сами, худенькие, ловкие, проворные ножки, они едва задевают землю, по касательной, почти пунктиром, вперёд, вперёд... Мария черноглаза и остроглаза, буравчики-угольки с любопытством смотрят на Божий мир, радуясь ярким краскам земного бытия и печалясь от красок невыразительных. Мария живёт в православной семье, у неё три старшие сестры и ни одной младшей. Домашние любят её, но не балуют. Мария и сама понимает, что баловство до добра не доведёт, и усвоила с пелёнок – довольствоваться надо малым. Она и довольствовалась, пока не наступил тот незабываемый день.
Бывают же такие дни. Всё ладится, даже через лужи прыгаешь легко и грациозно, вот сейчас как разбегусь... И встала. Чёрные глазки-буравчики засветились восторгом. Навстречу Марии шла красавица. Её пепельные волосы струились по плечам, походка легка и независима, в глазах великодушное снисхождение ко всем человеческим слабостям вместе взятым. А в ушах серёжки! Умопомрачение, а не серёжки: мерцающие, вздрагивающие на солнце огоньки. Марии даже почудилось, что они звенят. Как весенние капельки: звяк, звяк... Сердце девочки забилось под синей, на синтепоне, курточкой громче, чем это «звяк, звяк...» Померкло солнце.
– Я хочу серёжки, – всхлипывала она вечером, уткнувшись в мамины колени, – маленькие, из чистого золота. Но вы мне их никогда не купите... – и заревела, горько размазывая слёзы по несчастному лицу.
– Ты знаешь, это очень дорогая вещь и нам не под силу. А увидишь на ком-то норковое манто, тоже захочешь? – вразумляла мама. – Так не годится, мы люди православные, нам роскошество не на пользу. Вот вырастешь, выучишься, пойдёшь на работу...
– Сто лет пройдёт. А я сейчас хочу! Ничего мне не покупайте – ни ботинки на зиму, ни свитер, но купите серёжки...
В голосе мамы зазвучали стальные нотки:
– Прекрати капризы. Ишь, моду взяла требовать.
Затосковала, запечалилась девочка-попрыгушка. И надо было ей встретиться с красавицей-искусительницей? И вот ведь что интересно: жестокий мамин приговор – «никаких серёжек ты не получишь» – ещё больше распалил её сердечко. Ей хотелось говорить только про серёжки. Она вставала перед зеркалом и представляла себя счастливую, улыбающуюся, с серёжками в ушах. «Дзинь» – повернулась направо, «дзинь» – повернулась налево.
Решение пришло неожиданно. Она поняла, что ей никогда не разжалобить стойких в жестоком упорстве домашних. Надо идти другим путём. И путь был ею определён.
Воскресный день выдался серый, тяжёлый, слякотный. Бегом, не оглядываясь, к электричке. Ей в Сергиев Посад. В Лавру. К преподобному Сергию.
Огромная очередь в Троицкий собор к раке с мощами преподобного. Встала в хвосте, маленькая черноглазая девочка-тростиночка с самыми серьёзными намерениями. Она будет просить преподобного о серёжках. Говорят, он великий молитвенник, всех слышит, всех утешает. А она православная, крещёная, мама водит её в храм, причащает, она даже поститься пробует. Неужели она, православная христианка Мария, не имеет права попросить преподобного о помощи?
Упала на колени пожилая женщина со слезами и отчаянием – помоги! Мария на минуту усомнилась в своём решении: «У людей беда, они просят в беде помочь, а я – серёжки... У преподобного и времени не останется на меня, вон народу-то сколько, и все просят о серьёзном». Но как только поднялась на ступеньку перед ракой, так и забыла обо всём. Кроме серёжек. Подкосила детские коленочки чистая искренняя молитва. Глаза были сухи, но сердце трепетно.
На другой день поехала в Лавру опять. Прямо после школы, не заходя домой. Народу было меньше, и она быстро оказалась перед святой ракой. Опять просила упорно и настырно. Третий раз неудача. Марию в Лавре обнаружила подруга старшей сестры:
– Ты одна? А дома знают?
«Ну, конечно же, доложила. А знаете, ваша Маша...»
Мария получила за самоволие сполна. Она упорно молчала, когда домашние допытывались, зачем она ездила в Лавру. Наконец сердце дрогнуло, и она крикнула:
– Да серёжки я у преподобного просила! Вы же мне не покупаете. Серёжки!
Начались долгие педагогические беседы. Мама сказала, что у преподобного надо просить усердия в учёбе, он помогает тем, кто слаб в науках. «И тебе, Маша, разве не о чем попросить его? Разве у тебя всё в порядке с математикой, например?»
И опять Мария загрустила. Мамина правда устыдила её: разве до серёжек преподобному Сергию, если со всей России едут к нему по поводу зачётов, экзаменов, контрольных?
И был вечер, тихий и тёплый. Солнечный день успел согреть землю, и она отдавала теперь накопленное ласковым сумеркам, вовремя подоспевшим на смену. Мама вошла в дом таинственная, молчаливая и красивая.
– Дай руку, – попросила негромко. Маленькая уютная коробочка легла в Марьину ладошку. А в ней...
– Серёжки... Мама, серёжки! Ты купила? Дорогие? Но мне не надо ничего, ботинки на зиму...
– Нет, дочка, это не мой подарок. Это тебе преподобный Сергий подарил.
Ночью, когда потрясённая Мария, бережно запрятав под подушку заветный коробок, спала, притихшие домашние слушали историю...
Мама торопилась в сторону электрички, и её догнала знакомая, жена священника матушка Наталья. Не виделись давно: как и что, как дом, как дети?
– Ой, и не спрашивай. Дома у нас военная обстановка, Мария такое вытворяет. Увидела у кого-то серёжки на улице и – хочу такие, и всё. Золотые, не какие-нибудь. И уговаривали, и наказывали, ничего не помогает. Так она что придумала? Стала ездить в Лавру и молиться у раки преподобного Сергия, чтобы он ей серёжки подарил!
Знакомая от изумления остановилась:
– Серёжки? Преподобному молилась? Чудеса...
Как-то притихла знакомая, проводила маму до электрички и, когда та уже вошла в тамбур и хотела махнуть ей рукой, вдруг быстро сняла с себя серёжки:
– Возьми! Это Машке.
Дверь закрылась, и растерявшаяся мама осталась стоять в тамбуре с серёжками в руках. Корила себя всю дорогу за свой бестактный рассказ. Поехала на следующий день отдавать. А та не берёт: это ей не от меня, от преподобного Сергия.
Муж Натальи – дьякон одного из подмосковных храмов. Прошло уже много времени, а его всё никак не рукополагали во священники. А им бы уже на свой приход ехать, жизнь налаживать. И пошла Наталья просить о помощи преподобного Сергия. Тоже, как и Мария, выстояла большую очередь, тоже преклонила колени пред святой ракой. Помоги, угодниче Христов! И вдруг в молитвенном усердии пообещала:
– Я тебе серёжки свои золотые пожертвую, помоги...
Вскоре мужа рукоположили. Стал он настоятелем огромного собора. Пришло время отдавать обещанное. Пришла в Лавру, ходит в растерянности: куда ей с этими серёжками? На раке оставить нельзя, не положено, передать кому-то, но кому? Ходила, ходила, да так и не придумала, как отблагодарить преподобного Сергия золотыми своими серёжками. Вышла из Лавры, тут и повстречалась с Марьиной мамой.
Мария наша в Лавру ездит, чтобы преподобный ей серёжки подарил... Сняла с себя золотые капельки-огоньки. По благословению преподобного. И нарушить то благословение Наталья не может.
Вот только уши у Марии не проколоты. И разрешить носить серёжки в школу её мама опасается. Оно и правда, рискованно. Пока раздумывали, как лучше поступить, позвонил иерей Максим, тот самый, чья матушка Наталья молилась преподобному и пообещала пожертвовать дорогой подарок.
– Слушай, Мария, тут такое дело, – сказал он серьёзно. – Собор наш надо восстанавливать, работы непочатый край. Фрески требуют серьёзной реставрации. Хочу тебя попросить помолиться, чтобы Господь дал нам силы для работы во славу Божию. И как только фрески восстановим, так сразу и благословлю тебя носить серёжки. Согласна?
– Как благословите, отец Максим, – смиренно ответила раба Божия Мария.
Она очень хочет, чтобы это произошло поскорее. И каждый вечер встаёт на молитву перед иконой преподобного Сергия, кладёт земные поклоны и просит, и надеется, и верит. А собор-то называется Троицкий. И в этом тоже рельефно просматривается чудный промысл Божий. Преподобный Сергий, служитель Святой Троицы от рождения своего до блаженной кончины. Его молитвами живут и крепнут все монастыри и храмы России. И этот не оставит он без своего духовного окормления, тем более что есть особая молитвенница за этот храм, маленькая девочка с красивым именем Мария. Черноглазая Дюймовочка, которой очень будут к лицу серёжки из самого чистого на свете золота.
Василий ДВОРЦОВ
Детская молитва
Эту трогательную и поучительную историю из своего детства мне рассказала одна вологодская певица. Её высокий, звонко журчащий голосок знают многие из тех, кто любит и собирает творчество поэтов и певцов, посвятивших свой талант России и православию. Маленького росточка, круглолицая и круглоглазая, она и к сорока оставалась совершеннейшей девочкой. Странно было слышать от этого вневозрастного ребёнка неожиданно глубокие, мудрые мысли о земле и небе, преданности и предательстве, любви и долге. Кассеты с её балладами широким самиздатом разошлись по всей стране, неповторимую прелесть чуть дрожащего, так и не повзрослевшего голоска можно услышать в самых разных уголках и посреди самых различных собраний. Своим творчеством она умудрялась быть близкой и крайне правым, и заблудше левым, никого не обижая, но и не убеждая. Удивительно доверчивые, на грани наивной простоты, нежные слова её авторских песен невозможно представить в ином, точнее будет сказать, в чужом исполнении. В чужих устах эта наивность зазвучит фальшью, нарочитой стилизацией под девятнадцатый, назидательно славянофильствующий век. И только у неё самой тема и воплощение свиваются так вот совершенно неразрывно. Ферапонтовские и киевские святые, двунадесятые праздники, былинные герои и пахари, наши матери, воины, невесты и монахи... Вы догадались? А для остальных пусть она будет Оленькой.
Оленьке было тогда пять лет. Жили они – отец, мать, она и только что родившийся братик – на хуторе, отстоявшем от ближайшей деревни километра на два. Да и деревня та, с громким именем Барское, сама насчитывала всего десятка три скученных меж болотистых перелесков стариковских полузабытых всеми дворов, заметаемых в непроглядность и суровую скудость Русского Севера то белым снегом, то сизыми туманными дождями. Временами непроходимая и непроезжая, полевая дорожка подходила к высокому с мезонином и резными ставнями дому, прикрывающему собой стайку, сенник, баню и иные необходимые в самостоятельном хозяйстве постройки. Далее до самого тальникового болота вытянулся огород. Хуторная жизнь была не судьбой, не некой роковой случайностью, а личным выбором, гордой крепостью под флагом непреклонной отцовской воли. Как дед в своё время не поддался на коллективизацию, оттрубив за это в Соловках свои четыре года, так и отец, вернувшись со флота и встав на ноги, не захотел знать мира. Жил самобытно не от жадности, а из-за характера. Чтоб никому не кланяться. Работал он на железнодорожной станции в Сокольском, ходил на работу через лес почти пятнадцать вёрст и не жаловался. Работа была суточной, с трёхдневным перерывом. Мать следила за детьми, управляла немалым хозяйством и во всём всегда соглашалась с мужем. Он, когда-то самый лихой гармонист во всей округе, с годами растерял бойкую весёлость, зачурался любого общества, стал с чужими молчалив до немоты. Но по субботам обязательно расчехлял зелёно-перламутровую, с цветными мехами гармонь и, сев около накрытого ужином стола, начинал с «подгорной». Застывала в сковороде чуть отклёванная с краю картошка, чёрнел в эмалированной кружке чаговый чай, а гармонь, вздыхая и эхая, переливалась от «златых гор» к «яблочку». С матерью на пару они пели до глубокой ночи то весёлые, то жалостливые песни, сами себе смеясь и плача. Оленька так и запомнила их: отец склоняет голову к постукивающим пуговкам-клавишам, чёрный чуб закрывает лицо, а за спиной у него стоит мать, положив руки на плечи, и поёт, отстранённо глядя куда-то сквозь потолок.
Были они верующие? В церковь не ходили – да и некуда было, – но икона в углу на полочке стояла всегда, украшенная вологодской вышивкой, невзирая ни на какую правящую идеологию. Да ещё мама всегда точно помнила, какой когда церковный праздник, и готовила то пирог, то кулич, а то и гуся. Но не постилась и молилась редко, по особому случаю. Как прижмёт. Бабушка Нюра, приезжавшая осенью на месяц помогать с новорождённым, выучила с Оленькой «Отче наш» и «Богородице Дево», понарассказывала громким шёпотом перед сном про Боженьку и Николу Угодника, попугала страшным судом и мытарствами. Но потом отец разворчался, чтобы ребёнку «голову не морочили», а то в школе комсомольцы умучают, и на этом всё религиозное образование закончилось.
В тот памятный зимний день отец дежурил на станции. Мороз стоял уже с неделю, воздух потерял всякую влажность, и в их крытом, по местному обычаю под одну с домом крышу, дворе неожиданно страшно лопались поленья в поленницах. Как бичом кто-то щёлкал. И колодец обмёрз так, что ведро не опускалось, приходилось растапливать для хозяйства уличный снег. Мама почти круглые сутки топила печь, но всё равно в избе было зябко, особенно зло поддувало по полу, так что ходили в валенках. Малыша закутали, положили повыше, привалили тулупом. Оля тоже почти весь день просидела за столом, до темноты играя в две свои облезлые куколки. Скучный был день. Ничем не запомнился. Дело было после нового года, стемнело уже в пять, и они ужинали при лампе. Поев, дети легли на постели рядом, а мать, скрипя налипшим на дверь инеем, долго ещё то и дело выбегала в стайку покормить и подоить корову, перепроверить свиней, овечек и утеплить кур. Уже почти в полночь, в последний раз подкинув в печь пару здоровенных лесин, поплотнее прикрыла подтопок, чтоб они подольше горели, и осторожно прилегла к малышам с краю. Лунный свет на полу и стене перебивался быстрыми бликами от огненных щёлок вокруг печной дверки. Тикали часы….
Оленька уже спала, когда её словно кто подкинул. Она присела на кровати и, ничего не понимая, смотрела, как мама, захватив в шаль тихонько заплакавшего братишку, в одной рубахе мечется по дому, сбивая табуреты и странно постанывая. Лишь когда она, сильно ударившись о стену, замерла, Оля услыхала, как в сенях кто-то чужой сослепу громко шарит по стенам, гремя пустыми вёдрами и чугунками. Кто там? Вор? Разбойник? Мать опять сдавленно застонала. Вот этот «кто-то» нащупал их обитую снаружи дерматином дверь и стал дёргать за ручку. Маленький самодельный крючок запрыгал в петле, но держал, не поддавался. Убедившись в надёжности запора, «кто-то» опять начал яро шарить по совершенно тёмным, заставленным хозяйской и скотской посудой и утварью сеням. И нашарил топор.
Дверь была толстая, а рубить её из-за низкого потолка было несподручно. Мама уже молча сидела на кровати, одной рукой прижимая младшего, второй гладила головку дочери и смотрела, как в верхнем углу двери появилась трещина, затем рядом косо пошла другая. И тут Оленька вывернулась из-под руки, соскользнула на пол и встала на коленочки перед иконой. Страха у неё никакого не было, просто она знала, что «так нужно». Девочка громко и аккуратно, как научила бабушка, стала читать попеременно «Отче наш» и «Богородицу», каждый раз крестясь и кланяясь лицом в пол. Она молилась, повторяя молитву за молитвой, а с той стороны двери удары слабели. И в какой-то момент они с мамой услыхали, как там раздался звук упавшего топора и этот неизвестный «кто-то» вдруг дико, не по-человечески закричал. Он по-звериному, с надрывом кричал и отчаянно метался по сеням, в кромешной тьме громя всё, что ни попадя, пока с визгом не вылетел на улицу.
Оленька встала с колен, продолжая молиться, подошла к окну, протаяла ладошкой ледок, и они с мамой увидели, что от их дома к далёкому лесу, прямо по глубоко, по пояс, заснеженному белому полю бежит чёрный человек. Человек всё время падал, проваливался, оглядываясь и отмахиваясь от чего-то невидимого руками, но крика уже не было слышно. На щедро сияющем под высокой полной луной, переливисто мигающем всеми цветами ледяной радуги, ровном как покрывало поле, он был чёрным-чёрным. И лицо тоже. От него оставался неровный, глубоко развороченный след. Человек всё взмахивал и взмахивал руками, словно его преследовал целый рой озлобленных пчёл, пока не слился с такой же, как сам, чернотой мелкого колючего ельника. Так и остался один след под сияющей в ледяном небе луной.
Теперь уже мама стояла на коленях и молилась. Молилась до утра, иногда поднимаясь, чтобы подойти и мокро-солёно поцеловать детей. А Оленька крепко спала, обнимая и согревая собой братика, подоткнутая со всех сторон толстым перовым одеялом. Она даже не особо испугалась, так и не восприняв произошедшего всерьёз. Да и что могло значить это «всерьёз» для пятилетней девочки? Разбой? Убийство? Этого в её возрасте ещё не понять. Чувство отчаянья? Бессилия перед неотвратимым злом? Тоже не для детей. Чего, вообще, было так пугаться?
Просто кто-то чужой ломился в дверь.
Просто бабушка велела, если что такое, молиться.
И Боженька всегда защитит.
По материалам proza-pravoslavie.narod.ru
 | назад |
| вперед |  |
