МАСТЕРСКАЯ
НУЖНА ЛИ ПРАВОСЛАВНЫМ МУЗА?Об одной встрече в театре русской драмы
На Земляном валу
Впервые всерьёз задумался я об этом в середине 90-х годов прошлого века. В Сыктывкаре шла премьера мистического фильма-триллера, среди главных героев которого был сатана. Нечистого играл знаменитый актёр Василий Лановой. Играл жизненно, так что мороз по коже пробирал. После премьерного показа спросил я у Василия Семёновича, не страшно ли было браться за эту роль. Тот отшутился: «Да что там бес! Мне предлагали Ленина играть – и ничего». Конечно, я понимал тогда, что у народного артиста был небольшой выбор: советский кинематограф разрушен, ролей нет, а тут подвернулся фильм с сыктывкарским продюсером, который деньги платит. Такое уж ремесло. Но всё же шутливый ответ Ланового резанул... Неужели в искусстве нет никаких табу и всё дозволено?
Искусство сходно с научным познанием. Учёный скажет вам, что познанию нет преград, оно свободно. То же самое скажет и артист: без свободы творчества не бывает творчества. Между тем учёные всё же имеют понятия о научной этике и «тормоза» извне: выступления экологов, борцов против губительных ядерных, генетических и др. технологий. А вот у людей искусства ничего этого нет. Артист страшно обидится, если созданный им образ назовёшь «генетически модифицированным продуктом», опасным для употребления. Потому что он «так видит».
Если говорить о театре, то на заре его, в Древней Греции, ещё соблюдались некие правила целомудрия. Актёры скрывали свои лица за масками, а женщинам, как существам особо впечатлительным, вообще запрещалось выходить на сцену. К нашему времени маски давно уже сброшены, и действо, напоминающее «обмен душами», возведено в ранг искусства. «Вошёл в роль» – это теперь комплимент. Вживаясь в актёрскую игру, в «роль» входим и мы, зрители. Это стало для нас привычным. Но, если вдуматься, есть в этом какая-то прелесть, которая в будущем, по мере развития информационных технологий, транслирующих в сознание иную личность, станет мерзостью перед Богом. Тёмная тень оттуда, из будущего, уже упала на нас, и в ней контурно очертился путь нашей цивилизации, в конце которой – обезличивание человека. «Молчание – золото» – есть такая мудрость. Береги то, что дал тебе Бог – бессмертную душу, не выставляй её на всеобщий показ и, боже упаси, не превращай в товар на публичном торжище, будь то шоу-бизнес или подмостки театра, иначе её и вправду... купят. Принято считать, что поднятое на высокую сцену – на престол Мельпомены – человеческое «я» возвышается и одухотворяется, а на самом деле там, под ярким светом софитов, «я» измеряется и препарируется, чтобы затем низвергнуться вниз.
Такие вот, может быть спорные, мысли возникают. Недавно убедился я, что эти вопросы волнуют и самих служителей Мельпомены, если так можно назвать православных людей, работающих в театре.
|
В самом центре Москвы, на улице Земляной вал, есть театр русской драмы «Камерная сцена», куда обычно ходят православные зрители. Иногда там проводятся творческие встречи или просто обсуждения разных вопросов, благо обстановка там действительно камерная: сцена теснится прямо к зрительским креслам, и кажется, что сам находишься на подмостках. Придя на встречу, на которой руководитель этого театра заслуженный деятель искусств Михаил Григорьевич Щепенко, профессор театрального института, действительный член РАЕН, должен был делать доклад «Духовная ответственность художника», я сразу ощутил домашнюю обстановку. Драматурги, режиссёры, театральные критики и просто любители театра, казалось, давно уже знают друг друга. Рядом со мной села девочка лет пяти со смешно торчащими косичками, и разные люди считали долгом подойти к ней:
– Наська, ты чего одна?
– Родители на работе, – отвечала малышка и добавляла безапелляционно: – Ничего, я не потеряюсь, я здесь уже была пятьдесят лет назад.
Покрутив головой во все стороны, девочка посмотрела вверх и вдруг закричала на весь зал:
– Деда, ты как туда попал?
У самого потолка, на хорах, поправлял включённые софиты человек с благообразной белой бородой, как у театрального царя, которого я видел в холле на афише спектакля «Царь Фёдор Иоаннович». Присмотревшись, убеждаюсь, что это и есть тот самый «царь» – Щепенко, игравший в пьесе главную роль, причём совсем без грима. Помахав внучке с хоров, Михаил Григорьевич спустился вниз и скоро, стоя на сцене, уже открывал вечер, предоставляя слово гостю из Петербурга, руководителю православного драматического театра «Странник» Владимиру Николаевичу Уварову. Пока «дядя» выступал, Настя всё время вертелась, спрашивая окружающих: «А когда будет спектакль?» Между тем на сцене разворачивался интересный сюжет...
В защиту театра
Во вступительном слове Щепенко сказал о духовных проблемах театра, которые предстоит обсудить. Но гость из Петербурга повернул совсем в другую сторону.
– Мой духовник благословил меня, чтобы я занимался театральной деятельностью, – сказал руководитель «Странника». – Наш православный театр находится под одной крышей с храмом иконы Божией Матери «Неупиваемая Чаша». И к нам воцерковлённые люди относятся хорошо. А вот к театру как таковому – часто резко отрицательно. Вспоминают при этом об «анафемах», якобы наложенных на театр на Стоглавом Соборе, цитируют нелестные слова отцов Церкви. Но давайте разберёмся...
Защитную речь о театре Владимир Николаевич начал с тезиса о том, что без этого вида искусства человеку никак не обойтись.
– Искусство театра заложено в потребности человека моделировать мир в пространстве и времени. Никакое другое искусство не обладает таким свойством, – заметил он. – Драматический театр вобрал в себя и изобразительное искусство, и музыку, и танец, и, главное, слово. Слово, произнесённое вслух, первично по отношению к слову, написанному на бумаге. Театр пользуется словом в первичном своём значении, поэтому даже кино уступает театру, ведь только в театре слово рождается теперь и сейчас. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», – начинается Евангелие от Иоанна. Не случайно слово «театр» созвучно греческому «теос» (Бог). Театр – это место, где рассказывают или должны рассказывать о Боге. Слово, произносимое со сценических подмостков, духовно. Недуховного театра не бывает. Вопрос только в том, что это за духовность. Пляски и заклинания языческих шаманов потому и имели такое сильное воздействие на людей, что они были порождаемы духами.
Далее докладчик привёл слова Иоанна Златоуста: «Театр – это храмина сатаны. Школа безнравственности, зла, заразы, вавилонская печь. Не всё ли здесь соединено, чтобы губить душу? Бесстыдные женщины, нецеломудренные песни и страстная музыка». По мнению Владимира Николаевича, слова святителя относятся конкретно к языческому театру, а другого театра тогда и не было. Точно так же на Руси в 1551 году Стоглавый Собор осудил не театр в целом, а языческие скоморошьи потехи. В деяниях Собора сказано: «В мирских свадьбах играют глумотворцы и органники, смехотворцы и гусельники и бесовские песни поют. И как в церковь венчаться поедут, священник со крестом будет, а перед ним со всеми теми играми бесовскими рыщут, а священницы им о том не возбраняют и не запрещают. О том запрещать им великим запрещением». Также были запрещены выступления скоморохов на тризнах, в родительские субботы. Несомненный факт, что скоморохи открыто глумились над священнослужителями, над церковным преданием и даже церковными Таинствами. Вообще, скоморошество было явлением интернациональным, бродячие «ватаги смехотворцев» колесили по разным странам, знали друг друга, обменивались опытом и одинаково везде сеяли растление.
Примечательно, что, ограничив деятельность скоморохов, Стоглавый Собор косвенно стал родоначальником русского театра. Именно на нём было принято решение о создании церковных школ и училищ, при которых тут же организовывались церковные театры, так называемые школьные, и в них ставились спектакли на библейские сюжеты. Первоначально возникнув в Киеве, школьный театр распространился по всей России. Спустя время царь Алексей Михайлович окончательно запретил скоморохов и основал первый профессиональный театр, по его указу в селе Преображенском была выстроена «комедийная хоромина». В 1672 году состоялось первое представление на библейский сюжет из книги Эсфирь. В Петровский период большим любителем театра был митрополит Тобольский Филофей (Лещинский), выходец из Малороссии. В летописи говорится: «Филофей... славные и богатые комедии делал, и когда должно на комедию зрителям собираться, тогда он, владыка, в соборные колокола на сбор благовест производил».
– Как видим, наша Святая Православная Церковь не только не анафематствовала театр, – подчеркнул Уваров, – а, напротив, создала истинно национальный русский театр, призванный нести миру христианскую нравственность и духовное просвещение народа. Правда, на рубеже XIX–XX веков русский театр изменил этому своему призванию – и вот тогда появились обличения театра святым праведным Иоанном Кронштадтским, которые, как и слова Иоанна Златоуста, обычно припоминают нам. Но в ту пору театр критиковали и сами артисты. Великая русская актриса Мария Николаевна Ермолова писала в 1907 году: «Я со страхом думаю, что надо опять идти на сцену... Всё навыворот. Порнография, безумие – вот литература и театр нашего времени. Ломание, шарлатанство, оплёвывание идеалов, которым мы молились, – страшно, страшно теперь жить!» Это было время, когда интеллигенты, деятели искусства веру в Бога считали невежеством, что проявлялось и на театральных подмостках.
– А что в наше время? – докладчик перешёл к современности. – Возродившийся православный русский театр, на мой взгляд, развивается в двух направлениях. Есть обычные светские театры, которые подспудно в своём творчестве исповедует христианские идеалы. Они были и в советское время. БДТ, МХАТ, Малый театр и многие другие, в том числе провинциальные театры, имели в репертуаре спектакли, которые несли в себе заряд христианской нравственности. К этому толкали и традиции русского театра, и содержание русских пьес. Взять хотя бы спектакль «Идиот» Георгия Товстоногова. Даже театр Додина начинал с хорошей, нравственной пьесы «Братья и сёстры» по Абрамову, хотя сейчас там такое вытворяют: выстраиваются на сцене десять совершенно голых мужчин и разговаривают о политике. Я уж не говорю о мате, который слышится с подмостков. А вот театр имени Комиссаржевской остался верен себе, недавно там с успехом прошёл спектакль «Утоли моя печали», о содержании которого можно судить по названию. С «Комиссаржевкой» наш театр давно дружит, мы поставили с ними много хороших радиопостановок. Сейчас вот завершаем радиоспектакль «Тарас Бульба».
Второе направление – собственно православный театр. У нас в Петербурге уже третий год под духовным окормлением архимандрита Назария, наместника Александро-Невской лавры, проходит Пасхальный театральный фестиваль, причём сразу на двух площадках – в Свято-Духовском центре в лавре и на нашей небольшой сцене. В основном в фестивале участвуют любительские, школьные коллективы, но в будущем из них могут вырасти профессионалы. Я так думаю: если спасаться в Церкви, слушать батюшку, своего духовника, любить свой народ, Святую Русь, то всё встанет на свои места. И тогда театр сможет помочь возрождению православия в нашей любимой стране.
Спектакль или инсценировка?
|
Доклад петербуржца зал встретил продолжительными аплодисментами. Оживилась и моя маленькая соседка – следующим номером объявлено выступление театра-студии «Ковчег» при воскресной школе Свято-Пафнутьева Боровского монастыря. Руководитель его Анатолий Николаевич Лагунов предупредил зрителей: «Вы увидите мини-спектакль “Авдотья-рязаночка”, который мы почти не репетировали. Многие юные актёры выступают на сцене впервые...»
Гаснет свет, и начинается мистерия. Авдотья, в рубище, с посохом идёт в Орду, чтобы выручить угнанных в полон мужа, сына и брата. Идёт полями и лесами, взывает к облакам, Солнцу и Луне, чтобы указали ей дорогу к родненьким людям. Увлечённый действом, я и не заметил, как кресло рядом опустело: Настя пробралась к сцене, явно намереваясь присоединиться к страннице. Впрочем, скоро она ретировалась обратно – на сцене появился страшный хан, у которого томились в плену русские люди. Авдотья потребовала хана отпустить её родных. «Хорошо, – согласился тот и приказал привести трёх пленников. – Вот, выбирай. С собой ты можешь взять только одного: мужа, сына или брата. Кого выберешь?»
|
Спектакль мне понравился. Что поразительно: играли-то обыкновенные школьники. Да и была ли игра? Актёры почти не двигались по сцене, просто говорили текст. В чём же тут очарование? Во внутренней силе и почти библейской притчевости народной былины? Одна из театральных критиков, сидевшая в зале, так прокомментировала: «Уверена, 90 процентов из нас выбрали бы мужа или сына – своё, личное, а не продолжение фамилии, рода. Это как открытие...»
Наверное, всё дело в том, что по форме этот самодеятельный спектакль точно попал в свой жанр – «школьного театра» XVI века, о котором говорил Уваров в своём докладе. В строгом смысле это даже не спектакль, а инсценировка притчи. Конечно, инсценировки тоже имеют право на существование и очень хорошо воспринимаются, особенно детьми, что Настя живо продемонстрировала. Да и Лагунов подтвердил, что свои постановки он обычно показывает в общеобразовательных школах, причём лучше всего их принимают младшеклассники. Но речь-то у нас идёт о другом – о «большом» театре и в целом о драматическом искусстве, включая кино, телевидение. С ними-то как быть?
У черты
– Всё бы хорошо, – поделился своими думами с собравшимися хозяин вечера Щепенко, – но вот представьте... Вы спасаетесь в Церкви, слушаетесь своего духовника, любите свой народ, Святую Русь. Как водится, берёте благословение на спектакль, репетируете, потом премьера. И спектакль вызывает отторжение – он скучный-прескучный. Почему? Чего не хватает? А нет в спектакле таланта, вдохновения. Значит, нужно вдохновение. А что это такое? Вот тут и начинается, тут-то и понимаешь, что взять благословение – этого недостаточно.
Истинное творчество без вдохновения не существует. Мы все, так или иначе, стремимся, чтобы прилетела эта «птица», возникла муза, возник некий ангел, который понесёт тебя на своих крыльях – и польётся песнь. Но что это за ангел? Вдохновение иль наваждение?
На нашей сцене ежегодно проходит фестиваль школьных театров «Русская драма». И был такой спектакль – «Детство убежало от меня» о судьбе Ники Турбиной, которая в четыре года, страдая от приступов астмы, начала диктовать своей маме стихи. Это было как наваждение, стихи получались какие-то взрослые и горькие:
Я стою у черты,
Где кончается
Связь со вселенной.
Здесь разводят мосты
Ровно в полночь –
То время бессменно.
Этот трагичный дар пугал родных, мама даже к докторам обращалась: как сделать, чтобы ребёнок перестал писать стихи? Маленькую поэтессу заметили, в Венеции ей вручили «Золотого льва», которого из советских поэтов удостоилась только Анна Ахматова. Но в тринадцать лет дар пропал, и про девочку забыли. Когда Нике исполнилось 23, она спрыгнула с подоконника пятого этажа и разбилась. Так вот, на роль Ники в спектакле взяли девочку восьми лет – и она была, можно сказать, конгениальна исполняемому образу. Но при этом было так жутко... Словно на сцену явилось то наваждение, которое в конце концов убило Нику.
В жюри нашего фестиваля мы постоянно приглашаем Дунаева, профессора Московской Духовной академии, доктора богословия. Мы давно с Михаилом Михайловичем дружим и спорим. Он говорит, что «искусство душевно», а я настаиваю на том, что всякое настоящее искусство духовно, поскольку оно связано с «вертикалью» – вот с этим наваждением, с «приходом» чего-то. Но откуда оно приходит – снизу или сверху?
Мне могут сказать: дар творчества даётся только Богом, поскольку иного Творца во вселенной нет. Так многие думают. Лет пять назад архимандрит Иоанн (Экономцев), сам автор нескольких художественных книг, написал в проспекте к театральному фестивалю «Вифлеемская звезда»: всякое творчество от Бога, поскольку дьявол бесплоден. С этим я согласиться не могу. Изначально – да, от Бога. Но дальше может произойти страшная подмена, о которой, кстати, знают сами же художники. Ницше говорил, что есть искусство от Бога и искусство от дьявола. Марина Цветаева писала: отдашься демону – и ты поэт. У Пастернака: «Что строчки с кровью – убивают, нахлынут горлом и убьют!» И там же о театральном искусстве: «Не читки требует с актёра, а полной гибели всерьёз». Понимаете, что-то такое страшное может проявляться в творчестве.
Да, дьявол – обезьяна Бога. Но она может рядиться в тогу музы. Блок в стихотворении «К музе» пеняет на свой источник вдохновения:
Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.
.........................
И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада –
Эта горькая страсть, как полынь!
У сатанизма есть два основополагающих лозунга: ничто не истинно и всё дозволено. А ведь художники часто отстаивают «свою» истину: «Я так вижу», – и это делает истину относительной. Ныне в современном искусстве популярен и лозунг «Художнику всё дозволено».
Не каждый свет от Бога. Свет может быть холодный, люциферианский. У нас, когда мы ещё не были последовательно православными, был такой спектакль: «Чайка по имени Джонатан Левингстон» – такая притча о самосовершенствовании, манифест восточных религий. Сценографически мы его интересно решили, спектакль шёл с успехом, билетиков не достать, даже сейчас, когда мы его лет 15 не играем, ещё звонят и просят, чтобы возобновили постановку. Так вот, там тоже был свет, спектакль был светозарным... Этот свет восхищал, но не грел.
Ещё одна опасность творчества – любоначалие, упоение тончайшей властью над людьми, читателями и зрителями. Тот же Ницше говорил, что всё в мире – это борьба за власть в любых её формах, в том числе и в таких невидимых. Ох, как сладка власть художника! Однажды великому актёру Матвееву задали вопрос: «Любите славу?» Он не раздумывая ответил: «Люблю». Евгений Семёнович был честным человеком. А кто не любит? Между тем слава – это ж очень серьёзное искушение, когда ты становишься кумиром, заменой Бога. Помните, как у Вертинского: «А потому что с ней не надо света». С кумиром Бога не надо.
Какие ещё есть подводные камни в театре? Страстность – без неё трудно играть и воздействовать на зрителя. И лицедейство.
Что такое лицедейство? Это раздвоение личности, нарушение её целостности, то есть нарушение ЦЕЛОМУДРИЯ. И это всеобщая беда. У одного афонского монаха спросили, какие он видит наибольшие утраты в нынешнем веке, и старец ответил: чувство благодарности и целомудрие. Это страшно, когда человеческая душа не цела, а разделена, ибо разделённая – она мертва. Христианский подвиг и состоит в том, чтобы обрести цельность. А жизнь нас постоянно искушает: в одном месте нужно быть одним, в другом – другим. Кто из нас не врёт по мелочам – а это опять раздвоение, растроение. А каково актёру? У него за спиной сто ролей – и он уже не знает, где он. Особенно этому актрисы подвержены – живут цитатами, здесь в жизни проигрывают одну роль, там другую. У Моэма в романе «Театр» это хорошо описано.
Видите, как всё сложно, искусительно... Но отказываться от художественного творчества мы, православные, не можем, потому что это мощнейшее оружие, и отдавать его в руки врага, который хорошо владеет этим мечом, будет неправильно. Здесь нам нужно мужественно стоять и с Божьей помощью с искушениями справляться.
Увеличительное стекло
|
В перерыве я подошёл к Михаилу Григорьевичу:
– А вы не пробовали обращаться к старцам? Что они говорят о театре?
– Ходили и к старцам, – ответил Щепенко. – В том числе и к отцу Иоанну Крестьянкину, и к блаженной Любушке. Все они, кроме Любушки, практически дали один ответ: «Я в этом вопросе не компетентен, будьте с Богом».
– А что сказала блаженная Любушка?
– В Сусанино мы подошли к ней после службы в храме. Она вдруг говорит: «Плохая у вас работа. Плохая работа, плохая, плохая...» Несколько раз повторила. Я спрашиваю: «Что, театр бросать?» Она задумалась и ответила: «Не бросайте. Бога не забывайте». В принципе всё тот же ответ, но с благословением «не бросать». Это уж давно было... Театр наш образовался в 87-м, а к Любушке поехали где-то в начале 90-х. Сначала мы были театром-студией на улице Чехова. И прошли три периода. Первый – такого социального протеста, с ярко выраженным атеизмом. Это состояние долго длилось, просто жуть. Потом пришли к восточным учениям, поставили «Чайку по имени Джонатан Левингстон». Это дало веру, что душа бессмертна, но всё равно что-то было не то. И, повторяя типичный путь нашей интеллигенции, от «востока» повернули ко Христу, к православию.
– У Станиславского и восточных гуру есть нечто общее – учение о перевоплощении душ, – пытаюсь я пошутить.
– Да, Станиславский говорил о перевоплощении, – серьёзно ответил режиссёр. – Я с этим термином не согласен. Как можно перевоплотиться в другого человека? Я ж не могу из кого-то другого образ лепить, всё равно должен сам чувствовать и мыслить. Если мы христиане, то какое может быть перевоплощение, даже в творчестве? А вот уподобление – возможно. У великих актёров, сначала у Михаила Щепкина, потом у Михаила Чехова, я встретил такой термин – «сочувствующий актёр». А по Станиславскому – актёр «переживающий». Улавливаете разницу? Переживать я могу только свои чувства, а в отношении другого – только сочуствовать его чувствам. На самом деле без дистанции между мной и образом творчества нет. У меня были случаи, когда на сцене я играл, можно сказать, самого себя. Меня хвалили, но мне это было неинтересно, потому что никакого творчества не ощущал. А вот когда есть расстояние, когда я веду образ, когда не переживаю его чувства, а сочувствую ему, – тогда другое дело. Толстой, как бы к нему ни относились, говорил, что сочувствие – начало любви. Понимаете? Здесь уже начинается какое-то христианское измерение.
И ещё такой момент. Когда ты играешь отрицательного героя, то сочувствие к его покорёженной душе дистанцирует тебя от его злых дел. Однажды, играя в «Коне вороном» террориста Савинкова, я вдруг заметил, как во мне возникают ощущения крайнего преступника, жуткое такое состояние. Но стоило мне начать играть «на расстоянии», как наваждение отступило. Или вот, например, играю я царя Фёдора Иоанновича. Это очень положительный человек, которого в пьесе мы трактуем как святого на троне. Что же, я представляю себя святым? Упаси Господь! Есть у меня и небольшая роль Сергия Радонежского. Там я вообще избегаю играть, только прикасаюсь к образу – хожу и говорю текст. Но это почему-то убедительно для зрителей. Не знаю... Здесь много тайн остаётся.
– Ваш театр уже 10 лет ставит «Царя Фёдора Иоанновича». Почему такая верность не героической, мягко говоря, личности?
– Миф о слабоумии царя Фёдора, младшего сына Ивана Грозного, был создан Карамзиным на основе зарубежных источников, – возразил Михаил Григорьевич. – Почему-то Карамзин не учёл материалы, оставшиеся от патриархов Иова и Ермогена, а они очень положительно оценивали личность царя. Мог ли слабоумный писать церковную музыку, по сложности сопоставимую с музыкой Баха? Кроме того, Фёдор Иоаннович обладал поразительной интуицией: когда под стенами Москвы стояли крымские татары, он один оставался спокойным. И вдруг татары повернули и в ужасе убежали. Во время правления царя Фёдора Русь была в очень хорошем состоянии, и это после разрухи, доставшейся от отца. При нём на Руси было учреждено Патриаршество, была разгромлена Швеция и возвращены утраченные во время Ливонской войны земли. Основаны сибирские города Салехард, Сургут, Тюмень, Тобольск, заложены Самара, Саратов, Воронеж, нынешний Волгоград. Присоединена Грузия... И это всё свершилось не при грозном царе, а при монахе-молитвеннике, о котором современник сказал: «Благоюродив бысть от чрева матери своея и ни о чём попечения имея, токмо о душевном спасении. Мнишество бысть с царствием сплетено без раздвоения». Он был причислен к лику местночтимых московских святых и стал примером того, как благочестием и молитвой созидается государство. Он же фактически дал начало и новой царской династии – Романовы были родственниками последнему Рюриковичу через его мать, Анастасию Романовну.
– Православный театр должен быть обязательно просветительским? – спрашиваю режиссёра.
– По возможности. Приходите сегодня вечером, мы даём спектакль «И виждь, и внемли» – это наш концептуальный взгляд на личность Пушкина. В нём мы используем множество исторических документов...
* * *
Хотелось бы закончить это путешествие в мир Мельпомены оптимистично. Но не получается. На спектакль я пошёл, видел, внимал – и был не в восторге. Актёры почти не двигались по сцене, сидели или стояли, обмениваясь «речёвками» – цитатами из писем и дневников пушкинских современников. Минимум игры, почти как в «школьном театре». Это специально, что ли, такое – «православное» – самоограничение? Если так, то режиссёр добился противоположного эффекта: неподвижные, сидевшие в темноте при свечах актёры напоминали медиумов, вызывавших из небытия дух Пушкина. В общем, пришёл я к такому выводу: «Насте бы не понравилось».
Наверное, не стоит придумывать какие-то особенные, «православные» формы для творчества. Равно как искать философский камень, мановением превращающий мирской театр в ковчег спасения. Щепенко точно сказал: театр – это наш обычный мир, только тьма и свет в нём неимоверно усиливаются. Как остаться на светлой стороне? На этой встрече поразило меня одно замечание петербургского режиссёра Уварова. Оказывается, театральное лицедейство при правильном подходе может обернуться даже... христианской аскезой. «Актёру нужно не перевоплощаться, а искать себя в персонаже, – считает Уваров. – Предположим, я играю Плюшкина и вдруг начинаю обнаруживать в себе грех сребролюбия. Плохо это или хорошо? Если я православный человек, то эдак через персонаж, как через увеличительное стекло, вижу в себе недостатки, которых раньше не замечал. И тем самым духовно очищаюсь. Русское искусство всегда было исповедальным искусством. Как Раскольников вышел на площадь, упал на колени и поклонился на все четыре стороны, так и на сцену должен выходить русский актёр».
Сильные слова. И обращены они не только к актёрам, но и к нам, зрителям – сотворцам художественного действа, глядящим в то же самое увеличительное стекло.
Михаил СИЗОВ
Фото автора
 | назад |
| вперед |  |
