В начале нынешнего года совсем нежданно для себя обрёл я друга. Неизвестный мне человек написал письмо из Москвы и тепло благодарил за публикации в «Вере» об отце Сергии Колчееве (†2003). Первый раз мы упоминали о нём ещё в 1992 году в очерке Над пепелищем (в №59), затем с разрешения батюшки печатали часть переписки с ним (в №№ 72-73), и потом неоднократно имя этого замечательного священника и просто человека появлялось на страницах «Веры», большей частью уже после его смерти.

Лично для меня его уход был неожиданным ударом. Уж сколько лет прошло, а всё корю себя, что откладывал поездку в Никольск, хотя батюшка не раз приглашал. В начале 90-х переписка с ним многое мне дала для понимания жизни, так и звучат его слова: «В Царство Небесное можно войти только ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС, пойми это, дорогой брат. Некогда грустить, тосковать, уставать...»

Но вживую так с ним и не встретился. И вдруг приходит письмо от его давнего друга, Данилы Кольцова, – словно через него сам батюшка напомнил о себе.

С радостью узнаю от Данилы, что людей, для которых отец Сергий ещё жив, очень много и в Москве, и у нас на Русском Севере. В Кич-Городке – отец Сергий Щепелин. В Никольске – отец Александр (Мелков). Директор Никольского музея Т. Шиловская была членом последнего приходского совета в Никольске, и музей регулярно проводит мероприятия в память о батюшке. В нынешнем году организовали выставку и вечер памяти. Вышел спецвыпуск местной газеты, посвящённый отцу Сергию. Снят даже фильм о нём, и много воспоминаний собрано на сайте Воломской пустыни (www.volomy.ru).

Поделился с Данилой этим своим радостным удивлением: вот ведь, батюшка остался с нами! Данила ответил: «Для меня всё не закончилось. Я вижусь и дружу с мамой отца Сергия, она крёстная моей дочки, а отец Сергий крёстный. Для меня во многом всё только начинается...» И ещё Данила пообещал написать, каким он был, отец Сергий. И вот недавно пришло ещё одно письмо, которое мы и публикуем.

Всем друзьям
отца Сергия
Колчеева посвящаю

Здравствуй, Михаил. Прошло несколько месяцев, прежде чем я решился написать тебе про батюшку. Не знаю почему. Надо было подумать. И надо было, чтобы письмо моё было не без пользы, небезрадостное.

Батюшка Сергий – какой он был? Время идёт, и какие-то вопросы проступают вперёд, а какие-то исчезают, затушёвываются. Наверное, тебе интересно, какой он был в институте, до священства? Он был разный. Я бы так сказал: он был спокойный, ровный, ясный и необыкновенно, несоразмерно одарённый. В 1988 году, при почти 11-летней разнице в возрасте, на этюдах, на институтской практике в Кашине, мы стали общаться и чем-то стали интересны друг другу. Он был очень глубок в своих мыслях, но излагал всё всегда так просто, лаконично, часто с шуткой, что всё воспринималось как само собой разумеющееся. Но ничего не бывает в жизни само собой...

Признаюсь тебе: когда Сергей Колчеев уехал из Москвы в глухую вологодскую деревню, я не понял, почему он это сделал. Перед ним было много блестящих путей. В 1978 году он закончил международное отделение факультета журналистики МГУ и мог стать журналистом-международником. Потом служил в танковых войсках, и неплохо служил. Решив стать художником (а он был незаурядным пейзажистом), поступил на художественно-постановочный факультет Всесоюзного государственного института кинематографии, с отличием закончил его в 1988 году. А спустя год уехал в деревеньку Кожаево под Никольском. Там стал помогать иеромонаху Ефрему совершать богослужения в простой избе, в окрестностях-то на 200 километров не было ни одной церкви. Тогда же началась и борьба за передачу церковной общине храма иконы Казанской Богоматери в Никольске. В декабре 90-го его рукоположили в диаконы, а в марте 91-го – во священника. Так всё быстро случилось. Сергей выбрал свой путь и пошёл так прямо – не сворачивая к обочине, чтобы просто отдохнуть.

* * *

Август 2009-го. И листья зелёные. И окно в автобусе запотело, и идёт дождь, серый августовский день – шесть с половиной лет прошло. Он ушёл. Он ушёл в светлой комнате в московском доме своих родителей, в своей комнате. Так вот вдруг вернулся в Москву... В 90-е, сильно тревожась за здоровье сына, его папа пытался перевести о. Сергия в Москву, и повод был – «по уходу за родителями». Но это не состоялось. Ещё один раз он мог вернуться в столицу, когда за послушание его направили на дневное отделение в Духовную академию. Но и это не состоялось... И вот, вглядываясь мысленно в эти прекрасные и непонятные лица его никольских прихожан, заплаканные, чистые, в лица его друзей, я думаю: почему он отдал себя ради них? Почему он посеял себя там? Почему он хотел и упокоиться там, у стены никольского Казанского храма, что, как в раю, окружён сейчас цветами?

Там растут и посаженные им деревья, что он привёз из Измайлово. Он ведь правнук юсуповского лесничего, работавшего в тех местах. Что такое было в далёком городе святителя Николая, что он решил выстоять там до конца? Ведь он уже предзнал, что ему скоро уходить. Почему же он не пытался снять с себя это бремя? Это скрыто от нас. «Батюшка, а вы надолго уезжаете в больницу?» «Да так, недельки на две». Но из этой больницы батюшка Сергий уже никогда не вернётся. Он никогда не вернётся в Никольск, потому что он уходит. Уходит в Вологде, уходит в онкоцентре на Каширской в Москве, уходит дома у родителей, и семь священников, возглавляемых батюшкой Антонием Серовым, молятся о нём, соборуют его, и батюшка Сергий сидит изнемогающий на стульчике.

Мне приходилось слышать, что в последний год батюшка изменился, закрылся. Не знаю, я такого не помню. Возможно, тут действует неправильное восприятие, ведь диагноз батюшке поставили всего за полтора месяца до его ухода, но болезнь началась, конечно же, много раньше. Как может общаться человек, которого через месяц не станет?

И вот он лежит на диванчике в своей комнате и смотрит в окно. Наступает зима 2003 года, проходит Рождество, Крещенье. Настаёт день митрополита Филиппа, святителя Московского. Батюшку снова не могут забрать в больницу, потому что ему очень больно. Саша Фролов заходит к нему, трогает лоб, поправляет одеяло. Подвозит папу до поликлиники. Папа возвращается из поликлиники, а батюшки уже нет.

Там, куда он смотрел в окно, посреди зелени сейчас золотою свечой загорелась маковка возводящегося храма преподобной Евфросинии, Великой княгини Московской. Это настоящее чудо. Батюшка уже где-то и далёко, и близко. Для меня это чудо, для меня это всё полно глубокого смысла – и его уход в день святителя Филиппа, и храм, возникший в том месте, куда смотрел этот замечательный человек. Когда я вспоминаю отца Сергия, он всегда радостен, он улыбается.

* * *

«5 февраля 2001 г. на станции “Белорусская-кольцевая” метрополитена Москвы сработало находившееся под скамейкой вблизи перехода на станцию “Белорусская-радиальная” взрывное устройство».

5 февраля 2001 года мы встречались с ним на метро «Белорусской-радиальной», а потом поехали куда-то. А позже на кольцевой «Белорусской» был взрыв. Об этом сообщили, кажется, по телевидению. Родители его ужасно испугались, они знали, что мы встречаемся на «Белорусской», и звонили моим домашним. Мои тоже очень напугались. А потом мы с о. Сергием приехали к нам в гости, услышали всё это, и он звонил, успокаивал своих. Они ведь родители. Для них он был их мальчик, для них он был дитя. Юрия Владимировича Колчеева уже тоже нет три года, но в самом конце жизни он сделал самое удивительное своё произведение – фильм о сыне. Но это отдельный разговор.

* * *

Мы с ним как-то пошли в книжный магазин «Москва» на Тверской, в букинистический отдел. И я предложил ему купить на выбор книжку Лосева, батюшка его любил читать на досуге. Отец Сергий очень смутился, и когда я стал ему совать самый толстый том, он тихо сказал: «Я его читал». А потом мы пошли в «Кофе-хауз». Там стены желтоватые, и кофиём пахнет, и сухо, и музыка играет, и официант подаёт меню. И мы вошли, он был в чёрном своём пальто, покрытом капельками (дождь, что ль, шёл или снег). Покрасневшее лицо тоже покрыто влагой. Я ему говорю: будем отмечать твой день рождения. Он так смутился, посмотрел на меня, а без очков его взгляд был кроткий, детский такой. И я увидел, что в глазах его стоят слёзы и как бы что-то дрожит, что отвык он от того, что ему делают подарки, что нет больше гонки, трудов, а можно пить кофе и смотреть свою книжку, – вот каким я его запомнил.

* * *

И вот ещё, в начале девяностых или в конце восьмидесятых, не помню, я спросил его, а как так бывает: такое чувство, что ли, когда кажется, что весь мир любишь, и всё хочешь обнять, и все тебе родные. А потом это всё проходит? Он помолчал, а потом сказал тихо: «Это не та любовь, Данилка».

Слышишь, что ль... тебе пишу и другим, кому это надо. «Это не та любовь».

* * *

Когда ещё он не был священником, а я не был верующим, я сказал ему, что мне порою становится мучительно страшно. Он мне сказал так: «Ты знаешь молитву “Отче наш”? Выучи её, и когда тебе будет становиться страшно, читай». Вот так просто. Вот так этот человек открыл мне дорогу в Царство Небесное. Правду говорят о нём: никого он не заставлял, никого он никуда не тащил. Не такой он был. Он был тихий-тихий и смиренный, но не сусальной нереальной смиренностью из книжки, а смиренный вот сейчас, в транспорте, в поликлинике, с начальством, с простыми людьми. Со всеми ровный.

* * *

Он не переживал за политику. Во время ГКЧП 1991 года я был в Никольске. Отец Сергий был весьма спокоен. Он служил литургию на Преображение Господне. Помню его накануне, в огромном тёмном храме, освящённом одинокой лампочкой, готовящимся к исповеди.

Чаще всего я помню его в небесно-голубых, богородичных, облачениях.

Мы гуляем в Измайлово. Всё исхожено им там – каждая тропка, каждая пядь, всё благословлено его бесконечной любовью к этой его малой родине.

Опаздываю к нему на встречу, мчусь через всю Москву на частнике. Много позже договорённого времени подбегаю к огромному Покровскому измайловскому собору. Из величественных дубовых дверей выходит отец Сергий, спокойный, безмятежный, словно и не замечает меня, словно и не удивляется.

Река Серебрянка. Берёзы, солнце. Благословенье. Благословенное Измайлово.

* * *

Почему, вспоминая о нём, люди плачут? А? Почему, скажите мне? Почему задыхаются? Почему их переполняет любовь к ушедшему человеку? Он не был ни особо эмоционален, более того, вообще был чужд всякого рода экзальтации, он был ровен и спокоен. Что же так притягивает их, где кроется тайна?

Конечно, он много сделал. Когда в 1989-м он приехал в Никольск в возрасте 33 года, здесь ничего церковного не было. И сколько он успел! И воскресная школа, и гуманитарная помощь, и детки из вспомогательной школы, и православный лагерь, и выставки, и театральные постановки. А прежде всего: исповедь, причастие, проповедь. Благовествование Слова Божия.

Но это – дела. А за дела ли человека любят? Ведь было что-то ещё...

* * *

Кого из святых он любил, кого особо почитал? Преподобного Сергия Радонежского, преподобного Серафима Саровского, святого праведного Иоанна Кронштадтского, священномученика Серафима Чичагова, святую благоверную княгиню Анну Кашинскую и, конечно, святителя Николая. «Ты знаешь, я когда возвращаюсь из поездок и жду попутку, всегда молюсь святителю Николаю. И всегда попутка приходит».

* * *

Я помню массу разговоров с ним, и душа моя полна до краёв этим, и хватит на целую жизнь этого счастья. Счастья, что получил я задаром, этот свет задаром. И отец Сергий глядит на меня и улыбается.

* * *

Кто-то скажет: всё это уже прошло, был человек и нет. К чему вспоминать? Это немного наивно. Это у нас-то, в России? Ничего не прошло. Все друзья отца Сергия вокруг нас. Этот свет, который светил в Никольске, эти мальчишки и девчонки, дяденьки и тётеньки, бабушки, его верные помощницы бабушки. Мы, его друзья, какими мы станем? Что мы принесём? Всё это происходит прямо сейчас. Каждый день. Утром и вечером. А что надо-то делать? Батюшка очень часто говорил мне о «едином на потребу», но плохо я понимал, лишь сейчас начинаю разбираться.

Он не боялся, он был очень смелый человек. «Он единственный, кто нас не осудил...» Я думаю, немало людей могут повторить эти слова. Как это так, ты нарушил церковный канон, ты вне, ты пропадаешь. Ты духовно мёртв. Батюшка приезжает, гостит у тебя и мягко зовёт тебя назад. В Святую Церковь. На исповедь, ко причастию. Идём в храм, он исповедует тебя, и ты плачешь так, как не плакал никогда. А потом у тебя снова налаживается жизнь и ты забываешь отца Сергия. А он принимает свои удары, и они уже идут слишком часто, слишком сильно и больно, а он молчит, молчит, ничего не говорит. Он изнемогает. Болезнь разрушает его, он борется. Он делает детский православный лагерь «Югра», никто не знает, что жить ему осталось мало, что его надо серьезно лечить. «Полежал в больничке, отдохнул как в раю», – лечение для него было просто отдыхом, когда можно выспаться.

* * *

Друг, ты сделал самое правильное, самое очевидное – ты поехал туда, ты стал искать людей, которые ему помогали, ты нашёл их (Никольские засеки, №№ 475-479 «Веры»). Ты нашёл его след, ты поехал на его землю. Теперь твоя публикация – это полное свидетельство о том, что было сразу после. Понимаешь, ты не расстраивайся, что ты с ним не встретился лицом к лицу!

Мы виделись с ним в его отпусках. Провожать его на вокзал было традицией. Сумки у него были неподъёмные, чёрные и на молнии, а он их так легко таскал. И вот я опять опоздал – на попутке через Москву, огромная пробка на Садовом, вылезаю, звоню его папе. Батюшка уже уехал на вокзал. Я говорю, что поеду прямо туда. Стою на выходе к Ярославскому, у метро тёмно, люди, люди, люди. И вот он идёт, сосредоточенный, с гигантской сумкой, такой весь внутри-внутри. Ещё в начале 90-х он мне рассказывал об Иисусовой молитве, но забыл я всё. Окрикиваю его, он удивляется, отдаёт мне сумку.

* * *

Сколько раз он исповедовал меня, а я совсем не помню его на этих исповедях. Голос его тихий, спокойный помню, интонацию помню, как он советы даёт. Но его не помню.

Его всегда было мало, как-то он умел быть незаметным. Но был всегда доступным и мог сказать тебе то, что было самым важным в жизни.

* * *

Сейчас на Преображенском кладбище, где он похоронен, я бью три раза в колокол, три раза, потому что перепонки должны гудеть. Бью в колокол рядом с могилами солдат, три раза в память о батюшке Сергии Колчееве, протоиерее Никольском. И вскипает преображенская листва. И листьев горы, миллионы – уступами трепещут, шуршат, и в них ветер. Листва кипит, шумит, шуршит, их тут миллиарды, понимаешь, их тут очень много, этих зелёных листьев. И поднимается ветер – и ветер нельзя остановить, это не наше. И под благосеннолиственным каштаном два больших деревянных креста, потемнее и светлый. Наш батюшка в правой могилке.

Это было в январе, и наш батюшка лёг в снег. А куда восстал? В церкви светило солнце, когда его отпевали, когда отпевали нашего родного батюшку. Тогда ничего нельзя было изменить, его жизнь кончилась. Кончились его страдания. Кончилась его борьба. А мы – сейчас. Мы по эту сторону, что мы будем делать? Что наша судьба?

* * *

И я езжу в Измайлово, и я мечтаю, что это место ещё свяжется вновь с тобою, ушедший мой батюшка. Отец Сергий добро посмеивался над моими идеями и говорил, что это «маниловщина». А я всё думал: «Вот он в Измайлово в огромном соборе, вот он и то, и это, возрождение, книжность, культура». А он мне говорил: «Да, а через реку мост построим и посредине беседку и будем там чай пить». И смеялся.

Минут пятнадцать на 11-м трамвае от стен Преображенского кладбища. Проезжаешь немного, и вот уже весёлый синенький трамвайчик заскользил вдоль границы измайловского парка. И мы поворачиваем, и вот свет уже только справа, и крупно слева листва. И вот лес обступил нас, а сейчас уже проезжаем справа «Парк отдыха». Мы здесь гуляли, мы здесь проходили. А дальше остановка «Главная аллея». И столбы света, и пылинки или пух левитируют снизу вверх, и трамваи, как рыбы или корабли, приплывают, укатываются. Медленно исчезают за линию горизонта, звенят на повороте. Надпись для вагоновожатых: «Листопад». Здесь совсем рядом стоял их родовой дом – дом, в который он так мечтал вернуться.

* * *

Что написать тебе, Михаил, что написать вам, читатели, чтобы ваше сердце встрепенулось, чтобы вы почувствовали этот тихий мягкий свет, что живил, давал жизнь? Эй, все, кто его знал, неужели не слышно меня? Давайте отдадим, давайте вернём. Мы не сможем вернуть ему самому, ему это и не нужно. Вернём людям, кому-то, это ведь так просто. Просто рассказать о нём...

* * *

Я вспоминаю его в старомодном пиджаке, со впервые отпущенной бородкой, после всех, последним исповедовавшегося в Предтеченской церкви Троице-Сергиевой лавры. Он никуда не торопится. Он как будто далеко-далеко. Вспоминаю его радостного, в гостях у батюшки Филадельфа Боголюбова, в его келейке. Ты с благоговением и радостью слушаешь своего авву. В твоей комнате сидим, разговариваем и пьём густой чай из стаканов в металлических подстаканниках. Ты читаешь мне Пушкина – разве это возможно забыть? Гуляем в Измайлово. Ты исповедуешь, ты беседуешь, ты помогаешь, ты всегда помогаешь. Время бежит. И только сейчас я ступил в твои таинственные, огромные измайловские леса.

Не хочу, чтобы это кончалось, хочу, чтобы он жил – в памяти людей. Для кого-то это неважно, наверное, даже нет в моих словах смысла. Но для меня это имеет огромный смысл.

* * *

«Очень сожалею, что не встретился с тобой, да, видно, на то воля Божия».

Жалко мне оканчивать это письмо. Кто такой батюшка Сергий? Тот, к кому тянулось моё сердце, кто молился за меня, кто заступался за меня, кто брал на себя мои грехи, кто делил мои беды и горести, кто всегда и везде был за меня.

Где было сердце отца Сергия? В Никольске, в Дунилово, в измайловских аллеях, у раки преподобного Сергия в Троице-Сергиевой лавре, на Воломах у преподобного, на Соловках.

Много ли он успел, прожив всего 47 лет? Об этом скажут в том числе по его друзьям. Что-то вошло в мою жизнь так незаметно, как тихий летний луч, да так и осталось в ней навсегда.

Отец Сергий Колчеев. Смеющийся мальчик на ослике, задумчивый старшеклассник, сосредоточенный художник на этюдах в Оптиной, молодой батюшка с бородкой... Старые фото.

* * *

И вот мы идём вдоль белых стен измайловского кремля, и слева деревья, и время остановилось.

И батюшка что-то рассказывает мне, и мы гуляем в Измайлово.