СТЕЗЯ
«ОТЕЦ АЛЕКСАНДР, ДАВАЙ!»
Путь русского батюшки глазами его вдовы
Над общей книгой
«Такого молитвенника у вас больше не будет», – сказал Патриарх Алексий ходокам из Тужи. Это произошло вскоре после трагической гибели отца Александра Коновалова – достойного пастыря Вятской земли. Сколько лет езжу туда, столько слышу о батюшке. Заговорят о нём вятские в связи с кем-то или чем-то, и тут же опечалятся, а то и всплакнут, вспомнив, как его «чурочкой в храме убило». Чтобы представить, кем был батюшка для этого кусочка Русской земли, нужно было увидеть храм, возведённый им в Туже, послушать его духовных чад... Всё росла и росла его фигура в моих глазах.
|
И вот сегодня я хочу представить рассказ о том, каким запомнила отца Александра его вдова – матушка Эмилия. Мы встретились в её скромной квартире в центре Яранска, где она сейчас живёт. Много книг, фотографий о. Александра. Матушка оглядывает своё жилище, говорит, стараясь быть спокойной:
– Без мужа я как-то научилась обходиться, смирилась с этим, а как священника мне его очень не хватает. Больше, чем мужа.
Она ни разу в разговоре не попыталась сделать из батюшки икону, не попыталась значимо выглядеть на его фоне – а ведь водится за вдовами такой грех. Иной раз улыбнётся грустно, вспоминая рассеянность батюшки, какие-то его слабости. Но в этой простой речи вдруг проступает, что она потеряла не только мужа, не только священника, но ещё и друга.
– Вы когда-нибудь обсуждали прочитанные книги? – спросил я у неё между прочим.
– Я – в своём углу, он – в своём, – ответила матушка. – Батя вслух ничего не читал. Если интересная книга попадётся, так читаем одновременно – я прочту страницу целиком, а он за это время успевает только половину. Батюшка вдумывался в текст, а я прошпарю – невтерпёж мне узнать, что же там, дальше. «Ты что спишь сидишь?» – спрашиваю его. «А ты чё проскочила, что-то хоть помнишь?» – батя отвечает.
…Они были очень разные, но, думая о них, я вижу двух немолодых супругов, склонившихся над книгой. Хоть и читали они по-разному, но одно и то же.
Положительный человек
– Родился он до войны в селе Беляево. Отца не запомнил. Отпечаталось в памяти только, как плакали родные, провожая отца на войну. Мать была очень верующей женщиной, поэтому в школе Александра «батей» называли, дразнили, а ещё смеялись: «монах в синих штанах». Штаны были простенькие, крашеные. В колхоз Коноваловы вступать отказались, так им было даже хуже, чем другим: и травы поели, и поголодать пришлось, а потом их вообще из дома выгнали, задушив налогами. Жить стало негде, и Александр после седьмого класса поступил учиться на тракториста. Поработал, в армию сходил, на целине побывал. Его туда по комсомольской путёвке отправили, хотя комсомольцем не был.
Оказывается, на целине отец Александр был награждён орденом, вроде как Трудового Красного знамени. Но матушка Эмилия в разговоре про орден даже не вспомнила – настолько это было, видно, не существенно для неё – об этом факте я узнал позднее.
– Как вы познакомились? – спрашиваю её.
– В Яранске стала в церковь ходить, в хоре пела, познакомились, поженились. Он старше меня был чуть ли не на пять лет, в то время уже на заводе работал вместе с друзьями – будущими священниками, отцом Гавриилом, он в Беляево служит, и отцом Борисом, который сейчас в Костромской епархии. Борис тоже было за мной ухаживал, но, когда увидел, что батя ко мне неравнодушен, сказал: «Невесту я себе ещё найду, а друга потерять не хочу».
Мне все говорили об отце Александре: «Не пьёт, не курит, иди за него». И я согласилась. Ну и прожили вроде хорошо 39 лет. Он меня Милей звал, Милечкой. После седьмого класса отец сказал: «Чё её учить, какой прок, пусть работает». Я среди детей старшей была, за тремя братьями присматривала. Мне шестнадцати полных лет ещё не было, но работать так работать. Устроил меня отец на водочный завод, в разливной цех. Потом устроилась на швейную фабрику. Человеку, который помог поступить мне туда на работу, потом крепко за это досталось – когда узнали, что я в церкви пою. «Ты кого мне подсунула? – спросил он маму. – Мне чуть выговор не влепили».
Такое к нам – христианам – было отношение. Захотела в медучилище поступить, оно наискосок от нас стояло. Сходила, документы отнесла, а меня отсеяли сразу, потому что я единственная среди поступавших не была ни комсомолкой, ни пионеркой. Поставили двойку за диктант, хотя грамматика мне в школе всегда хорошо давалась. Если бы на сочинении срезали, не так обидно – сочинять я не мастер, а диктанты сроду на двойки не писала. Моя верующая бабушка всегда говорила: «Милечка, танцевать, петь станешь – грех». И Милечка никогда не танцевала. Потом отец запил. Сроду к водке слабости не имел, бабы, особенно вдовы, завидовали: живой, хоть и контуженный, с фронта вернулся, да ещё такой мужчина положительный. Бабушка говорила: «Наколдовала, наверно, какая из зависти». И на мученика Вонифатия пошли мы отца отмаливать. А псаломщица в церкви поглядела на меня и говорит маме: «Молодуш, молодуш (молодка то есть), девчонка-то у тебя чё – учиться не учится, отдай к нам петь». А мама: «Рада бы, так она петь-то не умеет. Чё из неё выйдет». Мама-то песенница была, а я – так, молчала больше. Но постепенно научилась я петь, без учёбы, прислушиваясь к другим. Так всю жизнь самоуком и живу. И умру тоже.
– Как отец Александр стал священником?
– Он тоже ни пионером, ни комсомольцем не был. Пожили мы с ним немного, и надумал он поступать в семинарию. Мне тогда даже смешно было: кто их с отцом Гавриилом примет – один тракторист по образованию, другой плотник. Но они съездили в Москву, и их приняли. За скромность. Один батюшка мне рассказывал потом (он в приёмной комиссии сидел, когда мой батя поступал): «Мы посмотрели на них и решили: вот из этих получатся священники». Правы оказались. Семинарию муж закончил, и пошла приходская жизнь. Ради денег, ради славы не жили.
Потом надумал батя в академию поступать заочно. Товарищи уговорили, он ведь в семинарии был одним из лучших учеников. Долго учился. Иной раз спрошу: «Чего не готовишься, с чем в академию поедешь?» «С портфелем поеду», – отвечает. «Да зачем тебе это?» – «Вот закончу академию, и в Лавру, пожалуй, не попаду больше. А так пусть два раза в год, но езжу». Так и ездил почти десять лет. Один раз хотел бросить академию из-за немецкого языка. Преподавателем была природная немка, требовала от семинаристом свободно говорить на немецком. Пришлось мне маленько его попилить. И осилил-таки, окончил учёбу.
Следом сел за кандидатскую. И ведь написал, хотя никто не помогал, разве что устно советовал. Тема такая: «Происхождение человека и его отношение к тварному миру в творениях святых отцов». В областную библиотеку в Киров ездил, сидел там допоздна. Я, бывало, с ним туда ходила. Сижу выписываю. Он тогда восемьдесят книг святых отцов прочитал. Говорю ему: «Что ты мучаешься, студента попроси какого, чтобы помог с выписками. И он бы подзаработал, и тебе легче». А батя: «Хм, студенту дать. Так он и будет знать, а не я». Так и корпел.
По приходам
– Вот так жизнь и прошла, – продолжает матушка, вернее, начинает следующую главу в своём рассказе. – Первый приход был в Нолинске. В Яранск очень звали батюшку, очень. Но мы не захотели начинать в родном городе. Я тут выросла, он – работал. И квартирка, где мы трое – с мужем и свекровью – жили, была четырнадцать квадратов. Это вместе с кухней. Думали: никогда из неё не выберемся, если не уедем. Жили хорошо в Нолинске. Но старый священник отец Иоанн стал ревновать батю к прихожанам: «Почему молокососа слушают – я сорок лет прослужил!» Молокососом отца Александра называл. Так-то пастырь был знающий, толковый, после репрессий, ссылок, осудить его нельзя. Пятерых детей поднял, за веру пострадал. Говорил о своём прошлом кратко: «Попробовали бы, так узнали бы». Худенький такой был, всё время соду пил.
А в с. Кстинино узнали, что у нас такая ситуация сложилась, и, можно сказать, украли батю. Владыка Мстислав им сразу сказал: «Уговорите так уговорите». Уговорили. Двенадцать лет мы там жили. Дом построили. Но тут умер отец Симеон Гарькавцев в Уржуме, и стал владыка убеждать: «Надо мне в Уржум священника. Отец Александр, давай!» «Ой, владыка, – отвечал батя, – мы только дом построили, дайте хоть поживём». И два года тянулись делегация за делегацией, и владыка уржумский приободрял: «Отец Александр такой человек, он поддастся». Негордый был у меня муж, отзывчивый – владыка это имел в виду. Несмотря на образование, батюшка со всеми себя держал просто – такого, чтобы напомнить о себе, не было. На епархиальных фотографиях его либо вовсе нет, оттёрли, либо где-то сзади притулится. Среди духовенства никогда не выделялся, хотя был митрофорный протоиерей. А как попросят возглавить где службу, он ни за что во главу не встанет, других вперёд пустит. Облачение, сколь не пекись, всё равно хуже всех смотрится. Всё, что его касалось, невидным становилось. Зажат был войной, и мама была необщительная, а когда у сестры жил, свёкр его зажимал. Так и привык не привлекать к себе внимания.
...Переехали мы в Уржум. Кстининские сильно расстроились, до Патриарха дошли. Правда, сам Святейший их не принял, но в канцелярии у него побывали. Хотя изменить ничего уже было нельзя. Иль поздно уж было – это же не кукольная игра, с прихода на приход перебираться да обратно. В Уржуме перед нами о. Кирилл недолго служил. Добрый пастырь, хороший человек, но со слабостью к винопитию. И раскололся приход на два лагеря: одни – за отца Кирилла, другие – против. Батя их потом помирил.
И опять мы жили, и хорошо жили. Но тут дальние мои родственники из Уртмы стали хлопотать, чтобы отца Александра к ним перевели. Вот с чего это пошло. Когда мы в Уртме были, сват бутылочку поставил, а мой на это говорит: «Не могу, я за рулём». Сват опечалился: «Что ж ты всегда за рулём, когда-то же и выпить надо». И тут батя шутя говорит: «Так открывайте церковь, буду в ней служить, тогда и можно будет твою бутылочку распить».
Слово, сказанное батюшкой, в Уртме вышло пошустрее воробья. Как-то раз приезжаю туда и слышу: «Ты не знаешь, сестра?» «Нет». – «А ведь тётка Галя с бабами лошадь запрягают, ездят по деревням, двадцатку собирают». Батюшка им помог ходатайства писать, не думая, что из этого выйдет. А вышло вот что. Владыка спросил уртминских: «А кто у вас служить будет?» «А кто открывал церковь, тот пусть и служит». – «Кто же помогал?» – «Отец Александр Коновалов». Так попали мы в Уртму. Всю епархию удивили тем, что из города в такую дыру переехали. Такое запустение было в храме, что крысы бегали. А батя мой так говорил: «У нас детей нет, значит, детский сад не нужен и ничего не нужно, значит, нам и ехать. Кто-то должен собой жертвовать». И поехали мы потрудиться для Бога. Только всё неладно вышло. Надо служить, храм обустраивать, квартиру в порядок приводить, а староста все деньги на книжку кладёт. На всякий случай. И всё копил, копил, уже и после нас копил, пока всё в дефолт не сгорело, не обесценилось. Хуже всего – многие уртминские сторону старосты приняли. Даже между родными моими раздоры пошли: копить деньги или не копить. Владыка очень рассердился, когда узнал. Сказал: «Я на них запрет наложу». Потом они приезжали к нам, обратно звали, но после драки что кулаками-то махать.
Так оказались мы в Беляево. И снова жили. И хорошо жили. Огород на бывшей свалке распахали, дом обустроили. Место хорошее. Вот тут и глянулся батя тужинским.
Калоши
– Расскажите, каким он был, – прошу матушку.
– Батя ничего не требовал, не любил наряжаться. Куда пойдёт, всё проверить нужно – это взял? то взял? третье не забыл? Однажды в Туже в местный Белый дом нужно было сходить. Ушёл в подряснике, как положено, забыл только калоши огородные на ботинки поменять. Спрашиваю потом: «Чё хоть ты в калошах-то?» «Да вот, – говорит, – на полдороге заметил, вертаться не стал». Таким он и был всю жизнь.
Меня называл хозяйкой, управдомом, Милей, Милечкой. Я уж и не просилась, а всё за командира была. Допустим, на вокзале он садится с чемоданчиком, а я иду промышляю билеты. Если уж слишком долго стою в очереди, скажет: «Миля, ты иди отдохни, а я постою». В электричестве он понимал, и руки у него мастеровые были – старушки приходские всегда его прихода ждали: «Батюшка, лампу настольную почини хоть», «Батюшка, в сенях света нет». Очень уважительным был к людям. Никогда никого не обидит, не оскорбит, не унизит. Пить-то почти не пил, до сих пор народ с улыбкой вспоминает в Туже, как батюшка вместо тоста провозглашал: «По единой!» По единой, конечно, редко получалось, и тогда он снова говорил: «По единой!» Этим обычно и ограничивалось, он всех предупреждал: «Задача моя угостить, но не напоить». Любил принимать гостей. Спокойно жил, тихонько, ничем особо не увлекался, только если в лес попал по грибы, так не вытащишь. Говорил не очень разборчиво. На службе всё ясно произносил, а с человеком начнёт говорить – не всё разберёшь. Он только в четыре года говорить научился, потом как-то освоился, а к старости снова стал язык терять. Очень любил книги читать. Книг у него знаете сколько было – я уж раздала, да и он сам только в Духовное училище пять коробов увёз. Всё читал творения святых отцов и те православные книги, что сейчас выходят.
Ссориться мы не ссорились, но я ворчала на него. То платок носовой забудет, удивится: «Чё не положила?» – или ещё что, особенно когда стройка храма в Туже началась. Спрашиваю его про забывчивость, а он: «Ещё хуже буду. Убывает ум». Да только он и прежде памятью не блистал, хоть и хорошо учился. Особенно плохо лица запоминал. Помню такой случай, было это ещё в советское время. Тогда власти требовали записывать, кто крестился, кто венчался. Не все могли это себе позволить и уговаривали священников тайно совершить обряд. Дело рискованное, можно остаться без регистрации и лишиться места. С другой стороны, людей жалко. Однажды тёща милиционера в Кстинино попросила окрестить внука без записи. Батя в ответ: «Пусть придёт отец ребёнка». Ладно, пришёл. Объяснил: «Тёща покоя не даёт, окрести да окрести». Отец Александр выслушал, спрашивает: «Вы местом своим дорожите?» «Конечно, – отвечает милиционер, – если кто узнает, мне голову снимут». «Ну ладно, – соглашается батя, – коли себя бережёте, то и меня не выдадите».
Отец ребёнка на крещении, конечно, не присутствовал, и мать-учительница тоже воздержалась. Но прошло несколько дней, и этот милиционер батюшку окликает, через железную церковную ограду торт протягивает. Батя в недоумении – с чего бы это ему торт какой-то незнакомец подаёт? И тот, за оградой, тоже ничего понять не может. У милиционера-то память, сами понимаете, а мой... В конце концов, всё разъяснилось, посмеялись. «Опять впросак попал, – сказал батюшка, – я, оказывается, его ребёнка крестил».
А в Беляево на каждой исповеди старух спрашивает: «Как звать-то?» Те – глухие, не могут в толк взять, чего от них хотят. «Чё? Чё хоть?» – переспрашивают. Одна ему: «Да ты что, батюшка, не узнаёшь, что ли? Я – нолинская Ольга». Народ смеётся. Я говорю: «Да ты что людей-то смешишь, это ведь Шубенкина!» «Гм, – отвечает, – вижу, что Шубенкина, а как звать, не помню».
– Матушка Эмилия, какое слово он чаще всего употреблял?
– «Любовь». Просил всех прощать ближнего.
Тужа
|
– В Тужу о. Александр ехать ни в какую не соглашался, его духовник старец Кирилл (Павлов) не благословлял. «В Беляево храм намоленный, – сказал он, – оставайся». Но мужики не отступились и сами поехали к старцу, который, выслушав их, велел передать, чтобы мы ему написали обстоятельное письмо, объяснили, что к чему. Отец Александр письмо написал, а я его отвезла. «Придётся вам ехать, в Туже послужить», – сказал отец Кирилл после этого. Я – в слёзы: «Батюшка, – говорю, – у нас такой храм в Беляево, а там только молельный дом, опять всё сызнова начинать!» «Ну что ж, – ответил о. Кирилл, – Господь везде. Можно и в храме не спастись, а можно и в поле, и в хлеву, и в молитвенном доме спастись».
И поехали мы. Тужу спасать. Молитвенный дом худой, рухнет от старости не сегодня завтра. Начали строить храм. Вот тут и погиб батюшка. Совершенно нелепая смерть. По невнимательности всех, кто там был, и его самого, в первую очередь. Каменщики там были платные, а плотники свои – «деревянной бригадой» я их называла: четыре мужичка да мой пятый. И вот они внизу со Степаном Ивановичем были, другие наверху со столбом возились. Высокий столб, а сверху на нём чурбачок-перекладина в руку толщиной, почему-то незакреплённый. Стукнул мой батя по доске, решил поправить, чурбачок-то и сорвался. А он без каски по-стариковски был…
Степан-напарник потом всё ревел – его деревяшка только по руке ударила: «Почему в него попало, меня бы убило – никто бы плакать не стал!» (Он овдовел перед тем.)
Скоро вся округа знала, что случилось. Шахунья, Йошкар-Ола, не говоря о наших, кировских (у моей сестры двенадцать детей), – все звонят, едут. Духовные чада у батюшки по всей стране один другому передают. Моя мама-старуха и та узнала, добралась каким-то образом. Батя ещё сутки жил без сознания. Прооперировал его нейрохирург, из Кирова прилетел на самолёте санавиации, но уже ничем было не помочь. Мы с прихожанками рядом были, потом вышли проветриться, а Нина Кислицына одна осталась. Когда вернулись, сказала нам: «А ведь мы пообщались с батюшкой». «Как же это? – спрашиваем, – он ведь без сознания лежал?» «Я сидела, Богородицу читала, а он повернул голову в мою сторону», – ответила Нина. Будто что-то услышал. В третьем часу дня он умер, из глаза слезинка выкатилась. Так и не стало моего батюшки.
Люди отмечали: «Никогда так в Туже никого не хоронили». Весь народ вышел, и со стороны люди ехали и ехали. «Коновалов – простой был, никакой гордости в нём», – говорили. Настолько уважали – как никого и никогда в истории этого села.
– Жил незаметно, ничем не выделялся, а когда умер, открылся своим величием, – сказал отец Тихон (Меркушев) у его могилы.
– Почему отец Тихон так сказал?
– Стройка-то всех удивила. Уж больно хороша получилась церковь, ради которой батя жизнь положил. Когда приехали люди да увидели, что он возвёл, тут и удивились. Я сама не верила, когда всё начиналось, спрашивала: «Где мы столько денег возьмём, не осилить нам». А батюшка верил. Ночей не спал, весь в храм ушёл, без остатку, и народ тужинский духовно поднял. «Значит, он созрел для Бога», – ответил мне отец Кирилл (Павлов), когда узнал о гибели бати.
Владимир ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
