ОТЧИНА

УСТАЛАЯ РОДИНА МОЯ

Украина: взгляд не стороннего наблюдателя

День первый…

Я ступила на перрон Харьковского вокзала, и меня почти под руки подхватили: таксисты-частники не просто предлагали свои услуги, они настаивали, почти требовали:

– Самое дешёвое и быстрое такси! Вмиг долетим, заметить не успеете – как на ковре-самолёте.

Но мне-то как раз не нужно быстро, я хочу многое увидеть…

Слава Богу, вовремя заметила среди встречающих знакомого человека. С ним было заранее условлено, что довезёт до места… Всего лишь три дня, чтобы увидеть городок своей юности, откуда уехала поступать в университет, а затем следом за мужем – на Север. Увы, на родине теперь бываю нечасто. Как ни парадоксально, в какой-то момент ближнее зарубежье стало менее доступным, чем дальнее. Вот выехали, наконец, из большого города, и машина покатилась на юг. Во все стороны раскинулась степь. Поля то бегут в гору, то спускаются вниз, обрываясь к оврагам. Там и сям при заходящем солнце блёкло светятся почти недвижные воды прудов в обрамлении ив. Широта, приволье, чистый свежий воздух, радость новой встречи... Ехать почти два часа, и мы, конечно, разговорились. О переменах, о городских новостях и о политике – без неё теперь никак. Хорошо зная про невесёлую изнанку здешней жизни, я попыталась обойти острые углы:

– В городе вроде строить стали. Магазины новые. Дети появились. А ведь было время: улицу из конца в конец пройдёшь – и ни одной детской коляски не увидишь.

Однако водитель – Николай Петрович – оптимизма моего не разделял. Отвечал сдержанно, явно превозмогая застарелую боль:

– Приезжаете редко… Откуда вам знать, как у нас люди живут!

– Но ведь хожу по улицам. Вижу витрины. И люди, кажется, при делах и одеты небедно.

– То-то и оно, что кажется. А вы спросите, кто и как у нас зарабатывает.

– Ясное дело: у всякого своя история.

– Да нет же. Для большинства история как раз общая, одна на всех.

– ???

– У нас теперь только на рынке и бывает шумно. А в городе тихо, как на кладбище. Консервный завод, швейная наша, мясокомбинат, кстати, один из крупнейших был в Союзе… – да почти все предприятия приказали долго жить.

Я выслушиваю мрачный монолог и пытаюсь возражать:

– Всё это не ново. То же происходит и в российской провинции. Но что-то же, хоть и медленно, поднимается. Открываются совместные производства. Машины, например, Украина делает вместе с иностранцами.

Мой оппонент неохотно соглашается и тут же парирует:

– Да, вот ещё: торговля процветает, теперь у нас есть всё, чего душа запросит. Только исхитрись заработать на это «всё». Одни торгуют, другие воруют. А третьи перебиваются мизерными или случайными заработками. Чтобы ребёнка в школу «снарядить», берут у родителей из копеечной пенсии. А вот ещё один путь: при царской России отхожий промысел был, так и мы у праотцев учимся – кто в Москву едет, кто в Италию...

Я недоверчиво посматриваю на своего «колючего» собеседника:

– С Москвой понятно. На поезде ночь езды. А что делать в Италии?

Мой собеседник ненадолго умолкает, будто прикидывая, стоит ли продолжать. Потом всё-таки тяжело вздыхает:

– Я знаю молодых учителей, так вот они ездят туда полы мыть. Самой грязной работой занимаются. Экономисты, бухгалтеры сиделками нанимаются к богатым больным старикам.

С горечью слушала своего, как мне казалось вначале, излишне запальчивого спутника, верила и не верила: неужели же так они и живут теперь – мои близкие и неблизкие? Шумят карусели «майданов», «оранжевых» революций, парламентских баталий, где так часто звучат непарламентские выражения. Президент и правительство то и дело задирают планку своей значимости, настырно ломятся в НАТО. Провоцируют конфликт в церковной жизни. Проливают крокодиловы слёзы над жертвами голодомора, придавая забвению очевидные факты, что сталинский режим с не меньшим рвением истреблял русских, белорусов, представителей всех других республик. Голод действительно свирепствовал на Восточной Украине, откуда родом и я, и мои предки. Но ведь историю на митингах не переписывают. Достаточно поднять документы, чтобы убедиться и в том, что среди тех, кто чинил беззакония, были и киевские власти. Сегодня же Киев натужно собирает «патриотов», гневно потрясающих кулаками. А земляки мои либо гоняются за призрачными надеждами (одно продам, другое куплю, глядишь – разбогатею), либо добывают рубль или доллар самой тяжкой грязной работой. Нередко просто спиваются, подсаживаются на иглу, что, впрочем, происходит и в современной России, сводят счёты с жизнью, устав от темноты, сквозь которую невозможно прорваться, не зная Бога, не веруя и не призывая на помощь силы небесные.

К слову сказать, там, на Украине, в родном моём городе (это небольшой райцентр к югу от Харькова), есть церковь. Одна-единственная. Но красивая, с высокой колокольней, утопающая в садах и цветах. Всем миром строили. Батюшку любят, уважают, к нему прислушиваются. В праздники в храме бывает так многолюдно, что яблоку упасть негде. А всё ж таки гораздо больше народу толпится на рынке, копается в огородах, на приусадебных участках, игнорируя призывно зовущий колокольный звон. Вот на Крещение и на Пасху весь город к храму стекается. А в обычное время про Небо здесь забывают. Как будто отдаляется оно, меркнет.

* * *

Вечером того же дня меня встретили родные, зашла на пару минут давнишняя подруга. Сели ужинать, и почти тотчас начались «предвыборные» дебаты.

– Твоя Юлия Тимошенко всех сто раз продала и купила! – это мои родственники спорят между собой, а заодно и с подругой.

– Про Ющенко даже говорить нечего. Обещал золотые горы. А что сделал? Одни клоунады устраивает: то он грозится Раду распустить и провести выборы, то со дня на день сроки переносит. Сегодня одно говорит, завтра – другое.

Моя подруга Нина – человек чрезвычайно целеустремлённый и деятельный. Она активистка одной из партий. Участвовала в той самой «оранжевой революции». В идеалах своих нередко обманывается. Заблуждается, потом очень болезненно избавляется от заблуждений и снова заблуждается. Но вот что-что, а боевой дух не убывает:

– Будем сидеть сложа руки, оставаться в роли наблюдателей – век из болота не вылезем.

Нина так убедительна, что я было приготовилась поддакнуть и вдруг:

– А Ющенко между прочим – патриот. Настоящий…

Ей не дают договорить:

– Видали мы этого патриота! Его ж Америка «вдохновила». Там и победа его ковалась…

Горячие словесные перепалки продолжились: все разом загудели, зашумели, перебивая друг друга. И вскоре для меня было ясно только одно – здесь единство и мир невозможны сегодня даже за общим столом, среди друзей и родственников. Новые политтехнологии, которые достались Украине, ясное дело, с чужого плеча, посеяли несогласие, а то и вражду даже между самыми что ни на есть своими.

Так в спорах и словопрениях закончился вечер. Оставшись наедине с собой, брала в руки старые, читанные когда-то книги, перелистывала фотоальбом, ностальгически погружаясь в прошлое. Но какая-то нарастающая тревога не отпускала. В голове ворочались прилипчивые, не вчера возникшие мысли, а точнее, вопросы: почему родная мне Украина оказалась далеко не на лучшем счету в мировом сообществе? Над ней глумятся высокоумные политики – и чужие, и свои (новоявленные толстосумы, среди которых водятся даже миллиардеры, причём их, оказывается, больше, чем в России). Почему теперь здесь так редко смеются, почему пересох звонкий, чистый ручеёк народной песни? Прежде, когда встречались за праздничным столом друзья или родственники, кто-нибудь непременно заводил всеми любимое, а остальные подхватывали. Песня обрастала вторыми и третьими голосами, начинала звучать хором, вылетала из дома и парила-парила над садами и крышами, птицей легкокрылой летела ввысь и вдаль… Почему перестали радоваться каждому встречному ребёнку? В детстве, бывало, идёшь по улице, а навстречу – чужая бабушка или тётя: «Чые ж то такэ гарнэ дивчатко? О! Та цэ ж внучка дида Ивана». И по головке погладит, конфетой одарит…

Вспомнилось, как однажды в погожее зимнее утро ехали мы в гости к дедушке Ивану и бабушке Наталье. Дядя и папа с мамой усадили меня в сани, укрыли тулупом, сами устроились. Кони пошли рысцой. Весело, переливчато зазвенел бубенчик, и покатились мы по белоснежным сияющим коврам. В общем, ничего особенного не происходило. Смеялись о чём-то взрослые, скрипели о снег полозья, чирикали воробьи. Драгоценными алмазами сверкали на солнце снежинки, сказочными великанами поднимались вдоль дороги заиндевевшие тополя…

В тот воскресный день бабушка, как обычно, поставила на стол нехитрое угощение, наливку из терновника, позвала всех к обеду. Кто-то из взрослых спросил, не трудно ли им. Старики ведь уже и кругом одни. Дедушка, как всегда, отшутился: «Та дид щэ, як дуб, а баба, як каминь». Конечно, были они уже нездоровы, но мы, дети, об этом не ведали. Нам казалось, что и они, и родители наши, да и мы сами, будем жить всегда. Мы сидели не за общим столом, а за «своим» – детским. Это был большой дедушкин табурет его же работы. Бабушка приготовила для нас любимый нами вишнёвый кисель, и мы дружно набросились на лакомство. А за большим столом говорили про озимые. Потом дедушка рассказывал (а был он превосходным рассказчиком с прекрасным чувством юмора), каким отчаянным был в молодости. Как спасал своих коней из петлюровского «плена»: прикинувшись своим, ушёл из села вместе с бандой, а ночью, когда все уснули, увёл лошадок. Как ещё «парубком» за 30 километров ходил в город за сапогами, а там даже на большой праздничной ярмарке не нашлось его размера. Вот и пришлось обучаться ещё одному (к тому времени умел он многое) ремеслу. Дедушка наш был очень высок. Помню его всегда в самодельной обуви, потому что его размера обуви в магазинах было не купить. Дедушкину «туфельку» любили примерить мы с двоюродной сестрёнкой Светой – рослые школьницы. А вот в той самой «туфельке» вмещались одна за другой две наши ступни и оставалось место ещё для двух таких же.

В полтавскоме село Марьяновка, где жили дедушка Иван и бабушка Наталья, с войны вернулись очень немногие. Дедушка был мастеровитым, поэтому не было в округе такой хаты вдовьей, где бы не пришлось ему починить соломенную крышу, остеклить и вставить окна. Никому в помощи не отказывал. В тесной своей сараюшке был он и плотником, и стекольщиком, и лошадей «одевал» – шил уздечки, хомут ладил и всё, что к ним прилагается. Конечно, и другим сельским мужикам, кто уцелел, вернулся с фронта, работы хватало. Когда затевалось что-то значительное, например хату саманную сложить или колодец выкопать, – собирались «громадою», то есть приходили все, кто мог. Об оплате даже и речи быть не могло. Просто хозяйка готовила на всех работников обед. Ногами месили глину с соломой, подмешивали ещё что-то для крепости, копали колодцы. Работали все на совесть, без перекуров и «завалинок». А когда солнце зависало в зените, собирались вокруг обеденного стола прямо во дворе в тени деревьев. Отобедав, пели. Пели звонко, заливисто на два-три голоса: «Розпрягайтэ, хлопци, кони, та й лягайте спочывать. А я пиду в сад зеленый, в сад крынычэньку копать…» После короткого отдыха снова принимались за работу. И весь день до вечера мы крутились рядом со взрослыми, больше мешая, чем помогая. Наверно, именно там и тогда учились товариществу, бескорыстию, учились отдавать своё и не брать чужого. А ещё – не было на селе ни одного неверующего, как, впрочем, и во всех других полтавских сёлах. Хотя церковь, насколько мне известно, при большевиках ещё разрушили. Да, храма не было, но в каждой хате в красном углу украшенные вышитыми рушниками висели иконы Спасителя, Богородицы, Николая Угодника.

Знаю, что в своё время захаживали в село и даже правили здесь петлюровцы. Знаю, что раскулачивали, знаю от мамы и про страшный голод – зловещее изобретение Сталина и его сатрапов. Как известно, в стране шла индустриализация, и, чтобы прокормить основателей нового строя, хлеб на Украине, как, впрочем, и в других хлебных республиках, да и в самой России, выметали подчистую. В Марьяновке, где жила семья деда, хоронить не успевали. Дедушка ходил в какие-то дали дальние – в хлебные места. Что-то продавал за бесценок, зато возвращался с хлебом. Так и живы остались.

Посетила семью ещё одна напасть. Дедушка и бабушка считались середняками, имели крепкое хозяйство. А когда стали всех подряд раскулачивать, кто-то успел шепнуть. Но удалось со всей семьёй уехать на Кубань. Там пересидели лихолетье. Когда вернулись, «ветер» поменялся и признали его не вредным, а даже, наоборот, вполне полезным, трудовым элементом. Разворованное комбедовцами стали сносить к их дому. Но бабушка Наталья твёрдая была, с характером. Не приняла назад ни ложки, ни плошки, ни подушки…

Пока в селе была церковь, бабушка пела на клиросе. С дедом жили душа в душу. Мы, внуки, часто у них гостившие, видеть не видели никаких семейных разборок, даже подумать не могли, что между ними может быть какое-то несогласие. Дедушка вечно что-то мастерил до глубокой старости. А бабушка, бывало, то у печи снуёт, то в огороде копается, то для птицы корм готовит. Для индюков, гусей, уток. И нас умели пристроить к какому-то полезному делу. Доверяли нам что-нибудь посильное и самое несложное. Кукурузные початки чистили, фасоль из стручков «добывали». Хотя, честно признаться, мы частенько отлынивали: бежали купаться в колхозном пруду, катались на чьём-то, верно соседском, велосипеде, забредали в заросли сирени и терновника, грызли кисло-сладкую на вкус вишнёвую смолу.

…Но время шло: мы подрастали, бабушка с дедушкой старились, болели, хоронили соседей. Однако ж и сами они, и абсолютное большинство из тех, кто уходил, до последнего вздоха путь свой к Богу правили. Они верили, что за гробом нет пустоты. Там начнётся иная жизнь. И как умели, готовились к ней, неспешно прощаясь с роднёй. Немногословно, но веско говорили с теми, кто остаётся, про «той свит», то есть о потустороннем мире. Но учёные, высокообразованные дети, в том числе и наши родители, к ним уже не прислушивались. Мои папа и мама были светлыми, добрыми людьми. Однако школа, техникум, институт, само советское государство активно выкорчёвывали, вытравляли веру. Церквей почти не было. Даже глубоко верующие люди десятилетиями жили без святого причастия. А молодых пичкали научными открытиями и достижениями в космосе, якобы отменявшими все «стариковские суеверия». И случилось то, что случилось: наши бабушки и дедушки не сумели, не смогли передать и толику веры своим получившим образование детям. Почему? Может, вера их была недостаточно глубока? Или всё было гораздо проще – не доставало им решимости библейского Авраама, по велению Божьему приведшего сына своего на заклание. Требовать от детей единокровных безусловной верности Богу в ту пору означало толкать их на большевистские штыки. В сёлах, где каждый человек был на виду, всё обстояло именно таким образом. А когда острая опасность миновала, было уже поздно. Вот и пошатнулось твёрдое устройство сельской жизни на Полтавщине, да и в других восточных областях Украины, в центральной её части.

Моя мама стала хорошей учительницей. Работала в младших классах. Одна из сестёр занималась бухгалтерским учётом. Другая стала домохозяйкой – растила детей. Дядя Павел был директором кирпичного завода. Ещё один дядя – Анатолий – стал совхозным кузнецом и, как в своё время дедушка, мастером на все руки. Все, кроме него, самого младшего, уже умерли. И все жили вне церкви. Ещё и потому, что не было в округе ни одного храма. На десятки сёл и селений в изрядном от них отдалении была одна-единственная церковка в селе Варваровка.

Что же стало с моей малой родиной – с теми украинскими сёлами, где жили прежде мои дедушки и бабушки, где и теперь живут их потомки – один из сыновей, внуки и правнуки?

День второй…

Наутро после шумных вечерних дебатов мы с братом поехали в село к двоюродной сестре. Там-то я и увидела нынешнюю совершенно беспросветную, безрадостную сельскую жизнь... Совхоз давным-давно развалился. Поля перешли в чьё-то частное владение. Вдоль дороги тянулись километры всё ещё не убранных, уже почерневших согбенных подсолнухов. Вероятно, так, скукожившись, согнувшись под весом зрелых семян, и под снег уйдут. В совхозном прежде посёлке тихо. Мало людей, совсем мало машин. Собственно, за полдня мы так и не услышали гула моторов. Сестра – совсем не старая ещё женщина – ходит по двору, как-то по-стариковски согнувшись. Хватается то за одно, то за другое дело, а делам этим несть числа. Помогают внуки-школьники, дочери. У обеих с мужьями не сложилось: сельская жизнь с рабочим днём от зари до зари тяжела, а выпивать, перебиваясь случайным заработком, куда как легче – вот и сбились оба на кривую дорогу. Живёт сестра со своим мужем, с дочерьми и внуками одним домом. В чистой его половине, куда пригласили нас, гостей, прибрано. В другой пока что ремонт идёт. Там же и корм готовят для скота и птицы.

Сестра недавно вышла на пенсию. Раньше работала на почте. И муж – тракторист – тоже уже пенсионер. Младшая дочь прежде жила и работала в городе. Но предприятие развалилось, и черноглазую миловидную Ирину – искусного кулинара – сократили одной из первых, стало не до вкусных изысков. Вот и вернулась к матери. Старшая Алла с утра до ночи батрачит на работе: уходит затемно и так же возвращается. От усталости с ног валится. Но вся семья не нарадуется: хоть одна получает «живую копейку». А впрочем, платят-то гроши. Но и дома, конечно, не курорт: скотина требует внимания, а на участке земли растёт кормовая свёкла. Для чего всё это? Во-первых, надо одеть-обуть детей и внуков. Во-вторых, чтобы на столе было не пусто, хоть и не очень густо, надо жать на все педали, тянуть лямку изо дня в день. К тому же Инна, старшая внучка, заканчивает школу. Мечтает стать сельским экономистом или бухгалтером. А чтобы уехать из дома и учиться в городе, опять деньги нужны. И немалые.

Сестра Люба удручённо вздыхает:

– В пять утра вскакиваешь как ошпаренная. А если ещё на десять минут позже проснёшься, то уже не бежишь, а летишь. Сначала бегом к коровам. Потом бычков на выпас выгоняем. А там птица уже бунтует. Сами даже едим на ходу.

Её муж Николай поддакивает:

– Да, работа не кончается. Ни тебе праздников, ни выходных.

Умолкает ненадолго, а потом разводит руками:

– Как подумаешь, для чего живём?! Допустим, для детей. Ну, а им-то что светит?

И мне снова вспоминается былое. Оттуда, из прошлого, смотрят на нас дедушка Иван и бабушка Наталья. Они-то знали, зачем жили. Знали, что вся жизнь – путь к Богу. Не страшились конца. Знали, что там, за гробом, начнётся вечность – такая, какую заслужишь жизнью своей. И хотя тяжко работали, вставали, что называется, с первыми петухами, были в их жизни и радость, и добрая шутка, и песни. Тогда старики сказки сказывали, знали их вагон и маленькую тележку. И присказки, и загадки.

Закрываю глаза и слышу ласковый бабушкин голос: «Лэжыть Гася, простяглася, кинця ий нэ выдно. Хто така?» А я смеюсь довольно. Слышу-то ведь не впервые: «Знаю-знаю: дорога!»

А потом хожу за бабушкой хвостиком и всё пытаюсь вызнать, где «край свиту», то есть где кончается видимый нам мир. И что там – дальше, за этим концом?

А ещё вспоминается: провинишься, а из-за вышитых рушников на тебя неотступно Бог смотрит. И ты прячешься за угол стола, понимаешь, что виновата: ослушалась, напроказничала, бабушку обманула. И боязно – Он ведь всё видит!

А когда мы, в целом послушные внучки и внуки дедушки Ивана и бабушки Натальи, стали ходить в школу, Бог ушёл из нашей жизни. И вернулся, а точнее, мы к Нему вернулись лишь спустя десятилетия. Наверно, за последние сто лет самое большое бедствие, чёрным саваном покрывшее наш степной край, – это безбожие. Как ничтожно мало осталось верных, как мало новообращённых или вернувшихся под покров Царя Небесного, как исковеркан, унижен дух прежде жизнелюбивого, неунывающего, певучего народа! Да, конечно, православие крепнет и в центральных областях, и на Восточной Украине, по которой железной пятой прошлась война, оставляя чёрные пепелища на месте сёл и церквей. В городах и весях строятся храмы, обновляются существующие. Но достанет ли мужества, твёрдости, наконец, глубокого осознания происходящего, чтобы не единицам, а всем вместе или хотя бы многим вырваться из тьмы безбожия? Не знаю... Знаю только, что если родная моя Украина поднимется, преодолеет падение, то дастся ей это с превеликим трудом.

День третий…

В короткую мою поездку вместилось ещё одно печальное путешествие. Побывала я в посёлке сахарного завода, где родилась и в школу пошла, где, казалось, затаилась сказка моего детства со всеми его ароматами, яркими впечатлениями, со всеми потрясениями – и радостными, и горестными. В рукотворном заводском парке все деревья, все поляны были нашими. Детьми бегали мы по аллеям, залезали на ветви тутовника, лакомились его иссиня-чёрными ягодами. Как нечто прекрасное вспоминается и наш дом в посёлке, и улица, обрамлённая высокими пирамидальными тополями, и дорога в школу, и даже высокая белая – выше человеческого роста – заводская стена. До сих пор помню, как осенью, когда на заводе начинались сезонные работы, в воздухе разливались запахи патоки и ещё чего-то сладкого, вкусно пахнущего. В это время к заводским воротам тянулись вереницы машин, гружённых сахарной свёклой. Утром и вечером гудок оповещал о начале и конце рабочих смен. Улетали птицы в жаркие страны, белым «пухом» покрывалась земля. А на заводе начиналась страдная пора. За его высокими стенами пыхтели машины, закипала жизнь, полная событий.

Мы учились, совершали свои пионерские «подвиги»: собирали металлолом, играли в волейбол, очень старались добыть славу лучшей пионерской команды, ну хотя бы в области.

Ещё помню пионерский хор на сцене. Несколько скучных обязательных песен. Одна из них протяжная, торжественная и очень длинная: «Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой, Ленин в тебе и во мне…» И томительное ожидание: ну, когда же, когда, наконец, выйдут на сцену танцоры в ярких вышитых украинских костюмах. Девочки – непременно в веночках с атласными лентами. А мальчики в цветных шароварах, подпоясанных широкими кушаками… Выходим из клуба – рядом, чуть ли не рука об руку, два памятника – Ленин и Сталин. Потом Сталина под покровом ночи куда-то увезли. А Ленин до сих пор стоит. Его только слегка переместили. Зато всё вокруг рассыпалось и как будто паутиной покрылось… Первое, что увидела, заехав в посёлок: завод умер. Его корпуса растащили по кирпичику. Разумеется, не ради забавы. От нужды. Он давным-давно не работал. А люди, которые прежде трудились в его цехах, влачат нищенское существование. Они-то и разобрали постройки. Кирпич в хозяйстве – вещь нужная. Его теперь и за деньги не купишь, тем более что их нет. Кирпичный завод – он находился в каких-нибудь пяти километрах от сахарного – закрылся ещё раньше. Конечно, тащили и на продажу. Ну а вырученные деньги кто в семью нёс, а кто на выпивку. Мой дядя, в прошлом кузнец, только руками разводит:

– Даже не верится, что это возможно. Кладка была старинная – царского времени. Стены больше века простояли. И стояли бы ещё сто лет. Но вот разнесли-разобрали, как игрушечный конструктор.

Заводских корпусов нет уже несколько лет. Нет даже памятной белой стены, что окружала территорию завода. Только труба стоит-возвышается над развалинами. В парке, где когда-то клумбы были, бурьян в человеческий рост. Тенистых аллей как не бывало. На улицах безлюдно. Такое впечатление, что посёлок пребывает в каком-то летаргическом сне. С трудом веришь, что кто-то всё-таки ещё живёт здесь или… доживает. Девочки, с которыми училась когда-то в начальной школе, почти все разъехались. Мальчики, оставшиеся в посёлке, давно на кладбище лежат: один умер от передозировки наркотиков, другого убили в драке, третий спился, и четвёртый, и пятый…

Так бесславно кончилась история заводского посёлка. Да и только ли нашего? Их так много – посёлков, сёл, городов – и здесь, на моей родине, и в России. Примечательно, что история Западной Украины во многом не совпадает с тем, как жил и живёт восток и центральные области этого государства, совсем недавно составлявшего часть огромной страны Советов, а ещё прежде Российской империи. Западная Украина – это, как говорится, отдельная песня.

Я не историк и не политик. Я плоть от плоти моей униженной, обездоленной Украины. Будучи гражданкой России, пишу эти строки, чтобы засвидетельствовать, как человек оттуда, а не наблюдатель извне: мы – украинцы и русские – действительно очень похожи. Даже по натуре своей, по душевной щедрости, открытости. Мы долго блуждали в лабиринтах безбожного советского прошлого. Десятилетиями строили на песке замысловатые замки, в конце концов, оказавшись у разбитого корыта. По моему глубокому убеждению, национальные отличия не помеха для того, чтобы понять друг друга. И помочь. Помочь тёплым словом, добрым христианским отношением и неучастием в противостоянии, которое так часто подстёгивают политики и те, для кого возможность разделять и властвовать важнее всего остального. Да, есть политика и большие деньги, и есть смертельно уставшие, стоящие на грани гибели люди. И там, на Украине, и здесь, в России. Пресловутая газовая труба, которой владеет Россия, вряд ли поможет разрешить бесчисленные претензии и противоречия, вызревающие в кабинетах власти.

…А заводская труба на пустыре посреди крошева, оставшегося от разобранных кирпичей, почему-то гвоздём застряла в памяти. И странным образом будоражит воспоминания о былой воображаемой (именно с этим чувством мы взрослели) мощи, стабильности, о безоглядной устремлённости в будущее.

Ряд самых выразительных, «говорящих» образов, привезённых с Украины, красноречиво дополняет тот самый памятник Ленину, нелепым жестом зовущий в несостоявшееся «завтра». А ещё – поникшие к земле, почерневшие от дождя и солнца остовы сухих подсолнухов на неубранных полях. Сколько их – таких же вех, напоминающих о былом мнимом величии и благоденствии, – всё ещё загромождает просторы наших сопредельных государств, решительно изменивших курс, но явно не имеющих точного прибора, указующего направление движения…

Нам бы держаться поближе друг к другу и Богу. Научиться бы жалеть, сочувствовать и соучаствовать в выздоровлении. Тем более что за многие сотни лет наши корни и ветви так переплелись, так глубоко проникли друг в друга, что каждый новый шаг, ведущий к окончательному разрыву, будет отдаваться нестерпимой болью и там и здесь. Для сотен и сотен тысяч российских украинцев и русских, живущих на Украине.

Татьяна ХОЛОДИЛОВА

назад

вперед