Родился Григорий Сологуб 30 января 1922 года в Донецкой области, в станице Буденовской (ныне это город Новоазовск), в казачьей многодетной семье. Из восьмерых детей пятеро сыновей погибли в Великой Отечественной войне, а вот он попал под оккупацию и оказался в плену в немецком лагере. Когда советские войска их освободили, то его уже на родине вместе с другими военнопленными на шесть лет отправили в лагеря Коми края, потом определили на поселение Пытерью (это в тайге Княжпогостского района, сейчас этого поселения нет), где бывшие уголовники вместе с репрессированными политическими и «кулаками» занимались лесозаготовками. Там он нашёл свою судьбу: женился на жизнерадостной девушке Надежде, тоже репрессированной. Вскоре у них один за другим появилось пятеро детей. Но судьба и здесь не щадила молодых людей, столько переживших за свою короткую жизнь. Трое детей умерли в младенчестве, выжили самые сильные – Галина и Пётр. Благодаря родителям они выучились, вышли в люди. Из-за детей Григорию Михайловичу с супругой и пришлось перебраться в районный центр Княжпогост, а потом в Сыктывкар – в Пытерью, несмотря на то, что там проживало около тысячи человек, не было даже школы.

Где-то спустя месяц после смерти Григория Михайловича я пришёл в его частный деревянный дом, расположенный в районе Тентюков, чтобы расспросить Петра и Галину об их отце. Оба они уже пенсионеры. Галина Григорьевна, как и её отец, трудится во славу Божию при Вознесенском храме. Пётр, 30 лет отдав авиации в Печорском авиаотряде, лишь недавно переехал к отцу в Сыктывкар.

Скромный, приземистый деревянный домик внутри оказался уютным и достаточно просторным. Хозяева сразу же усадили меня к кухонному столу, на котором тут же появился горячий чай, печенье-варенье и мёд. Рядом со столом на комоде большая фотография улыбающегося Григория Михайловича в траурной рамке. Такое ощущение, что он сидит вместе с нами молча и пьёт чай. Этот дом всегда был хлебосольным.

– Когда война началась, – рассказывает Галина Григорьевна, – он рыл окопы под Донецком и готовился идти на фронт. Но на этом направлении немцы совершили прорыв, и все попали в окружение, а потом в оккупацию. Папу вначале приняли за еврея – внешне он был очень похож: курчавые чёрные волосы, большой нос, вдобавок играл на скрипке. Уже в Германии разобрались, что он не еврей, и это спасло ему жизнь. Но потрясение было, видимо, таким, что после этого случая папа скрипку больше в руки не брал. А после войны его путь прямиком лежал на Север, в лагеря: была такая статья, о «шестилетниках» – всех, кто побывал в плену, сажали на шесть лет.

Вообще, об этих событиях он ничего нам не рассказывал, потому что давал подписку о неразглашении сроком на 25 лет. Только с 92-го года, когда уже вышел закон о реабилитации, начал вспоминать о том, что ему довелось пережить. С этого времени он разыскивал тех, кто был с ним в плену, и встречался с ними. Но все они умерли раньше его.

– В Бога, сколько я помню, он всегда верил, – рассказывает Галина Григорьевна. – И мама у нас тоже очень верующая. Они всегда вместе в храм ходили, по монастырям ездили, и нас с собой брали. В Княжпогосте, помню, они всей общиной собирались молиться у Сидорова, на нашей улице Партизанской, и в доме у Ивана Васильевича Дровосекова. Потом в его доме монашки жили. Папа с Иваном Васильевичем дружил до самой его смерти. А мы до сих пор поддерживаем связь с его сыном Борисом Ивановичем, который живёт в Москве.

Иван Васильевич Дровосеков хорошо знал последнюю игуменью Кылтовского монастыря матушку Ермогену. Он много рассказывал о ней папе. Папа передал эти воспоминания настоятельнице Кылтовского монастыря матушке Стефаниде. А она попросила его об этом написать. Сейчас я вам покажу записи.

Из подготовленной папочки Галина Григорьевна протягивает мне лист с машинописным текстом. «Я, грешный, Сологуб Г.М., – читаю, – хочу поделиться воспоминаниями о жизни последней настоятельницы Кылтовского женского монастыря близ с. Серёгово Княжпогостского района. В 1960 году я приехал с семьёй на постоянное место жительства в п. Железнодорожный (ныне г. Емва). При поступлении на работу в должности начальника ОРСа я встретился с завскладом Иваном Васильевичем Дровосековым, 1910 г.р., отбывавшим срок – 10 лет в ГУЛАГе по ст. 58. Это удивительный человек, глубокой православной веры, который и утвердил меня в познании истины. С ним вместе я проработал 27 лет. Наши дети учились в одной школе. Он рассказывал о м. игуменье, проживавшей в деревне Половники, что на правом берегу Выми, в 15 км от Емвы. Они с женой часто её навещали. Приходилось иногда преодолевать это расстояние пешком. И вот когда они уходили от матушки, она постоянно благословляла их и говорила: “Идите с Богом, сегодня вас возьмёт машина, идущая из Сыктывкара”. И действительно, пока они переедут из деревни через реку на лодке, на дороге их обязательно подберёт машина из Сыктывкара. Иной раз благословит и скажет: “С Богом, но сегодня вам придётся идти пешком”. И их, действительно, никто тогда не подвозил.

Сын Ивана Васильевича Борис закончил 10 классов Княжпогостской средней школы на золотую медаль. Но ему её не вручили по той причине, что отец верующий и поддерживает связь с м. игуменьей. Борис по благословению м. игуменьи уехал поступать в Москву. В том высшем учебном заведении, куда он подал документы, были уже предупреждены, что он верующий, и принимать его не хотели. Но он все экзамены сдал на отлично, и его приняли. Доходили до нас рассказы и о благоустройстве монастыря, его красоте и разорении большевиками: сожжении икон, разграблении всего имущества, изгнании послушниц и унижении м. игуменьи, которая тайно скрывалась по сёлам. Но точно описать эти события я не могу: боюсь погрешить перед истиной и что-то напутать.

Мне уже 80 лет, воспоминания смутные, а Иван Васильевич и матушка уже отошли в мир иной. Да пошлёт Создатель им Царствие Своё, уготованное любящим Его...»

Как оказалось, Григорий Михайлович обо всех своих периодах жизни оставил ёмкие лаконичные воспоминания в небольших блокнотах. Блокнот с записями, которые он вёл в плену в Германии, у него изъяли сотрудники НКВД, когда он сидел уже в советском лагере, запретив разглашать эти сведения. Секретным в них было то, что образ врага через эти правдивые воспоминания рисовался не таким, каким его показывала официальная пропаганда.

Уже будучи реабилитированным, на старости лет Григорий Михайлович напишет: «Меня часто спрашивают: что в вашей жизни вас потрясло больше всего? Меня вели на расстрел, как жида. Немцы освободили потому, что не нашли признаков ни в речи, ни в обрезании, ни в мочках ушей. Был под обломками после бомбёжек, тонул в реке, два раза весил по 45 кг при росте 180 см. Но самое страшное произошло после войны, когда казалось, что вот уже – свобода, родные, любимая казачка, институт.

В советском лагере в марте месяце, как и по всей стране, объявили стахановский месячник. Это значит работать без выходных дней. Вечером в бараке стоит сплошной гул: “Не пойдём утром на работу”. А это 1947 год, все оборванные: обувь, бахилы рваные, у меня вообще пальцы наружу торчат. Гомон с “прекрасной русской речью” долго не утихал. Я молча про себя решил, что не пойду, но во всеуслышание сказал: “Хватит галдеть. Вы всё знаете, в Конституции записано – шесть дней рабочих с восьмичасовым рабочим днём”. Утром проснулся – в бараке никого. Приходит нарочный: “К начальнику!” Сидит босс, который войны не видел, упитанный, красный. Вопрос, который меня ошарашил: “Что, Конституцию знаешь? Я из тебя, гнида, её выбью!” И выбивал до потери сознания, но не до смерти, только искалечил всего. Написал я девушке: «Не жди, я не вернусь, срок добавили». Но надо же, выжил, реабилитировали…

Вот и пойми нас, русских, мы сами себя убиваем. Ведь можно же было отстоять разрушение соборов, церквей, можно было просто закрыть, загородить, написать на входах, например: “Заминировано”, “Под напряжением”.

Слава Богу, в наше время исполняются пророчества старцев: Церковь торжественно, в муках воскресает, сияют кресты на куполах, благовествуют колокола, священнослужители призывают ежедневно: “Придите, ядите, сие есть Тело Мое...” И всё это совершается для нашего спасения...»

* * *

– Нас родители ещё в детстве скрыто покрестили в п. Пытерью, – продолжает рассказ Галина Григорьевна. – Крестили бабушки-монашки. Потом уже здесь, в Сыктывкаре, всей семьёй перекрещивались в кочпонском храме. В принципе, и у старушек крещение тоже считается действительным, но так решили батюшки – миром нас помазать, а заодно и окрестить по новой, чтобы уж наверняка... Своим небесным покровителем папа всегда считал Николая Чудотворца. Ему всегда молился.

– А почему, он ведь Григорий? – недоумеваю я.

– На юге, в станице, где он родился, больше почитали Николая Чудотворца. Раньше эта станица называлась Николаевской, и там храм Никольский был, и сейчас тоже новый в честь Николая Чудотворца построили.

– И Николай Чудотворец ему помогал? – спрашиваю я.

– В 49-м году, когда он был в Пытерью, их отправили возить лес на лошадях, – вспоминает Пётр. – Дело было зимой, в большой мороз. И вот он выехал из конюшни, а конь не идёт, и всё. Вся команда ушла вперёд, а он остался последним, – вспоминал отец много лет спустя. «Одежда ветхая, рукавиц нету – стал замерзать, – Григорий много лет спустя. – Помолился Николаю Чудотворцу, чтобы он помог. Еду по дороге, смотрю: лежит на дороге что-то тёмное. Хватаю: коми рукавица, такая большая, меховая. Руку в неё сунул, сразу стало тепло. Проезжаю немного – вторая лежит. Конь еле ползёт. Ни палки, ничего под рукой нет. Ещё немного проезжаю, на дороге кнут лежит. Кнут, который никто никогда в жизни не терял – необходимая вещь в хозяйстве. Я взял этот кнут и как поддал лошади – всех перегнал и первым на участок приехал. Только Никола и помог».

– А я помню, как Николай Чудотворец нам помогал из леса выбраться, – оживляется Галина Григорьевна. – Родители с малых лет нас брали в лес за грибами и ягодами. И вот как-то мы пошли за черникой и заблудились. Мама с папой стали молиться Николе Чудотвороцу, и мы вышли на знакомые места.

– Ваш отец в Свято-Вознесенском храме старостой был? – спрашиваю я.

– Помощником благочинного по всем хозяйственным вопросам, – уточняет Галина Григорьевна. – Когда ещё родители жили в Княжпогосте, они раз в месяц приезжали в Сыктывкар в храм на большие праздники. Когда переехали сюда насовсем в 87-м году, настоятелем в Казанском храме был ещё отец Василий Лапко, папа ему помогал. Потом настоятелем и благочинным стал отец Иоанн Лапко, он тоже обратился к нашему папе за помощью. Приехал к нему домой и попросил помочь в восстановлении Свято-Вознесенского собора. «У вас, Григорий Михайлович, – говорит, – есть организаторские способности, помогите!» Папа вначале отказался, сослался на нездоровье. Когда отец Иоанн уехал, мама папе говорит: «Гриша, к тебе пришёл настоятель храма, и ты смел ему отказать?!» Папа подумал и согласился, и с первого дня до последнего работал вместе с отцом Иоанном. Когда ещё Сыктывкарская епархия не была образована, они ездили в Москву регистрировать общину. Потом храм восстановили. На папином «Москвиче» мотались по глухим деревням, искали старые колокола.

– Расскажите, каким он был отцом: наказывал вас в детстве или нет?

– Он был очень справедливым, хозяином в доме. Слово отца было – закон, дважды не повторял – мы шли и делали. Сейчас у молодёжи такого отношения к родителям нет. У папы была жёсткая рука, благодаря своей силе он и в лагерях выживал, потому что с ним никто не связывался. Ремень для устрашения у нас постоянно в доме висел. Но сына он ни разу не тронул. Меня, правда, пару раз отшлёпал, говоря, что я должна быть благодарна ему за такую науку.

За разговором я совсем не заметил, как за окошком сгустилась тьма. В деревянном доме время, кажется, течёт совсем иначе, чем в многоэтажном каменном. Весело улыбается нам со своей фотографии Григорий Михайлович. Седые волосы, белая борода, как у Деда Мороза. Все прихожане его помнят именно таким.

– А бороду когда он отпустил? – неожиданно решил спросить я.

– А вот как родилась первая внучка Настенька, так бороду и отпустил, – уточняет Галина Григорьевна, – Говорит: «Что это я за дед, если бороды нет?!» Своих внучат он очень сильно любил. Гришу с десяти лет машину научил водить. А тот вообще своего деда считал самым праведным, гордился им. Однажды, когда он учился в первом классе, на День Победы учительница предложила ученикам опросить своих бабушек и дедушек, чтобы написать воспоминания о войне. Гриша захотел дедушку порасспросить, как он воевал, а я ему говорю: «Гриша, так наш дедушка не воевал». Для него это стало настоящей трагедией, он никак не хотел этому поверить. Потом спросил: «Дедушка, мама сказала, что ты не участник войны». «Внучек, – грустно сказал дед, – я участвовал в войне, но, наверное, не в той, про которую вам рассказывают».

– Да, – продолжает свой рассказ Галина Григорьевна – а вот когда папа готовил все вещи к похоронам, то перед смертью приготовил фотографию, где он без бороды. «Мама молодая на памятнике изображена, – говорит, – а я, что, буду старый?» Нашёл фотографию, на которой ему 50 лет, и положил в свой чемодан.

Интересуюсь:

– Что это за чемодан такой?

– Они с мамой задолго до своей смерти приготовили два чемодана себе на похороны. Когда я была директором дома интерната для ветеранов, у нас жили Коюшевы – муж с женой. Дом у них деревянный, старенький, им уже трудно было в нём жить, а сын – капитан дальнего плавания в Севастополе. Сына они очень любили, и он каждый год к ним приезжал, такой внимательный, хороший. Бывало, как ни зайдёшь к ним, сидят вместе и всё переживают: «Вот бы нам умереть так, чтобы сын не приезжал на наши похороны дважды». А к своим похоронам они давно уже приготовились: денег собрали, всё, что нужно, закупили и сложили в большой кованый сундук. «Да что вы такое говорите, – успокаиваю их, – приедет он к вам, не беспокойтесь». «Ну, такие расходы большие! – переживали они. – Нет, как бы хорошо вместе умереть!» И вы представляете, так и получилось: сперва муж умер, а на следующий день жена, хоронили их вместе. Ну и вот, когда наши родители разговор о смерти завели, я возьми да и пошути: «Если хотите, так умирайте в один день, как наши Коюшевы, и приготавливайте сразу же свои чемоданы на похороны». Пошутила, а через некоторое время прихожу к ним и вижу, что они действительно приготовили два чемодана. Мама – себе, отец – себе. Потом уже какие-то обновки делали, меняли старые костюмы и платья – так серьёзно готовились ко встрече со Христом. И в церковь они ходили во всём новом и самом красивом. А фотографии приготовили с доски почёта. Оба были ударниками труда. Там они молодые, обоим по 50 лет. Правда, мама умерла на десять лет раньше отца… А похоронили мы их рядом.