ЧТЕНИЕ
Мария САРАДЖИШВИЛИ
Спор на Рождество, или Что главное
– Вот вам факт глобального потепления, – усмехнулся Заур, седой 50-летний мужик, побалтывая бутылкой пива. – За всю зиму грамма снега не было!
Яркое солнце на безоблачном голубом небе освещало небольшую тбилисскую улицу, зелёную траву на газонах и длинный крестный ход, движущийся по проезжей части.
Впереди шёл розовощёкий упитанный священник в полном облачении и широким размахом кропил направо-налево всё подряд: встречные машины, асфальт, а если мог достать, то и прохожих на тротуаре. Следом два быка тянули арбу. На ней сидела целая ватага ребят, одетых в белые стихари, и распевала «Алело!» – славили новорождённого Богомладенца. За ними шла разноцветная толпа, в основном женщины. В первых рядах бородатые парни несли хоругви и иконы.
Друзья Заура, его бывшие одноклассники Бадри и Кока, тоже вооружённые бутылками «Казбеги», скользили глазами по идущей толпе. Настроение у всех троих было благодушное – Рождество как-никак.
Все они к седьмому января окончательно протрезвели от новогодних поочерёдных пьянок дома, у родственников и друзей и теперь, стоя на своём, давно забитом, перекрёстке у родного корпуса, расположены были на философский лад.
– Хорошо идут, красиво! – зевая, оценил Бадри. – В наше время такого не было.
– Сравнил! – отмахнулся Кока. – В наше время столько церквей тоже не было. А сейчас на каждом углу понастроили.
– Это, кстати, не главное, – вклинился Заур. – Я вам это как буддист говорю.
Кока с Бадри переглянулись и захохотали, расплёскивая пиво по сторонам и частично себе на брюки. Это был старый прикол. После развала Союза Заур сообразил наодалживать денег и смотался в Индию – удовлетворить своё давнишнее любопытство. Вернулся оттуда с кучей впечатлений, весь просветлённый от общения с каким-то гуру, но вскорости угодил в тюрьму – пытался побыстрее развязаться с долгами всеми возможными способами. Коке и Бадри, как верным друзьям, пришлось таскаться с передачами и от избытка чувств крыть «буддиста» последними словами.
– А что главное? – переспросил Бадри, отряхивая джинсы. – В нашей вере самое главное – монахи, – и тут же уточнил: – Только не эти – сегодняшние, а те, настоящие, которые ещё до революции были. Вот мне мой дед рассказывал…
– Да погоди ты со своим пьяницей-дедом, – перебил его коротышка Кока, который уже не мог спокойно в сотый раз слушать байки про старого маразматика. – Сегодняшние монахи тоже крутые бывают. Помните Нугзара?
Собутыльники наморщили лбы, копаясь в дырявой памяти.
– Это тот Нугзар, который вчера на углу Бердзенишвили машину разбил? – вскинул брови Заур.
– Да нет, – скривился Кока от такой недогадливости, – Нугзар, по кличке Верблюд, – здоровый такой, со сломанным носом. Он уже 10 лет в Зедазени монахом сидит.
– А-а, да-да, был такой клиент, – у друзей почти одновременно прояснились лица.
– Короче, я его год назад пошёл проведать, – пустился в объяснения Кока, растягивая слова. – У него день рождения в конце декабря. Вот я и попросил маму приготовить сациви, толму, бажи, чачу взял. Навьючил всё на себя и попёр в горы. Чуть в пропасть не свалился, пока на эту верхотуру залез. В Тбилиси тогда снега не было, а в Зедазени – белый ковёр по колено. В общем, разыскал я Нугзара. Он теперь, вникните, «мама Шио». Тут как раз я и узнал, что монахи мясо не едят. Во, думаю, фраернулся. Нугзар меня узнал, обрадовался, про вас всех стал расспрашивать. «Я, – говорит, – за всех ребят с нашей улицы молюсь». А я тем временем всё из рюкзака вытащил, перед его носом разложил и смотрю, что дальше будет. Нугзар глянул, сперва замялся, потом перекрестился, вино мне и себе налил и тост сказал. Красиво так завернул, ещё к месту каких-то святых приплёл, без любви, мол, всё ничто, и крылышком из сациви закусил. Очень мне это понравилось, – удовлетворённо закруглился Кока и скособочил свой франтоватый берет. Именно за этот бордовый блинчик на лысине его в убане звали Вангогом. – Не стал, значит, передо мной нос задирать: монах с понтом и так далее…
– Он же из-за тебя обет нарушил, – заржал Заур и свернул на свою излюбленную дорожку. – Вот у буддистов вообще никто мясо не ест.
Тут уж Бадри не утерпел:
– Ну, ты достал нас сегодня со своим буддизмом. На то он и монах, чтоб потом грехи замаливать.
Заур – недаром его за изворотливость на улице звали Чия (Червяк) – мирно заулыбался:
– Хоть я и буддист, а знаю, что в православии самое главное, а вы только зря на себе тельняшки рвёте: «Я грузин, значит, православный!» Вот ты, Бадри, шапку с мтиульскими крестами нацепил, а что к чему – и не в курсе.
Друзья переглянулись, силясь сообразить, каким образом сделать хотя бы ничью.
– Крест, наверное... – не очень уверенно предположил Кока.
Заур только оставшиеся клыки в ухмылке показал: дескать, мимо, дорогой.
– Это, как его… четыре Евангелия, да? – просиял Бадри, с надеждой поглядывая на всезнайку. – Ещё тост такой есть. В нашей деревне всегда в конце за это пьют.
Заур великодушно похлопал его по плечу:
– Учитесь, пока я живой! Я вам одну историю расскажу, а вывод сами делайте.
И, не торопясь, ударился в воспоминания:
– Когда я сидел в Ортачальской тюрьме, был у нас в камере один такой взрослый тип – Вахо. Не помню уже, за что он сидел. Но уважали его. И вот как-то ночью будит меня Вахо (наши шконки рядом стояли). Весь из себя бледный и страшный, как моя жизнь. Руки чуть подрагивают. Говорит: «Я, Заур, только что отца своего видел. Он сказал, чтоб я подготовился». Стал я его успокаивать: «Это, мол, тебе дурной сон приснился!» А он своё: «Не сон это был!» – и всё тут. «Нет ли у тебя свечки?» – спрашивает потом. «Сейчас, думаю, нарисую тебе пару штук». А Вахо не унимается: «Может, молитву какую знаешь?» Тут мне в голову стукнуло. В одном месте кто-то «Мамао чвено» * чем-то острым нацарапал. Пошли мы туда, отодвинули тот стояк. Видели бы вы, как Вахо стал читать эти каракули! Читает, а у самого глаза мокрые. Э, думаю, совсем у него нервы не годятся. Я спать пошёл. А наутро, как все проснулись, смотрим: Вахо холодный лежит. Такая, короче, история.
Заур закурил и оглядел слушателей, следя за реакцией.
Бадри поднял брови домиком – не понял:
– К чему это всё?
Заур победоносно оглядел обоих, улыбнулся:
– К тому, что главное в христианстве – покаяние. Не всем же монахами быть.
В этот момент запищал его мобильник. Заур извлёк его из недр вельветового бежевого пиджака, и все присутствующие насладились утончённой беседой супругов. Явно динамик давно нуждался в починке.
– ...Хватит обтирать стенки корпуса! – неслось из трубы. – Иди отведи ребёнка на музыку!
– Замолчи, женщина! Лучше в календарь посмотри! Сегодня Рождество – вся Грузия празднует! Какие уроки?!
Заур запихал мобильник в полагающееся ему место и подал идею:
– И правда, ребята, что мы тут торчим, как негры? Надо отметить праздник!
Поцарапанный мобильник снова был извлечён на свет Божий, и на противоположной стороне улицы редкие прохожие услышали хриповатый голос Заура:
– Васо, брат, мы тут собрались, тебя вспомнили. Закуска есть, а вина нет. Придумай что-нибудь, мы тебя ждём на прежнем месте…
Затем он набрал другой номер и снова закричал в трубку:
– Заза, это ты?! У нас тут шикарное вино, только что за тебя пили, а вот закуски не хватает. Придумай что-нибудь и приходи на наш куток.
Заур радостно потёр руки:
– Дело сделано... Пошли, ребята! Рождество раз в год бывает. Не будем ломать традицию. У меня тут хороший тост созрел: «Так выпьем за то, чтобы орлы не падали, а козлы не летали!»
Азниф
Я – Бог твой, располагающий обстоятельствами, и не случайно ты оказалась на своём месте, это то самое место, которое Я тебе назначил. Не просила ли ты, чтобы Я научил тебя смирению? И вот Я поставил тебя в ту именно среду, в ту школу, где этот урок изучается. Твоя среда и живущие с тобою только выполняют Мою волю.
Из духовного завещания иеросхимонаха Серафима Вырицкого
Дома на Джавской улице в Тбилиси – как лица их хозяев. Вон трёхэтажная махина Отари-буфетчика нависает над чужим забором, как его выпирающий из брюк живот. Сразу видно: человек всегда жил состоятельно. Справа от него двухэтажка рыжего Нугзара-шофёра. И тут всё ясно: недавно у человека бизнес в гору пошёл – ещё ничего не достроено. А сбоку халабуда Азниф-пьянчужки. Издали багдадку неоштукатуренную заметишь. Тут и ежу понятно – у хозяйки всю дорогу финансы поют романсы.
Что соседи знают про Азниф?
– Матюгается как сапожник! – скажет Отари с презрением и отвернётся.
– Раньше не просыхала, а теперь в рот не берёт, – уточнит Рафик-маляр, первый её друг и советчик.
– Пока ногу не сломала, хорошие матрасы шила на заказ, – вздохнёт краснощёкая необъятная Маро, торговка трусами.
– Чтоб она вторую ногу сломала, скотина безрогая! – прошипит её старая врагиня Джильда-уборщица, давно мечтавшая вырвать конкурентке последние волосы…
* * *
Если опереться на изогнутую виноградную лозу и заглянуть в окно со двора, то увидишь маленькую комнату с облупившимся дощатым полом, дровяную круглую печку с трубой, выходящей в форточку и сидящую в подушках Азниф. Коричневая кожа, как кора дуба, нечёсаные свалявшиеся седые лохмы, глаза, затонувшие в морщинистых веках, а под разбухшим носом-картошкой дымит неизменная сигарета. Кому не нравится, тот пусть мимо проходит, а кто не побрезгует – милости просим. Дверь из рассохшегося дерева на одну задвижку закрывается – значит, гостям всегда рады.
Стеклянная пепельница полна окурков. Без сигарет для Азниф и жизнь не жизнь.
– Голодать лучше буду, чёрный хлеб с солью есть буду, а курить не брошу, – скажет, бывало, Азниф, и за новой сигаретой потянется.
Уже, почитай, два года лежнем лежит, надо же как-то нервы успокоить.
Она да телевизор – вот и вся компания на целый день до вечера, пока кто-нибудь из домашних с работы не придёт и кушать не подаст.
Мысли разные в голову лезут. Вся поломатая жизнь, как книга раскрытая, перед глазами стоит. И рада бы не вспоминать, да и в этом ей, бедняге, воли нет. Само так выходит.
...Город Поти 40-х годов – это маленький портовый городишко. Вспомнит Азниф своё детство, так и почувствует в горле солоноватый запах моря и свежевыловленной хамсы.
Четверо братьев и она, девочка-последыш. Вот уж в ком мать с отцом души не чаяли! Как баронессу какую растили. Хочешь – в кино, хочешь – в дом культуры: петь, танцевать, на доли ** играть – ни в чём отказа не было. Там Азниф научилась грузинские песни петь, да так лихо выходило, прямо хоть в театральное училище поступай.
Только недолго так было.
Азниф помнит себя 15-летней. Война как раз кончилась. Позвала её умирающая мать попрощаться. «Ухожу, – говорит, – я, доченька. А ты смотри, живи честно. Голодная будешь – лучше попроси, а чужого не бери. На людей зла не держи, даже если обидит кто. Трудно с камнем внутри ходить. И если враг твой к тебе придёт – старым не попрекай, как друга прими...»
Ещё что-то хотела сказать, да уже невмоготу ей стало.
Не успели мать по-человечески оплакать и 40-дневный келех справить, как новая беда спешит в открытые ворота. Отца, как врага народа, арестовали, и сгинул он где-то в России.
Большую семью, как морской песок, разметало кого куда. Старший брат в тюрьму угодил, средний – в Риони полез купаться и утоп, других и вовсе как ветром сдуло.
И осталась Азниф одна. Что делать, куда податься? Вот и пристроилась она к артели сапожников – рубашки и носки им стирать. А как время оставалось – бежала помойные канавы чистить за тарелку гоми с сыром ***.
Сапожники – всё молодые ребята: кто женатый, а кто только к девушкам приглядывался – все в одну душу Азниф уважали.
– Ты – наша сестра! – говорили и горячим лавашом угощали.
Года четыре так промелькнуло. Станешь вспоминать – одна грязная мыльная вода перед глазами плещется и смеющиеся смуглые рожи артельщиков.
Азниф уже 20 стукнуло. А на вид – девчонка-заморыш. Какой была, такой и осталась: метр с кепкой в прыжке. И нога как кукольная – 35-й размер.
Принесла она как-то стиранное в цех к ребятам, а там, глядь: новичок на подоконнике сидит, газету листает. Как Азниф вошла, этот чубатый газету – раз! – в сторону и прямиком к ней.
– Ты и есть, значит, Азниф? – спрашивает и своих бесстыжих карих глаз с неё не сводит.
И всё, пропало дело. Пошёл за ней, как хвост. Сперва культурно так в кино пригласил. В Поти в то время «Тарзан» шёл. А после фильма Меруш, этот чубатый бесстыдник, цап её за руку и к стенке припёр.
– Выходи, – говорит, – за меня замуж.
Азниф, конечно, на сухой отказ идёт. А тот не отстаёт. Потом сапожный нож откуда-то достал и к бедру ей приставил.
– Соглашайся, – говорит, – а то со мной шутки плохи. Я детдомовский. Зарежу тебя, меня и не найдут.
Азниф хоть и трясётся от страха, а своё «нет» упрямо твердит.
Он и полоснул её по ноге. Затем в кусты затянул и взял силой. Единственное выходное платье в клочки разорвал.
Потом, правда, новую одежду принёс и забрал Азниф к себе на квартиру честь по чести – женой объявил.
…Куда уж тут денешься? Значит, так Бог захотел… Терпеть надо. В жизни это главное. Никто ей, Азниф, этого не говорил, сама до этого своим неграмотным умом дошла.
Стали они с Мерушем жить, сперва очень бедно, потом чуть получше стало.
Азниф по первой даже кушать при муже стеснялась. Муж, он испокон века над женой начальник. На Кавказе особенно. Как тут не трепетать!
А тут новая напасть. Живут год, другой, а детей нет.
Родственники мужа налетели, откуда ни возьмись (наврал ей тогда Меруш про детдом), как стая ворон, и каркают, и шипят мужу в уши про Азниф:
– Это что за дерево, если веток нет? Прогони её, бесплодную, мы тебе хорошую невесту в Тбилиси сосватаем, красавицу, с домом. А в этой что ты нашёл? Ни рожи, ни кожи, ни родни.
Меруш, Царство ему Небесное, как на ишака сел, так и не слез.
– Это, – говорит, – моё дело!
Что только Азниф не делала, как ни лечилась, но 10 лет у неё детей не было.
Сколько ей пришлось упрёков выслушать – считать не сосчитать. А всё её терпение. И ответить нельзя – мужнину родню уважать положено.
Только молилась про себя:
– Милосердный мой Господи! Не хочу ни богатства, ни квартиры, только детей дай мне! Всё терпеть буду. Ничего сверх того не попрошу.
Спустя 10 лет, вся исколотая, Азниф впервые ощутила долгожданную тошноту и обрадовалась.
Да, видно, рано было. Доносила с превеликим трудом и... мёртвого родила. Не упала духом. Стала второго ждать. И точно – скоро забеременела.
Но снова промах. Была уже на сносях, как деверь с её мужем из-за отцовского дома драку затеяли. Азниф кинулась разнимать и получила удар в живот. Пришлось на другой день ребёнка по кускам доставать… Врагу не пожелаешь такого страха.
Но надеждой жив человек.
Родила-таки Азниф девочку, а через год – мальчика.
Не могла на них нарадоваться. У мужа тем временем в цеху дела хорошо пошли. Переехали на Украину, свой дом заимели. Вроде, наконец-то, светлая полоса наступила.
Да так, видно, в жизни устроено, что белое с чёрным парой ходят. Загулял муж. На его деньги бабы, как мухи на мёд, липли. Сколько раз его Азниф на факте ловила, а сказать слова не моги. Сама первая по морде получишь. Чуть что – Меруш в крик:
– Я мужчина! Своё дело знаю! Твоё дело за домом смотреть, а дальше не суйся.
Эх, что тут скажешь? Терпи, Азниф, глотай полной ложкой через «не хочу».
Оставалось только самой себе твердить:
– Господи, пусть только мои дети будут живы-здоровы, кусочек чёрного хлеба пусть будет, и подальше от грехов. Ради того всё стерплю.
Дети, и правда, получились хорошие, послушные.
Вроде жить бы да радоваться. А тут как гром среди ясного неба – Меруш от инфаркта умер.
Много чего от жизни сразу взять захотел, вот сердце и не выдержало. Перевезли его на родину, в Тбилиси. Похоронили рядом с матерью.
Так и осталась Азниф одна с детьми. Мужнины родственники, которые на келехе громкие тосты за покойника пили и в вечной любви клялись, сразу оставшиеся от него деньги проели и за своими толстыми дверями закрылись. Сама, дескать, разбирайся, а нас не беспокой.
Тут Азниф и сорвалась – запила. Раньше всегда женщин-пьяниц осуждала, а теперь сама за водкой в магазин зачастила.
А жизнь своего требует. Пристроилась Азниф уборщицей в трёх местах одновременно – детей подымать. Целый день в работе, а вечером – в слёзы и за бутылку.
Так среди соседей ярлык ей приклеили намертво: Азниф-алкашка.
Только одному удивлялись окружающие:
– Смотри, как странно: пьёт, а не гуляет.
Откуда им знать, что Азниф для себя крепко решила: «Хоть мне муж изменял, а я так не буду…»
Работа уборщицы известная: чужую мочу да плевки замывать по подъездам. Люди-то везде без понятия. Не успеешь начисто замыть, как кто возьмёт и горсть семечек прямо под ноги – брах! На такой работе без мата никак. Надо же пар выпустить.
Вот и прослыла Азниф вдобавок ещё и беспардонной матерщинницей. Хотя раньше, при муже, и слов таких не знала.
Э-э, жизнь что лестница. Кто-то вверх идёт, кто-то вниз сползает. Чего только Азниф на своём веку не повидала: и голод, и холод, и битьё, и достаток, и снова нищету. Главное, во всём этом человеком остаться.
Под старость лет – новый сюрприз.
Бежала как-то Азниф за сигаретами, поскользнулась на улитке и ногу сломала. Никак не заживает теперь, гноится. Вот и осталось одно: сидеть, дымить, пультом каналы переключать и старое в памяти ворошить. Правильно люди говорят: «Всё от Бога». А за что про что – где уж тут разобрать! Главное, духом не падать и уметь в жизни радость видеть.
Вот, к примеру, случай был три года назад. Стоит Азниф в магазине, опершись на швабру. Подходит к ней какой-то чисто одетый парень и, улыбаясь во весь рот, ящик дорогущего печенья подаёт.
– Не узнали меня, тётя Азниф? Я – Дато Кобахидзе, ваш бывший сосед. Помните, я маленький был, у бабушки мороженое просил, а она не покупала. Вы случайно услышали, и у Гоги мне в долг эскимо купили, – и тычет ей ящик. – Вот, возьмите, пожалуйста.
Такое вспомнишь – и на душе тепло.
Потому по утрам, привалившись к стенке и закрыв глаза, Азниф вроде как молится:
– Господи, хоть я и великая грешница, но помоги всем людям. А они что-нибудь да дадут моим детям, а значит, и мне.
Слышит её Господь или нет – сказать трудно. Но хоть дети Азниф хронические безработные, голодным никто не сидит. Всегда что-нибудь подворачивается.
Только вот до дома никак руки не доходят. Так и стоит на Джавской улице старый домик с протекающей крышей уж сколько лет. Но Азниф на это наплевать. В жизни это не главное.
* «Мамао чвено» – «Отче наш» (груз.).** Доли – барабан (груз.)
*** Гоми – кукурузная каша (груз.).
 | назад |
| вперед |  |
