ВОСПОМИНАНИЯ
ВОЛЯ К ЖИЗНИ
Дивны дела Божии и непостижимы для нашего понимания, но, сколь возможно, я пытался познавать их из Писания и событий, происходивших и на моих глазах, и лично со мной.
На деревню к бабушке
|
До июня 1941 г. наша семья проживала в городе Новый Петергоф Ленинградской области. Нас у родителей – Власа Николаевича и Милицы Дмитриевны – было четверо. Мне было семь с половиной лет, и я был старший. Игорю исполнилось четыре года, сестре Зине – три, а Валерию – всего полтора. В мае к нам в гости приехала папина мать, Матрона Архиповна. Она жила в Белоруссии, в деревне Барсучины Витебской области и, как любящая бабушка, стала уговаривать родителей отпустить нас, троих внучат, к ней в деревню на лето. Мы бы там поправили здоровье на свежем парном молоке, овощах и фруктах, тем более что осенью я должен был пойти учиться в первый класс. Родители считали меня мальчиком ответственным, потому что я успешно справлялся с обязанностями няни, когда она отсутствовала, поэтому мать с отцом отпустили нас.
По приезде в деревню бабушка окружила нас таким теплом и заботой, что мы и не скучали по родителям. Игорь с Валерием не плакали, когда их укладывали спать, – мы с бабушкой рассказывали сказки, пели колыбельную, и они быстро засыпали. Я вскоре сдружился с деревенскими мальчишками – ходил с ними на Западную Двину загорать и купаться, с колхозного поля мы таскали огурцы, брюкву, стручки гороха, а из колхозного сада – ягоды, яблоки-зеленцы; играли в прятки – в общем, развлекались, как все нормальные дети.
Но счастье наше продолжалось недолго. 22 июня объявили, что началась война! В первые же дни мы стали свидетелями воздушного боя нашего истребителя ИШ-16 с двумя немецкими истребителями. По-видимому, у нашего лётчика были израсходованы все пулемётные ленты, и ему нечем было атаковать; он отчаянно маневрировал, безоружный, и в неравном бою был сбит. Так для нас началась война.
Красный командир
|
Иногда по шоссе проезжали машины, проходили отдельные колонны солдат, а затем всё стихло. В воздухе стояла какая-то непонятная, гнетущая тишина. В один из таких дней я с братьями сидел на крыльце, когда к нашему дому на лошадях подъехали три красноармейца. Командир – у него на петлицах было по три квадратика – спросил: «Кто в доме?» Я ответил: «Бабушка». А он попросил принести воды попить. Бабушка, слышавшая наш разговор, вышла с кувшином молока и кружкой, поздоровалась, налила в кружку молока. Командир, спрыгнув с седла, взял кружку с молоком и начал пить. В это время со стороны леса раздался гул моторов – по шоссе двигались два немецких танка. Они свернули в наш переулок. Бабушкин дом стоял первым от шоссе, и времени на раздумья не было. Красноармейцы на лошадях поскакали в поле, по направлению к Западной Двине, а командир, втолкнув нас в сени за кадушку, в которой бабушка квасит капусту, взял в руки гранату и пистолет. Первый танк прошёл мимо нашего дома, стреляя из пулемёта, а второй остановился у дома. Оба танка начали вращать башнями вкруговую и строчить из пулемётов. У бабушки в хлеву ранило поросёнка, и он громко завизжал; у соседей загорелась баня – а в предбаннике стояла корова. Танки развернулись и уехали обратно. Наш командир объяснил, что это были разведчики и что сейчас придут основные силы.
|
Действительно, раздался гул моторов – по шоссе двигалась колонна танков и машин. Часть их начала сворачивать в наш просёлок. Бабушка открыла крышку подполья, и командир спустился туда. Она закрыла крышку, постелила коврик, а нас вывела на крыльцо. Мы сели на ступеньки крыльца. В это время около каждого дома стали останавливаться большие машины с солдатами в зелёной форме. Солдаты были с засученными рукавами, автоматами на груди, гранатами с длинными ручками, с ранцами на спине и в касках с рожками по бокам. Они сразу же начали рубить кусты и ветками маскировать машины и танки, стоящие у домов и в огородах. Несколько немцев и бывший с ними человек в штатской одежде пошли по домам и стали допрашивать жителей о трёх красноармейцах на конях, которые заехали в эту деревню. Зашли и в наш дом, проверили сарай, баню, хлев. Бабушка сказала им, что всадники поскакали в сторону реки. Немцы спрашивали о красноармейцах во всех домах, проверяли подполья и другие места. Никто из жителей деревни не признался, что видел их.
В нашем хлеву немцы закололи раненого поросёнка и нескольких кур, развели в огороде костёр и стали готовить себе еду. После ужина они играли на губных гармошках и пели: «Хайлы, хайло, ха, ха, ха...» – всю ночь веселились. Нас они угостили галетками. Мы поздно легли спать, а когда утром проснулись, в деревне не было уже ни машин, ни солдат – только дымились бывшие костры, и снова стояла гнетущая тишина.
После ухода немцев бабушка открыла крышку подполья и окликнула командира, но тот не отзывался. Тогда она взяла ухват и стала осторожно толкать спящего. Командир проснулся, вылез из подполья и сообщил, что до этой ночи трое суток не спал, пытаясь оторваться от наступающих немцев, и спросил о своих товарищах на конях. Бабушка ответила, что немцы нашли лошадей на берегу реки Двины. «Значит, они переплыли её и ушли в лес», – решил он. Бабушка дала командиру одежду сына Леонида, который служил во флоте на Дальнем Востоке. Свою же форму он закопал в подполье. Бабушка накормила красноармейца и дала еды в дорогу. Командир решил переправиться через Двину, чтобы найти своих товарищей и присоединиться к какой-нибудь части. Перед уходом он сказал, что следующие немецкие части, которые придут в деревню, будут более жестокими и чтобы мы были осторожными. И действительно, через день в деревню вошли другие немецкие части. Они установили свой порядок. В комендатуре всех жителей деревни допросили и взяли на учёт. У бабушки спросили, где родители детей. Она ответила, что это дети её старшего сына, что привезла нас на лето в деревню, а родители уехали в отпуск. Ей приказали через неделю снова явиться в комендатуру.
В один из дней по шоссе проходила колонна наших военнопленных, сопровождаемая немецкими солдатами. Мы, мальчишки, побежали туда посмотреть. Раздалась команда, колонна остановилась на отдых, военнопленным приказали сесть. Проходя вдоль колонны, я услышал голос, зовущий меня. Оглядевшись, я увидел нашего командира! Он сказал: «Передай бабушке, что нас поймали». Я стремглав побежал домой и, вбежав на крыльцо, крикнул: «Бабушка, там наш командир!» Она ойкнула и со слезами на глазах прошептала: «Они же голодные!» Затем всё, что было съедобного под рукой – каравай хлеба, картошку, яйца, мясо, огурцы, – сложила в мешочек и перевязала. Перекрестив меня, бабушка сказала: «Беги быстрей!» И я не чуя ног побежал, думая только, чтобы до моего прихода военнопленных не угнали. И успел – они ещё отдыхали. Я передал командиру мешочек с продуктами, он поблагодарил меня и бабушку и стал с товарищами кушать. Затем раздалась команда: «Ауфштейн!» («Встать!») Военнопленные поднялись, колонна зашевелилась и по команде медленно двинулась по шоссе. Командир на прощанье крикнул мне: «Ждите! Наши всё равно победят!» Все со слезами на глазах ещё долго провожали уходившую колонну, пока она не скрылась за горизонтом. Весь этот день мы с бабушкой говорили о нашем командире и обо всех, попавших в плен, переживали за них.
Горькие дни
В назначенный день бабушка пришла в комендатуру. Там ей приказали сдать детей в приют в городе Витебске и выдали направление. Несмотря на то что она слёзно просила оставить детей у неё, ей категорично ответили, что, если она не сдаст детей в указанный срок, её расстреляют вместе с детьми. Трудно представить, что творилось в душе этой доброй, умной и мужественной женщины! Она воспитала троих сыновей, двух дочерей, а сберечь любимых, беззащитных внучат не способна, должна отдать их в лапы стервятникам…
Подавленная этим горем, на телеге, в сопровождении какого-то мужчины бабушка привезла нас в Витебск. В Витебске меня с братьями разлучили, определив в разные приюты. В нашем был строгий порядок: три раза в день нас выстраивали и проверяли по списку. За любые нарушения ребят наказывали – лишали скудного обеда или ужина, пороли ремнём по 10-30 ударов.
К нам приезжала бабушка с гостинцами, и меня иногда отпускали вместе с ней сходить в приют к моим братьям. Они очень быстро изменились, похудели, всё время плакали и не хотели оставаться. Бабушка постоянно просила отпустить их с ней, но ей в категоричной форме отказывали.
Чувство постоянного голода заставляло нас отлучаться за территорию лагеря. Через забор перелезть нельзя, так как там была натянута колючая проволока. Мы с ребятами под забором делали неглубокий лаз и поодиночке уходили в город в поисках какой-нибудь пищи.
Витебск был переполнен немцами. В одном из мест за колючей проволокой я видел массу людей: детей, женщин, мужчин – они протягивали руки, просили есть, пить, дети плакали. Немцы называли их «юден». Ходили разговоры, что немцы вывозили их в определённое место и там расстреливали.
Зимой мои отлучки в город прекратились, так как не было тёплой одежды, а лаз под забором занесло снегом. С наступлением весны я снова уходил в поисках пищи в город, за что наказывался – если не днём в строю, то ночью, во время сна: сторож сдёргивал одеяло и ремнём наносил положенное количество ударов. Иногда я ложился под чью-нибудь кровать, но и эта уловка не спасала – сторож вытаскивал меня из-под кровати и выполнял свою работу исправно. Но чувство голода было сильнее страха перед наказаниями, и я снова уходил в город в поисках пищи.
Пришло время, и вот Витебск периодически по ночам начали бомбить наши самолёты. Мы, мальчишки, открывали окна, выбегали во двор, лезли на крышу, кричали, радовались, глядя на эту совсем нерадостную картину. Над нами и городом раздавался гул самолёта, а по небу скользили белые лучи прожекторов. И когда наш самолёт попадал в луч или в перекрёстки лучей прожекторов, мы просили лётчика уходить в сторону или подниматься выше, чтобы не оказаться сбитым снарядом зенитки или трассирующими пулями пулемётов. В это время мы уже не боялись ни надзирателей, ни сторожа. Хотя на другой день, когда приходило руководство приюта, нас всех наказывали. Но мы всегда радовались бомбёжкам города, и нас не пугали разрывы бомб. Это было, конечно, небезопасно. Впоследствии я узнал, что одна бомба попала в приют, где находились мои братья. Когда я пришёл навестить их, здания приюта уже не было, и никто не знал, остался ли кто-нибудь жив из детей, которых там собрали.
Свобода!
Наш приют часто стали посещать немцы, осматривали нас; участились слухи, что нас собираются отправить в Германию. Потеря братьев, чувство постоянного голода и слухи насчёт Германии заставили меня задуматься о побеге. Своими тайными мыслями я ни с кем не делился.
Осуществить побег было трудно. Режим в приюте ужесточили, на ночь все двери стали запирать. В одну из ночей, открыв окно, я по водосточной трубе спустился со второго этажа и, сделав подкоп под забором, убежал. Куда идти и что делать дальше, я не знал. Но предыдущие отлучки в город не прошли бесследно. По опыту я знал, что по улицам города бродили местные мальчишки и я мог бы затеряться в толпе.
В городе было много немецких частей, госпиталей, и мы, ребята, часто паслись около столовых и кухонь немцев. Ещё одним постоянным нашим «постом» были помойки. В них мы находили кости, хлебные, лимонные и апельсинные корки. Мы подходили и к окнам, за которыми сидели и обедали немцы, и просили: «Пан, гиб мир кляйн штык брот!» Я не помню, кто научил нас так просить и правильные ли эти слова, но немцы нас понимали и выбрасывали хлебные корки (они почему-то их не ели).
Однажды в городе я встретился с мальчиком, с которым ранее иногда вместе паслись около немецких кухонь и столовых. Он с мамой шёл из города в деревню, чтобы менять вещи на продукты. Его мама предложила мне пойти с ними, и я с радостью согласился. В деревнях мы заходили в дома, где мама мальчика меняла свои вещи на продукты. Мне предложено было просить милостыню, и к концу дня моя котомка была обычно полна.
Пастушок-ленинградец
В деревне Погостище женщина обменяла свои последние вещи и сказала мне: «А что тебе делать в городе? Ты ведь там пропадёшь. Тебя поймают и опять заберут в приют». Конечно, она была права, но я уже привык к ним, как бы сроднился, и мне грустно было расставаться с ними. Я долго стоял на дороге, глядя им вслед, пока они не скрылись из вида. Так я опять остался один на один с неизвестностью. Идти в деревню я стеснялся, не зная, что сказать.
Рядом с дорогой находился ток с обмолоченной соломой. Я залез в солому и заснул. Утром деревенские мальчишки пришли на ток играть и, наткнувшись на меня, увели в деревню. Один из мальчиков привёл меня в свой дом, где я рассказал свою историю его матери и брату.
Когда её узнали и жители деревни, то по очереди стали кормить меня. Я вместе с мальчишками пас коров в деревне. Те жители, у которых не было своих детей, приглашали меня пасти коров, когда была их очередь. За это кормили и давали ночлег. Так я стал жителем деревни Погостище (до войны это был колхоз «Страх врагам»). Меня радовало, что я не остался попрошайкой, а сам стал зарабатывать хлеб свой насущный.
В этой деревне жили брат с сестрой по фамилии Мезинч – раскулаченные латыши. Родители их погибли в лагерях. Когда пришла их очередь пасти коров, они пригласили меня к себе и оставили у себя жить. Но я так же продолжал пасти коров и за тех, кто меня приглашал.
Основное мужское население деревни было в армии или в партизанах, оставались только старики и инвалиды. Приютивший меня Отто Мезинч был хромой – ему попала пуля в коленную чашечку; а сестра его Альма звала себя Аликом – видимо, во время ареста их родителей от душевного переживания она начала представлять себя мужчиной. Альма работала вожатым трамвая в Витебске и ходила в мужской форме: фуражке, кителе и брюках. В деревне все её звали Аликом, а на имя Альма она не отзывалась и очень сердилась, если её так называли. Пережив семейную трагедию, брат с сестрой остались людьми добрыми и отзывчивыми на чужое горе. Поэтому и приютили меня – как своего младшего брата.
Да и все жители Погостища относились ко мне как к сыну полка. Но самая моя первая дружба образовалась с Володей Дубровским, а затем и с Геннадием Бондаревым. Эти ребята были немного постарше меня. Они воспринимали меня мальчиком из Ленинграда, уважали за то, что я убежал из немецкого приюта. Мы часто играли в партизан на шахматной доске: к шахматным фигурам приклеивали вырезанные из бумаги автоматы, кубанки с красной лентой и другие предметы и устраивали «взрывы эшелонов». Во время этих игр мы поклялись, что «будем грызть землю, но никогда не продадим свою Родину!»
В землянках
Видимо, на фронте у немцев обстановка складывалась не в их пользу. Однажды утром со станции приехали немцы с полицаями и приказали жителям деревни приготовиться к отправке. Собрав нас на дороге, выстроили всех в длинную колонну. Отто с сестрой были в отъезде, и мне пришлось собираться одному. Я взял с собой ведро, одеяло, валенки Отто, вывел на поводке корову и присоединился к подводе семьи, у которой не было своей коровы. Когда полицаи убедились, что в деревне никто не остался, подали команду, и колонна двинулась по дороге в сторону Витебска.
На участке, где дорога пролегала у самого леса, был поворот, и три подводы в этом месте свернули в лес. Я поступил так же. Мы отъехали глубже в лес, остановились и стали ждать, нет ли за нами погони. Всё было тихо. Тогда мужчины начали искать подходящее место для стоянки. В глубине леса протекала небольшая речка, около неё и организовали лагерь. Мужчины сходили в деревню на разведку – она была пуста. Так как в огородах осталось всё неубранным, они вернулись, принеся с собой картошку и другие овощи. Захватили они из деревни и необходимый инвентарь: лопаты, топоры, пилы. На месте нашей стоянки выкопали две землянки. Я поселился в землянке с семьёй, у которой было четверо маленьких детей, и моя корова стала кормилицей для всех, спавших в этой землянке. Так мы стали лесными жителями.
Вечером, когда нужно было ложиться спать, дети капризничали, плакали, и я, по опыту с моими братьями, стал петь им колыбельные и рассказывать сказку. И это понравилось не только детям, но и взрослым. Как только все ложились спать, они говорили: «Лёня, начинай!» И все быстро засыпали под мой голос – и я в том числе, не закончив свой рассказ.
Периодически до нас доносились звуки орудийных выстрелов и автоматных очередей. Один раз в нашу баню упал с непонятным звуком снаряд. Все пали на землю и ожидали взрыва. Слава Богу, снаряд не взорвался. Мы боялись подходить к землянке, пока мужчины не отнесли его подальше от нашей стоянки и не закопали в землю.
А один раз мы сильно перепугались, когда вдруг перед нами оказался отряд из двадцати человек в маскхалатах, в фуфайках защитного цвета и с автоматами на груди. Мы бросились бежать, но они заговорили по-русски: «Не бойтесь! Мы разведчики. В деревне немцев нет. Сейчас прибудут наши войска. Можете собираться и возвращаться в свои дома».
Нас охватила неописуемая радость. Женщины воскликнули со слезами на глазах: «Родимые! Как долго мы вас ждали!» «Теперь мы их погоним до самого логова», – ответили разведчики и продолжили свой путь. Так, совершенно неожиданно, мы были освобождены из вражеского плена и снова стали свободными гражданами своей великой страны. Мы скоро собрали пожитки, я ухватил за поводок свою корову, и все двинулись в деревню.
Но удивительное дело! На второй же день во фронтовой газете, выходившей на двух листах, обнаружилась фотография, на которой мы шествуем по дороге и я, маленький мальчик с коровой, иду чуть ли не в первом ряду. В дороге нас вроде бы никто не фотографировал, а снимок оказался в газете.
Жареная картошка
Когда мы вошли в деревню и уже подходили к дому, неожиданно над ухом просвистели две пули. Меня кто-то толкнул, я упал, и остальные тоже легли на землю. Оказалось, что немцы остановились где-то недалеко от деревни и стрелял их снайпер. Но, слава Богу, мы остались живы, а немецкого снайпера уничтожил наш снайпер.
В деревне быстро расположились наши войска. В доме, где жил я, поселились связисты, в других – сапёры, танкисты, разведчики. Затем прилетела фронтовая эскадрилья самолётов «ПО-2» (обычно их именовали «У-2»). Мы, мальчишки, установили с лётчиками дружеские отношения. На кухне поваром был солдат дядя Вася. Он нас всегда подкармливал, особенно нам нравился компот. В день полётов лётчикам выдавали по плитке шоколада. Какой это был вкусный шоколад! Тёмный, твёрдый, а в рот возьмешь – тает, терпкий, с горчинкой. Я и сейчас помню его аромат и вкус. А с дядей Васей дружба наша завязалась по одной простой причине. Зимой им привозили картошку в мешках, и она была дряблая, замёрзшая и невкусная, поэтому лётчики её не ели, а так как не все жители деревни ещё вернулись, в огороде осталась картошка невыкопанной. Мы выкапывали эту картошку и приносили дяде Васе, а он жарил её для лётчиков. Те благодарили своего повара и хвалили его за находчивость, а нам всегда разрешали смотреть все фильмы, которые для них крутили: «Истребители», «Чапаев», «Девушка с характером».
Как-то вдруг активизировались сапёры – стали срочно валить лес и строить однопутную лежневую дорогу с разъездами, и в район нашей деревни стали прибывать войска всех видов, танки, самоходная артиллерия и др. Я познакомился с одним капитаном-артиллеристом, мы разговорились с ним. Оказалось, что он тоже из Петергофа и до войны работал на часовом заводе, который выпускал наручные часы «Кировские» (такие были у моего отца). Он сказал мне: «Не волнуйся, мы найдём твоих родителей. Я пошлю телеграмму в адресный стол Петергофа, и нам дадут их адреса». Капитан сдержал обещание. Ответ пришёл быстро, но в нём было сказано: «Родители выбыли на родину, адрес не сохранился». Петергоф был оккупирован немцами, поэтому все документы пропали. Для меня это был ещё один, и очень тяжёлый, душевный удар: неожиданная надежда найти родителей столь же быстро исчезла.
Открылась школа, и я пошёл учиться в первый класс. Учебников было мало, в основном на белорусском языке. Хорошо помню нашу учительницу. Она была похожа на Веру Марецкую из фильма «Сельская учительница» – такая же красивая, благородная и умная. В деревне вновь организовался колхоз, все стали работать. Отто пас лошадей по ночам, и я ему помогал. Он ещё был сторожем, охранял колхозные поля. Ему очень досаждали односельчане своими вылазками на поля, но он не хотел с ними ссориться. Когда мы съели привезённые им продукты (он вернулся из Латвии, где неплохо устроился), Отто предложил мне поехать с ним в Латвию; говорил, что он меня определит к хорошему хозяину пасти коров и что мы за лето хорошо заработаем. Матери ещё двух мальчиков уговорили Отто взять их сыновей с собой, зная, что с нами они не пропадут. Но в нашей поездке всё же был риск, потому что Отто купил себе проездной билет, а мы ехали «зайцем». Вагон, в который мы сели, был заполнен военными – видимо, перебазировалась какая-то часть, потому что и в других вагонах тоже были военные. Когда наш поезд прибыл в город Двинск, по-латвийски Даугавпилс, началась проверка документов и проездных билетов. Моих товарищей милиционер забрал в комендатуру, а меня солдаты спрятали под свою скамейку, где находились их вещи, за что я им очень благодарен. В очередной раз меня промысл Божий спас. А товарищей моих милиция отправила обратно в деревню.
Среди латышей
Так начался новый этап моей жизни. Мы пришли в дом, где нас приветливо встретила и накормила женщина-латышка. Отто сказал: «Сегодня отдохнём, а завтра пойдём к хозяину устраиваться на работу пасти коров».
Хутор, где жил фермер по фамилии Фрейберг, находился не так далеко от станции Кокнес. Кругом поля, леса. У фермера был пятистенный дом, амбар, хлев, ток – в общем, все необходимые постройки и техника для индивидуального хозяйства. Хозяин встретил Отто как уже знакомого ему человека, а вот меня – с неким разочарованием. Я показался ему восьмилетним ребёнком. По-латышски он, видимо, сказал Отто: «Кого ты мне привёл?» Но Отто стоял на своём, просил посмотреть меня в деле. В конце концов, они пришли к компромиссу и договорились проверить мои способности в течение пяти дней. Мы с хозяином осматривали его ферму, и по ходу он задавал мне проверочные вопросы, на которые я отвечал, видимо, со знанием дела, так как хозяин остался доволен. Хозяйка на кухне нагрела воду, развела её в большом деревянном чане, а Кристоф, так звали фермера, сам меня вымыл и одел в свою одежду, а мою сожгли.
На второй день вместе с хозяином мы погнали на пастбище стадо. Кристоф убедился, что я имею опыт обращения с животными и определённые навыки пастуха, и больше меня не контролировал. Как-то раз он задал мне такой вопрос: «Ты слышал, как поют наши пастухи?» «Да», – ответил я. «Ну а ты умеешь петь?» «Да», – сказал я и громко запел: «Широка-а страна моя родна-ая, много в ней лесов, полей и рек...» Слуха музыкального у меня нет, но голос был звонкий. Кристофу так понравились слова этой песни, что, радостный, он сказал мне: «Вот так всегда и пой». Как я потом понял, у фермеров существует негласное соревнование, чей пастух лучше поёт.
Впоследствии я выучил латышские песни и постепенно стал перекликаться с местными пастушками. И когда я встречался с ними, они смотрели на меня как на конкурента, завидуя тому, что я работаю у такого знатного фермера. Я вёл себя независимо, с некоторым превосходством, несмотря на то что я русский, а для латышей это слово – «кровс» – было как ругательством. (Судя по нынешней обстановке в Латвии, латыши и сейчас так же относятся к русским.)
Хочу честно сказать, что хозяин был человеком трудолюбивым. Всю работу по хозяйству и в поле мы выполняли вместе – пахали, сеяли, косили, жали, причём всегда в установленное время. По субботам везли на рынок продавать копчёную свинину, сливочное масло, сметану, сливки, молоко, мёд, зерно. И всегда продукты эти быстро раскупались – видимо, люди знали об их хорошем качестве. Домой хозяин возвращался с полным портфелем денег.
Первого сентября во второй класс я пришёл с хозяином. Он передал учителю обёрнутый бумагой кусок копчёной свинины, весом около четырёх килограммов, и сказал, что с завтрашнего дня я в школу ходить не буду, пока не закончатся полевые работы. Весной, когда вырастала первая трава, я снова нёс учителю гостинец, обёрнутый пергаментной бумагой, и меня освобождали от уроков до конца года. Однако учитель давал мне задания и говорил, когда прийти за табелем успеваемости. Так моя учёба в Латвии продолжалась три года.
При этом по учёбе я был на хорошем счету. Как-то раз со мной произошёл конфуз. Учитель предупредил нас, что завтра на уроки придёт комиссия из роно, и сказал, что вызовет меня к доске отвечать на вопросы по арифметике, как хорошо знающего этот предмет. И действительно, пришли две женщины и один мужчина в полувоенной форме. Когда я оказался у доски и услышал вопрос учителя, я не смог вымолвить ни слова. У меня произошёл спазм сосудов: бросило в жар, в висках заклохотало. Сказались стрессы, перенесённые во время войны, когда нас постоянно вызывали, выстраивали и допрашивали. Это душевное потрясение осталось на всю мою жизнь. Ведь в то время психологов не было, и я не понимал, что со мной происходит.
Общались мы с хозяевами в основном на их языке. Я пел с ними латышские песни. Но им больше нравилось, когда я пел наши песни. И неудивительно: русскими песнями нельзя не восхищаться, особенно в исполнении ребёнка. Помню, во время застолий приглашали к столу и меня, и гости Кристофа спрашивали: «А у вас поют застольные песни?» «Да», – отвечал я. И запевал: «Грянем, товарищи, нашу застольную, выше бокалы с вином! Выпьем за Родину нашу могучую, за богатырский народ!» Мне аплодировали и удивлялись, откуда я знаю такие песни. А ведь я долгое время жил среди военных, которые, несмотря на войну, всегда умели хорошо отдохнуть.
Со временем Кристоф и Эмма полюбили меня как родного. Подружились мы и с их сыном Аликсом. И вот настал час, когда гости, пришедшие к хозяевам, спросили: «А почему бы вам не усыновить его?» «Да мы и сами думаем об этом, – отвечали хозяева, – но не знаем, как начать этот разговор». Говорили они не при мне, но я слышал этот разговор. Тогда привели меня и напрямик спросили: «Почему ты не называешь Эмму мамой?» Я ответил, что у меня есть мама, только пока я не знаю, где она, но обязательно найду её. Хозяин был смущён. Гости тоже почувствовали свою вину за нарушенный покой. После этого случая хозяйка стала сдержаннее со мной, а хозяин чаще стал отпускать меня к Отто, который работал и жил неподалёку.
«Помнишь дядю Лёню?»
В это время я узнал, что в Риге есть Нахимовское училище, в которое принимают с четырьмя классами образования, и я, не долго думая, взял табель успеваемости об окончании четвёртого класса и поехал в Ригу. Деньги на билет дал Отто. По приезде я узнал, что набор окончен. Но посоветовали ехать в Витебск – в тамошнем Суворовском училище набор в курсанты ещё продолжается. Опять появилась надежда, да ещё какая – Витебск! Да разве можно было желать о лучшем?
|
Отто одобрил моё желание поехать в Витебск и сказал хозяину, что на моём месте поступил бы так же. На прощание хозяин дал мне три рубля, поблагодарил за хорошую работу, обнял, пожелал счастливого пути и, грустный, уехал на хутор. А Отто собрал мне в дорогу бутылку молока, каравай хлеба, три рубля денег и проводил до станции. На вокзале мы взяли билет до Витебска и перед отходом поезда, попрощавшись, расцеловались и оба прослезились. Он пожелал мне счастливого пути и попросил по возможности навестить Альму.
Я сел в поезд, и мы навсегда расстались. Но и по сей день я храню в душе добрую память об этом человеке.
По приезде в училище я узнал, что туда принимают только детей офицеров, поэтому меня принять не смогут; но мне посоветовали обратиться в Облоно, где мне выдали направление в детский дом в районном городе Оболь. Не суждено мне было стать моряком. Но я не унывал. В это время в детдоме заканчивался спортивный сезон, и я сразу же начал участвовать в соревнованиях, снова занимая первые места. А призом была тарелка, полная конфет! Мы съедали их вместе с другими ребятами, и никому не было обидно. С теплом вспоминаю тот детский дом – дружных ребят, добрых воспитателей.
|
Однажды во время обеда в столовую зашли директор и какой-то мужчина в морской форме. Подойдя ко мне, сказал: «Поговори с этим товарищем». Я вышел из-за стола, подошёл к нему, поздоровался, и мы сели за свободный стол. Моряк начал расспрашивать меня: откуда я, как зовут, где родители. А затем спросил: «Помнишь ли ты дядю Лёню, который приезжал к вам в Петергоф? Так это я!»
Как оказалось, он приехал в гости к директору детдома, своему товарищу, и здесь случайно услышал мою фамилию – Климитенко! Так я неожиданно встретился с младшим братом отца. Он рассказал, что и бабушка, и родители живы. В школу я в тот день не пошёл, потому что мы с дядей Лёней отправились в деревню к бабушке. Там нас встретила вся большая её семья: сын Жорж с женой и детьми, жена Леонида с детьми и дочь Валентина.
Бабушка при встрече расцеловала меня, крепко прижала к груди со словами: «Родненький ты мой, кровиночка моя, да как же ты выжил?» Все радовались и со слезами на глазах подходили ко мне и целовали. Затем сели за праздничный стол и весь день расспрашивали меня о том, где, как и что со мной происходило. Я был как во сне от нахлынувшей на меня радости, улыбался и не мог ещё до конца осознать, что кончилось моё семилетнее скитание. Я – среди родных!
На семейном совете у бабушки решили, что к родителям меня отвезёт тётя Валя, младшая дочь бабушки, необременённая семьёй. Родители в это время жили в рабочем посёлке Плотбище Малмыжского района Кировской области и работали в леспромхозе. Купив билеты на поезд до станции Вятские Поляны, мы попрощались с родными. В Вятских Полянах договорились с извозчиком за определённую плату подвезти нас до Малмыжа – это 60 км по заснеженной дороге на санях. Извозчик дал нам два тулупа и тёплые одеяла, чтобы укрываться в дороге. В Малмыже мы снова нашли извозчика, чтобы проделать ещё 50 км до пристани Воробьи на берегу Вятки. Недалеко от посёлка Плотбище нас встретил отец с санками, и мы пешком добрались до дома. Дома нас ждали мама, сестра Зина и младшая сестра Люся, которая появилась на свет без меня.
Так после долгих скитаний в течение семи с половиной лет, в конце декабря 1948 года, я наконец-то встретился с родителями, с которыми расстался ещё семилетним ребёнком.
Алексей КЛИМИТЕНКО
г. Киров
 | назад |
| вперед |  |
