СТЕЗЯ

ЛЕСНИК ЛОБАНОВ

Задумчивый, добрый человек, уже который год стерегущий вилегодские леса, Александр Владимирович Лобанов прежде преподавал историю. Одно время был даже директором здешней школы, но уже в зрелом возрасте смог исполнить заветную мечту – стать лесничим. Есть у него и лошадь, и собака, и ружьё, а камуфляж надёжно скрывает Лобанова среди деревьев, когда нужно незаметно подобраться к браконьеру. Но на учителя он всё равно похож больше, чем на лесного стража. Дело в том, что Александр Владимирович –педагог потомственный, в третьем поколении. С моего вопроса об истории села Вилегодского и началось наше знакомство.

Богоявленское

– С чисто исторической точки зрения, – поясняет мой собеседник, – село наше должно носить название Богоявленское. Так оно именовалось с момента своего основания, по названию храма, но в 30-е годы XX века стало Вилегодским. Время его возникновения неизвестно, но едва ли оно младше соседнего Ильинского, основанного епископом Стефаном Пермским в 1379 году. (Едва ли в райцентре Ильинском найдутся желающие с этим согласиться. – В. Г.)

Мы с Александром Владимировичем расположились в его избе, стены которой украшены охотничьими трофеями, а на видном месте возлежит аккордеон. Дом этот дедовский, здесь Лобанов ведёт хозяйство, но есть ещё и квартира, где живёт он вместе с супругой – главврачом районной больницы.

Лобанов продолжает рассказ:

– Богоявленский храм – главная достопримечательность села. Прежде он был деревянным, но в середине XIX века здесь построили каменную церковь, она и доныне стоит. В 1934 году её закрыли, на верхнем этаже устроили тир для обучения молодёжи стрельбе из малокалиберной винтовки. Использовались для стрельбы, к сожалению, и фрески. Однажды представитель военкомата, приехавший в Вилегодское, выстрелил Спасителю прямо в лицо. Повреждён был кем-то и образ Преображения, где выколоты глаза у всех изображённых. Целую машину книг и икон, по рассказам, вывезли и сожгли.

В те же годы репрессировали отца Владимира Голубцова. Лишь недавно снесли его двухэтажный дом, который называли в селе «голубцовским». Сначала в нём была школа, потом квартиры учителей. О батюшке осталась память не только как о священнике, помнят его и как кузнеца. (А кузня его стояла как раз на месте огорода Александра Владимировича, и время от времени он выковыривает из земли разные железные вещички. – В. Г.) Большую семью о. Владимира выселили из дома, но разрешили жить в баньке. После первого ареста он к родным вернулся, после второго его, по некоторым данным, расстреляли. На одну старую бабушку у нас показывали потом как на доносчицу, работавшую на органы.

– Богатым было село Вилегодское?

– Богатым. Но люди уходят из этих мест, и всё больше на кладбище. Я ещё застал то время, когда трое ребятишек в семье было чем-то невиданным. У нас в классе я один был из такой семьи. Со мной училась девочка, у которой было 11 братьев и сестёр, у остальных – пятеро-шестеро. В наше время рождается немного, да и те уезжают. Но вот моя дочь стала исключением. Окончила школу с медалью, колледж с отличием, но в городе жить не захотела. Вышла здесь замуж, внук у меня родился – Егорка.

Историк

– Вы ведь тоже вернулись?

– Да, окончив исторический факультет Нижегородского университета, вернулся домой. Сюда, в Вилегодское, меня всегда тянуло. Дед мой здесь с 37-го года директорствовал, мы с ним были очень близки. И когда однажды мне в роно предложили сюда перебраться, согласился с радостью. Учительствовал, одно время был директором школы. Но как-то не прикипела душа к этой работе. Даже вспоминать не люблю о ней, хотя стаж немаленький. Не моё это.

– Слишком беспокойно, шумно было?

– Не то что слишком шумно – нет таланта, несмотря на наследственность. У меня ведь, кроме деда с отцом, и мать с бабушкой тоже всю жизнь учительствовали.

– А предки?

– Землю пахали.

– У вас было неприятие той истории, которую вы преподавали?

– Настоящую историю ХХ века мы не знаем. Это не раз повторял наш преподаватель в Нижегородском университете Кирилл Петрович Маслов. Он объяснял, что архивы Гражданской войны, революции открыты на пять процентов. «А почему не открыть?» – спросил я его однажды. «Если это сделать, – ответил он, – сознание у людей совершенно перевернётся». Потом, конечно, открыли архивы и сознание перевернулось – но стали мы лучше знать историю? Нет. Просто раньше с одного боку изучали, сейчас – с другого. Цельного знания не ищут.

Ещё в детстве Лобанов пытался понять: отчего так, почему люди не ищут правды, разве что иногда – тайком? В гостях у его родителей не раз бывали руководящие работники из райкома. С трибуны они говорили одно и совсем другое, в том числе о партии и её вождях, в застольных беседах. И понял Александр: в этой стороне искать нечего. От комсомола, однако, было не отвертеться. А стать коммунистом отказался, исполняя волю матери. Половина семьи у Лобанова состояла в партии, но сыновьям мать наказывала каждому особо: «Не вздумай вступить!» У неё брат был репрессирован – Николай. Пятеро братьев её воевали. Одного бандеровцы ещё перед войной, в мае 41-го, убили. Второй погиб в сентябре. А Коля был командиром взвода разведки и что-то раз бросил в сердцах, кто-то донёс, и молодого офицера забрали прямо с позиции. Двое уцелевших братьев этого так не оставили, написали письмо Калинину, и Николая освободили. Неполный год он пробыл в заключении, но вернулся не цветущим парнем, каким его помнили, а стариком.

– Вот и не лежала у меня душа к партии, – подводит итог Александр Владимирович. – А в учениках я старался воспитывать любовь к России. Про Великую Отечественную рассказывал, о героических деяниях предков. Мне больше всего по сердцу всегда была Русь доимперская, древняя. И на раскопки ездил, и читал о ней много. Только не всё, конечно, можно было ребятам рассказать.

– А после 91-го? – спрашиваю Лобанова.

– Случилась другая беда. В советское время нельзя было о многом говорить, но было кому. Сейчас наоборот. После того как либеральная пропаганда начала одурманивать людей, была утрачена воля к учёбе. Зачем учиться? Чтобы перебиваться с хлеба на квас, как учителя, инженеры? В чём-то нынешние ребята более продвинутые, компьютером, как правило, владеют, но интерес к чтению утрачен. Некоторые заканчивают школу, не прочитав ни одного серьёзного художественного произведения. Они будто поверили ТВ, что наш народ ни на что не годен. И ведут себя соответственно.

– Вы пытались этому противостоять?

– С конца 80-х, ещё в советское время, начал говорить, что Бог есть, что благодаря православию Россия стала великой державой. И главное условие спасения России – возвращение в Церковь. Отец Николай Емельянов, приехавший служить в Вилегодское, укрепил меня в этих убеждениях. Однажды пригласил батюшку на урок. Это было году в 89-м. Директор-коммунист тоже пришла и была недовольна – она считала партию святой. Особенно её задело сказанное про Ленина. Отвечая на вопрос, как он относится к Ленину, отец Николай сказал, что раньше считал его великим человеком. Но когда прочитал его письмо с призывом организовать гонения на Церковь, стал считать подлецом. Директор сказала мне потом, что ей стыдно за меня.

Спустя несколько лет я привёл в школу семинариста, зятя нашего нынешнего батюшки отца Александра. Ребята нормально восприняли разговор с ним, а из учителей заинтересовались только пятеро. Так росло непонимание между мною и коллективом.

Меня потрясли, укрепили в те годы книги митрополита Иоанна Снычёва – «Битва за Россию», «Самодержавие духа». Стал использовать их на уроках. Были столкновения с администрацией школы, ведь у нас в селе стоит храм, а в советское время была установка: где храм, там атеистическая пропаганда должна быть усиленной. Но всё равно я говорил не по учебникам. Из школы пришлось уйти.

«Кто из вас верующий?»

О том, что он православный, Александр Владимирович узнал неожиданно, а главное – от себя самого. Произошло это, когда был ещё ребёнком. Первая учительница спросила однажды у своего класса: «Кто из вас верующий?» «Я!» – ответил Саша. Дома была, конечно, выволочка. Вот только как «дурь» из мальчика выбить – не знали. Известно было лишь, где набрался. Бабушка по матери жила в соседней деревне, там у неё в мезонине висела икона. Саша Лобанов любил перед ней постоять – не молился, а просто стоял и подолгу молча смотрел на образ. Притягивала в нём какая-то тайна, но не мрачная, а добрая.

Конечно, после своего заявления, что верит в Бога, поклоны класть мальчик не стал, да и молиться ещё не умел, но с тем, кто он, определился. Когда вырос, стал дальше думать, пытаясь понять, что такое вера. Ходил на охоту по лесам, любовался природой, понимая, что у всей этой красоты есть Творец. И потом, если бы не было Бога, разве стали бы против Него так яриться?

В 87-м Александр Владимирович серьёзно заболел, пришлось лечь на операцию. И когда отходил от наркоза, ещё не зная, выживет или нет, стал различать всякую нечисть. Думал, она быстро выветрится, но злые духи, наоборот, становились всё энергичнее, пакость эта ползала и летала кругом, не давая прийти в себя. К счастью, с собой у Лобанова оказался молитвослов. И на третий день он, наконец, понял, что делать: прочёл акафист Пресвятой Богородице, потом иные акафисты и молитвы на церковнославянском. Читал, не вполне понимая, о чём в них идёт речь. Но нечистые понимали, так что и следа от них не осталось.

Когда в селе появился священник Николай Емельянов, Лобанов сделал последний шаг. Батюшка был родом из Москвы, его родители были образованными людьми, отец – кандидатом наук, что не мешало им верить. Сам отец Николай закончил механико-математический факультет МГУ, поработал в конструкторском бюро, прежде чем принять сан в Кировске. Он начал давать Лобанову православную литературу, учил чувствовать Бога сердцем. Не умом – сердцем, только оно способно принять такой дар, как настоящая вера.

Так и оказался Александр Владимирович в числе певчих Богоявленской церкви.

Дед

Была ещё одна причина, по которой он пришёл к вере. Её Лобанов назвал первой, но объяснить почему, был не в силах: «Знаю, дед просил моих молитв». Но и без объяснений держался этого необъяснимого крепко. Покойный дед-коммунист, который до конца дней читал атеистические лекции и умер без покаяния, стоял за его окончательным обращением к Богу.

Несколько раз я переспросил, что имеется в виду. Лобанов начинал было говорить, потом разводил руками. И тогда я сказал, почему это так меня зацепило. За моим обращением тоже стоял дед, разница в том, что я ни разу в жизни его не видел. Он покончил с собой, но однажды, когда мне было лет двенадцать, дед стал не то чтобы являться... Просто, закрывая глаза перед сном, я мог ясно различить его лицо, а за ним – другие лица, которых не видел даже на фотографиях, но догадывался, кто это. И как-то незаметно для себя понял: Бог есть. А много лет спустя осознал, зачем я понадобился своим покойным родным.

– Как звали вашего деда? – спросил Александра Владимировича.

– Василий Иванович.

– И моего – Василий Иванович.

Оба были фронтовиками и при жизни не веровали в Бога. Оба – энергичные выходцы из крестьян, получившие образование: один стал ветврачом, другой – учителем. Оба хорошо воевали, по своей воле, а не по принуждению – ведь, имея бронь, они от неё отказались. Обоих в родных местах поминают добром по сей день, спустя десятилетия. Это были люди, которым было больше всех надо. Одно отличие – мой дед не верил партии. Но это сшибка внутри поколения людей одного склада, образа мыслей.

Два человека, принадлежавших к подлинной национальной интеллигенции, – они верили не веруя. Искали, но не нашли Бога при жизни, и потому две эти незаконченные истории нашли в нас с Александром Владимировичем своё продолжение.

– Он говорил с вами о Боге? – спрашиваю я Лобанова.

– Говорил. Говорил, что Бога нет, люди придумали, потому что многое не могли объяснить. А иногда вдруг добавлял: «Во время войны мы большим крестом крестились». Дед воевал под Ленинградом в морской пехоте, добившись в военкомате, чтобы его из директоров школы призвали в армию. Всю войну прошёл рядовым. Рассказывал, что там, под Ленинградом, надеяться было не на что. Их дивизию всё время бросали в бой, она была «пожарной командой»: где прорыв или наступление – туда и бросали. Сейчас это 201-я Гатчинская дивизия, в Таджикистане границу охраняет.

Лишь дважды деда за всю войну задело, и брат его живой вернулся, слава Богу, хоть и без ноги. Почему уцелели? Их мать – моя прабабушка Ольга Степановна Лобанова – всю войну простояла на коленях. Днём работала в колхозе, ночью молилась за сыновей. Она до конца сохраняла ясный ум, хорошую память – у верующих людей это не редкость. Я спросил её однажды, когда лучше жилось: при царе или при советской власти – вот в книжках пишут... Она ответила: «Не верь книжкам». Семья была трудолюбивой и уцелела благодаря двум обстоятельствам. Никогда не пользовалась наёмной силой и имела родственника-коммуниста – моего деда.

Дед снится, бывает, как живой. Вспоминаю, как на сенокос ходили. Утром давал наряд заданий, которые нужно было исполнить до обеда и потом отчитаться. Обед в час, опоздал – бегай голодным до ужина. После двух нужно корову встретить, подоить, потом снова пасти. Ещё донки ставили, рыбу ловили. Дед, несмотря на атеизм, был мне ближе, чем отец. Он что-то смог в меня вложить. Был трудолюбивым, открытым и, хотя Бога не признавал, всю жизнь действовал по-православному. И воспитывал не по-церковному, но по-православному, хотя вместо икон портрет Ленина висел. Однажды сильно меня удивил, сказав: «Сходи в церковь, там архиерей сегодня служит». Это было в 79-м году. И стал я ходить. Сначала в окошко смотрел, как старухи молятся, потом свечки начал ставить.

– Зачем он вас послал?

– Может, сам хотел увидеть, но не мог переступить. В скором времени его не стало.

Учителя

– Много людей, подобных ему, вы встречали среди учителей, Александр Владимирович? – спрашиваю я.

– На посту директора деда сменил в 54-м году Алексей Фёдорович Стенин. Человек той же закалки. До сих пор люди, прежде чем что-то сделать, думают: а что бы Алексей Фёдорович на это сказал? Строгий был, но справедливый, у нас таких любят. Требовал сначала с себя, потом с других, сделав школу одной из самых сильных в Архангельской области, это до сих пор сказывается. И хотя спрашивал много, заботился о каждом учителе. В санатории и дома отдыха отправлял чуть ли не в принудительном порядке. Ведь работа учительская тяжёлая, не знаю тяжелей. Всего себя нужно отдавать ученикам, нервы в постоянном напряжении. Не все выдерживают. После меня двое преподавателей истории сменились, оба парни, – сбежали. Потом девушка заняла это место, но вышла замуж и оставила работу. После 25 лет можно смело давать третью группу инвалидности. У меня букет болезней был, когда ушёл с учительской работы, а как начал в лесу работать, всё прошло.

– Алексей Фёдорович тоже атеистом был?

– Да, атеистом. Вёл агитацию против Церкви. А внучка его сейчас попадья, окончила университет, потом Духовное училище в Кирове. Это не случайно, как и то, что среди учителей-атеистов было так много выходцев из верующих семей. Самоотверженность по-разному может проявляться, да только на верную дорогу всё равно вернёт.

Я, конечно, об этом думал. И благодарен деду, бабушке за то, как они меня воспитали. Мама их потом заочно отпела. Бабушка ведь до революции в церковном хоре в Кронштадте пела, когда была в прислугах у морского офицера, командира корабля. Потом уехала из Петрограда, окончила педучилище в Устюге, учительствовала. Как все старые педагоги того призыва, добросовестно относилась к работе, забывая себя. Большинство, пока не упадут, школу не оставляли. Можно сказать, это были атеисты, мыслящие по-христиански. Вот писатель Фёдор Абрамов был коммунистом, храмы не посещал, но творчество его – напоминание о Боге, потому что народно, а народ наш православен.

Лесник

Лесником он мечтал стать с детства, хотел даже поступать в Архангельский лесотехнический институт, но другое увлечение – историей – на время победило. Правда, стоило услышать: «лесоустройство», «таксация», «возрасты вырубок», как душа замирала, будто заслышав любимую песню.

– Я всегда любил лес, – говорит Лобанов, – настолько, что, когда выйдешь на охоту, силой потом заставляешь себя вернуться. Как говорят: если охота мешает работе, бросай работу. С 12 лет мы с братом бродили по верховьям Виледи, строили избушки. Потом ходил один, и это настолько захватывало, что однажды я всё-таки решился сменить работу.

– Что за леса у вас?

– По левой стороне Виледи – хвойные, по правой – лиственные. В сосняке хорошо растут белые грибы, жаль, что много сгорело хороших боров. Грибники ведь не только бутылки и банки бросают, но и окурки. Это недостаток нашего воспитания, потребительское отношение, когда из леса дары несут, а в лес – всякий хлам. У меня знакомый ехал по Эстонии в такси и выбросил в окно окурок. Шофёр остановил машину, попросил вернуться и поднять. А у нас сначала отец на глазах сына бросит, потом сын повторит.

– Старики по-другому ходят в лес?

– Когда пожилые люди дрова заготовляют, всё потом приберут. Грибницу не повредят, аккуратно гриб срежут, старый, перестойный гриб не тронут, оставляя его на споры. А кто помоложе – берут всё и сдают по мизерной цене, заготовители покупают даже червивые по дешёвке, не думая, что скоро нечего станет закупать.

Прежде Александр Владимирович не сталкивался с тем, чтобы весной кто-нибудь осмеливался застрелить тетёрку, глухарку, зайчиху. Мужики за это наказывали, и хорошо наказывали, физически. Ведь застрелишь ту же утку ради куска мяса – и выводка нет. Едва ли они были людьми воцерковлёнными. Но меру понимали, что надо внукам что-то оставить. Совесть имели, по-православному относились к природе. В лесной избушке всегда дрова, соль, спички после себя оставят. А сейчас идёшь – разбитые окна, перевёрнутые печки... Радуешься, что хоть не сожгли. А ведь и жгут, бывает.

Варварски рубят леса, и не остановить, особенно когда с недавних пор леса стали отдавать в аренду. Новый Лесной кодекс связал нам, лесникам, руки. Лишить аренды теоретически можно, но только через Москву. Единственно, с чем удаётся справляться, – с безбилетной рубкой, оборону в Вилегодском районе пока держат, гоняют браконьеров. Только за всеми не угонишься. Током бьют рыбу (электроудочки – после взрывчатки один из самых страшных способов уничтожения реки), а тут ещё хлорку придумали в воду сыпать, в одном месте всё потравили.

– Война идёт... война, – говорит Лобанов. – Если дальше к лучшему не изменится, будет плохо. Многие понимают, что спасение в православии, но в храм не идут, менять ничего не хотят. И я вижу, как шаг за шагом мы теряем свою землю. В деревню Колодино недавно пять волков зашло, прежде такого не бывало. У меня в прошлом году собаку утащили, Амуром звали. Поля зарастают, медведи там теперь как дома.

Как лесника, это, наверное, должно Александра Владимировича радовать. Природа наступает, возвращает потерянное. Но, как историка, его огорчает поражение человека. Дай Бог, не окончательное. Наутро, перед отъездом, я увидел, как стоит Лобанов в поле рядом с лошадью. Она щиплет траву, он, смахивая с неё капли дождя, думает о чём-то. Если людей в этих краях совсем не останется, уйдёт последний, для него это ничего не изменит. Есть лошадь, собака, ружьё. И память о предках, которые пришли сюда в незапамятные времена, когда ещё и фамилии-то такой не было – Лобановы.

Владимир ГРИГОРЯН
Фото И. Иванова

назад

вперед