ГЛУБИНКА
ПИСЬМА ИЗ ДЕРЕВНИ
Давний наш автор, уехавший из Петербурга в провинцию, где он восстанавливает сельский храм и подрабатывает в райцентре на заводе, прислал очередные заметки.
Жара
|
Северная провинция Нечерноземья. Несносной жаре исполнился месяц. Вода в реках нагрелась, в озёрах зацвела, уж пресытились солнышком, почернели, обуглились, накупались мои капризные земляки. Все ругательски ругают жару, как ругали минувшей зимой «ненормативный» мороз, а прежде ругали тёплые зимы и прохладные лета. Теперь в пустой надежде глазами ощупывают каждую мимолётную тучку на странно белесом небосводе, да не вылазят из Интернета, ищут там сайты, которые больше льстят глазу. Сеть – новый кумир, оракул, наше всё!
Я стражду заодно со своим народом на обращённой к безжалостному солнцу заводской проходной, худо укрывшись за распахнутой дверкой шкафчика с ключами от кабинетов и помещений. Притом голова неотключимо трудится, фиксируя ситауации, которые дают надежду на понимание ни много ни мало – смысла жизни! Надежду, только надежду, ибо сути большинства явлений мне понять не дано, как ни тщусь.
Заводчане в шортах и полосатых штанишках по моде – до колен, преодолевая слабое сопротивление турникета, оживлённо обсуждают последнюю новость из телевизора: оказывается, что при температуре свыше определённого градуса рабочий день актируется, то бишь укорачивается.
ТАК!
ВЕЛИТ!
ЗАКОН!
– Надо требовать от начальства! – звучит громче и задорнее.
Вольно же столичным дикторам, сидя под кондиционерами, будоражить население. Нынешняя экстремальная жара, что гибель «Курска» или заморочки в Чечне – события эти журналистов возбуждают, будто слепней и оводов потная лошадиная шкура.
Я, работая на проходной, вольно-невольно пребываю в курсе здешних событий, хоть не всегда того и хочется. Вот и теперь перед моими глазами проходит мини-эпопея, открывающая, что такое развитой капитализм, западное демократическое общество, в которое мы так отчаянно рвёмся. Итак! Протест удовлетворён! Рабочие добились своего! Трудовой день укорочен на час, новое расписание вывешено. Но гальваники, токари и сборщики огорошенно чешут затылки, когда им передают слова директора:
– Хотите по уставу? Хорошо! Будем жить по уставу! Отныне за территорию в любое время, кроме обеденного перерыва или после окончания работы, ни ногой! Любое нарушение производственной дисциплины будет наказываться по прогрессивной системе штрафов, как на предприятии западного образца.
Какой-то упрямец бормочет: «Ну и хорошо! Всё правильно! Везде должен быть порядок!» На упрямца шикают и даже дают подзатыльника.
Наш завод до недавнего перегрева умов был похож на маленькое семейное предприятие, где царили постепенно уходящие в прошлое прежние ещё – как будто нелогичные, незаконные – порядки. Люди могли при необходимости сбегать на горушку в магазинчик, отлучиться домой, чтобы покормить порося или выключить рассольник, кипящий на плите. Могли без оплаты решить свои бытовые проблемы – заказать у сварщика оградку или крест на могилку сродников, черенок для лопаты в столярке. Но и в КЗОТ особенно не посматривали.
Возможно, наш директор просто построжится и простит этих умников. Жара ведь! Дай Бог! А ну как нет? Увы, вижу и понимаю, что последние годы, если не дни, сохраняются, держатся прежние патриархальные, личностные, человеческие устои.
Уборщица с нашего завода не любит, не умеет читать, но слышу, как она обсуждает по мобильному телефону домашнюю проблему – «не активируется виндовс, система пишет что-то, а я не могу понять. Где взять крэки?»
Что крэки! Где взять, набраться нам ума – элементарного здравомыслия?!
Я убежал из столицы туда, где пока ещё люди живут проще. Живут? Или… жили?
Уже совершенно понятно, куда мы движемся, от чего должны неизбежно погибнуть. Вопрос только: возможно ли остановить занесённую над пропастью ногу? Так ведь сзади напирают…
Благодарность
Ходил за водой на родник. Волочу обратно запотевшую флягу, глядь, а в ручку двери нашей избушки сунуты почтальоншей какие-то листки. Разворачиваю – извещения о денежных переводах. География отправителей самая разная, названия населённых пунктов, каких и не слышал.
– Юрий Николаевич! – кричу в жёлтое окошко. – Вам тут деньги какие-то пришли…
Пока дедушка мой губами озадаченно шевелил, до меня дошло: это же реакция читателей на моё последнее послание в «Веру»-«Эском»! Сделалось вдруг сильно умилительно. Надо же, такая действенная обратная связь!
Бережно перенесли мы имена благотворителей в книжицу, вечером на молитве по соглашению поминали. И впредь поминать намерены, отписали письма. А на другой день – обратно переводы, потом ещё и ещё.
Сердечно благодарю. И понимаю: мои случайные унылые настроения есть следствия глупого помысла, будто мало нас «таких», нелепая мода «последних времён» – считать праведников по головам, со своей начиная счёт. Нечестно это!
На рейсовом автобусе везёт Андрюшеньке, то есть мне, бабушка Аня заботливо приготовленный компот в литровой банке. На кухне в эту минуту бренчит посудой Юрий Николаевич, готовит ужин, покуда я складываю трогательные слова и, разбирая в основном провинциальные адреса на извещениях, сознаю, что деревня, которую согласился было похоронить, метя с ней в один гроб улечься, живёт ещё, а тем паче жива душа русская.
Когда радость улеглась, стало немного грустно. Да, деньги – реальная помощь. Но хотелось бы увидеть этих добрых людей, поговорить, хотя бы письменно. Отчего разучились в народе письма писать? Вспоминаю с блажной ностальгией из советских ещё времён побелевшие дырочки почтового ящика – почту принесли!
Дорогие мои, спаси Господи вас за сердечную доброту, за отклики! Денег довольно нам, железо на крышу храма купили, Толю-кровельщика дожидаем после Смоленской.
Пишите нам. Пишите письма друг дружке, сродникам, всем, кому есть что сказать. Подбирайте тщательно слова, если хотите кого-то поправить в нелучшем проживании быстротечного века земного. На то и письмо, на то и бумага.
И спасибо газете православной, которая укрепляет веру, и получается, что названа правильно.
Жизнь продолжается
Иван Сергеевич Шмелёв – Царство ему Небесное! – так здорово описал церковный годовой круг своей эпохи. И сладко, и горько читается «Лето Господне», на ум приходит невольное: «Да, были люди… Да, жили люди… Не то, что нынешнее племя!» Так-то так, да не этак!
Когда дряхлеющие силы
Нам начинают изменять
И мы должны, как старожилы,
Пришельцам новым место дать,
Спаси тогда нас, добрый гений,
От малодушных укоризн,
От клеветы, от озлоблений
На изменившуюся жизнь…
От чувства затаённой злости
На обновляющийся мир,
Где новые садятся гости
За уготованный им пир…
Ф. Тютчев
Сегодня праздник большой, церковный – Преображение Господне. Жара отступила, второй день приколачивает взъерошенные ураганом скатные крыши одноэтажной Окуловки долгожданный дождь. Бабушка Аня пришла в храм вымокшая, жалуясь на сломавшийся зонт, но это было ей такое малое искушение от бесов – зонт вовсе не сломался, а у старенькой просто не хватило силы и догадки против прошлого года, чтобы дёрнуть купол порешительнее, покуда защёлка не сработает.
Но это мелочи, ибо и бабушка Аня, и я, и ещё около нескольких сотен местных прихожан нынче сподобились Святого Причастия. Я стоял, смотрел на длинную цепочку, протянувшуюся к батюшке, и думал: «Отчего мне недавно приходили такие глупые мысли, что всё кончилось?! Вот же! Сколько самых разных людей, сколько ребятишек, сколько мужичков, причём ещё крепкой поры! Откуда у меня такое унылое видение современной жизни?»
«Откуда, откуда! От верблюда!» – как сквозь радиопомехи пробился в мои мысли гадкий, насмешливый голосок.
Понятно. Ну что же, будем жить!
Наисовременного вида беременная молодуха приступает к батюшке со сложенными накрест руками: зажмурив глаза, торжественно принимает Святые Дары. За ней, пусть не по чину, но так умилительно высится неуклюже прижавший к мощной груди внушительные длани мужичок-лесовичок. Кто кого привёл в храм – вопрос второстепенный. Главное, что здесь «оба-трое», и что у них есть теперь воспоминание на всю оставшуюся жизнь. Когда имеется из чего выбирать, выбирают лучшее, если не полные глупцы. Бог даст, выберут Божье. Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!
– Благодарю Тя, Господи Боже мой, яко не отринул мя еси грешного, но общника мя быти святынь Твоих сподобил еси…
Закончен молебен, на отпусте батюшка одной рукой подносит крест, другой кропит яблоки, иные приношения; по храму разлит ароматный дух. Полслужбы провисевший на шее у семижильной мамки шестилетний Егорка, оживясь, запрыгал по половицам; скачет мимо меня – ловлю огольца и сую ему яблоко, на котором блестят капельки Святой воды.
– Вкусное! – сообщает он, вонзив в плод редкие зубки.
– Ты спасибо сказал? – спрашивает батька.
– С праздником! – к месту путается малыш.
Выходим с Анной Александровной на улицу. Всё так же наяривает дождь, в выщербленных ступенях скопилась прозрачная, чистая вода. У Анны Александровны насквозь дырявые туфельки, я открываю это со стыдом для себя, ибо она в каждый свой приезд на Курортную привозит нам с Юрием Николаевичем что-нибудь вкусненькое; когда же я отправляюсь в магазин, то норовит мне сунуть «бумагу». Старый зонт, дырявые туфли, похороненные сыновья и муж – типичная сельская судьба…
С человека, полвека прожившего да сколько-то воцерковлённого, неблагоприобретённые условности облетают, как берёзовый лист после продолжительной засухи. Вот сижу, подперев уж не такую буйну голову рученькой, и без натуги и фальши пою-выговариваю: «Ой, то не вечер, то не вечер…» Внимают моему пению две бабушки, два Божиих одуванчика – Анна Александровна да соседка её, на незначительный десяток лет младше, – Галина Антоновна; в лад шевелят бесцветными губами, а я не придуриваюсь, старательно вывожу в каждом куплете повторы, под конец снова пою куплет первый – для людей да для себя пою, не для галочки!
Я, кажется, понял, что такое нынешняя Русь. Уяснить помогла мне та непраздная молодка из церкви. Я прежде видал её на улице – вульгарная, накрашенная девица. Отвернулся ещё тогда от её вызывающего погляда. Безнадёга!
А нынче в храме на Преображение увидел – и обомлел. Красавица, лицо, каких поискать. В Европе таких не сыщешь! И мужик у ней загляденье – богатырь!
«Русский человек без православия дрянь!» – Достоевский сказал.
«Мы воруем, да не запираемся! От водки мрём, а без неё быстрей бы умерли!» – это из сельского фольклора.
Вот и разгадка русской стороны – в простоте.
Не сильно нужно голову ломать, чтобы вспомнить, как автор этих строк махал квадратными носами модных ботинок под «Бони М», как прижимал к себе озорную девчонку, которой пишет теперь правильные письма. Развесёлая музыка оказалась не такой уж безопасной. Не так уж зря, пожалуй, серьёзные дядьки, восходившие 7 ноября на Мавзолей, запрещали нам знать лишнего. Другое дело, чем заниматься в свободное от пороков время.
– Жизнь всегда такая! – сказал автору этой зарисовки новгородский батюшка Николай Ершов, когда тот заикнулся было, что теперь стало хуже, труднее – простительнее за ненадлежащее исполнение церковных правил.
Батюшка произнёс эти слова убеждённо, со знанием дела. Похоже, что так оно и есть. Жизнь всегда такая! Просто поменялись декорации. Вышки, колючая проволока, собачий лай. Неоновые огни, рэп, турникеты. Жизнь всегда такая! А «Откровение» Иоанна Богослова по плечу далеко не каждому… Святые отцы не всем его и читать советуют.
Андрей Михайлов (Еграшов)
Фото А. Бабаева
 | назад |
| вперед |  |
