РАССКАЗЫ НАШИХ ЧИТАТЕЛЕЙ
ШУРЕНА И ЕЁ «МАТЕРИНСКАЯ СЛАВА»
26 февраля – Вселенская родительская суббота
– Василий, Александра, Марфа, Иоанн... – бегут перед мысленным взором Дарьи ушедшие туда, откуда никто не возвращается.
День поминовения усопших. Дарья в храме зажигает свечи одну за другой – их целый пучок в ладони, медово-жёлтых, тонких. Свечи клонятся, подтаявшие в горячей руке, а горящие на свещнице и вовсе сгибаются, словно не выдерживая тяжести нахлынувших на женщину воспоминаний.
«Огонь – от огня, свеча – от свечи... Вот так же связаны друг с другом мы, живые и ушедшие», – думает Дарья, чувствуя в сию минуту глубокое-глубокое единение с ними, родными душами, какую-то давно перечувствованную, полузабытую ответственность за них. Что-то открывается ей на мгновенье, быть может благодаря намоленности храма. «Они не сумели, – осеняет горькая мысль. – Не сумели здесь жить. Время такое было, по нуждам и слабостям своим не смогли».
– Мама, мамочка Александра! И за тебя молюсь наспех в утреннем правиле да в храме ставлю свечку за упокой. Даже не простилась, о смерти узнала из телеграммы.
Стукнули однажды в форточку и сунули казённую бумагу, остановив внезапно круговерть суеты. «На похороны не успею, слишком далеко», – больно бухнуло сердце.
Как живая теперь предстала в памяти мать и словно окликнула, чтобы утишить дочернюю боль, приласкала детским именем.
Александра была мала росточком, сама как девочка-подросток. Вспомнилось, как приходили они в дощатую бедную церковь индустриального города, только что вставшего на мирные рельсы после военного лихолетья. Храм был переполнен. Где-то впереди раздавались трубные возгласы священника. Даренка внизу, в сутолоке посреди чьих-то ног. И тут мама подводит её к золотой Чаше. До страха поразили священник и диакон своими буйными бородами и «царскими» одеждами... И вот мама уже ведёт своих детишек к выходу: прихожане расступаются коридором, и всё же тесно, душно. «Молитесь, ангелочки, за упокой убиенных», – руки из толпы протягивают детишкам гостинцы. Полны ручонки печеньем и сахарными карамельными подушечками; и складывает, складывает мама Шурена гостинцы в свои большие карманы, настроченные на новом синем хрустком платье.
Много лет не касалась Дарья трепетной памяти детства. Она годится теперь в матери той молодой своей мамочке и сама вспоминает теперь о ней, такой юной, с материнской нежностью.
– Шурена, куда ты их столько! – говорили соседи, когда её хрупкое тело тяжелело опять.
– Раз Бог даёт, значит, к счастью. Родится дитя – будет радость и на его долю, – отвечала Александра.
Лишь однажды решила пойти против Его воли – когда войну объявили и немец попёр захватывать города. Воевал её муж Василий на Халкин-Голе. Без него тогда сын родился. Обгорелым Василий вернулся с финской. И вот – снова беда, и, видно, надолго. В это время как раз третьего Шурена понесла. Нет, не справиться ей без мужа, когда ребёнок родится: ни жилья нормального, ни работы, а если удастся устроиться куда, то с кем ребёночка оставить?
Поджидая акушерку, приготовилась к смертному часу. Помылась в корыте и оделась в чистое. Детей отвела к своей сестре. Собранные по соседям деньги положила на скатерть – за криминальный аборт. А потом Богородице молилась, прощения ли, помощи просила – сама не понимала. И вдруг сон надвинулся. Прилегла на чистую простынку, к подушке мокрой щекой прильнула. Будто чёрной глухой шалью сон накрыл. Не сомкнула глаз всю ночь, а тут – непонятная тишь опустилась.
И чувствует: ребёночек на руках, сладкую тяжесть его ощущает. Солнце столбом из окна, сияет в прозрачных волосёнках – и нет для Шурены на свете ничего дороже.
Очнулась от стука в дверь.
– Нет-нет!.. Вы уж простите... – неловко отказывала она акушерке с чемоданчиком в руке, бессвязно повторяя привычные слова о том, что на каждого рождённого отпускается Богом счастье.
– Умрём, так вместе, – закончила Александра и неожиданно предложила войти и вместе на радостях почаёвничать.
«Господь наградил», – говорила позже Александра, когда, подрастая, Даренка стала помогать матери во всех её тяготах.
А мужа тогда на фронт так и не забрали. «Мы тебя не пустим, дадим броню», – сказали Василию на производстве.
«Несколько войн прошёл, и без него обходились – а тут никак не обошлись. Господь пожалел, нам вместе с Даренкой оставил кормильца», – говорила всю жизнь Шурена, вспоминая те годы. Очень она тогда старалась угодить всем вокруг и отблагодарить Бога добрыми делами. Сама из большой крестьянской семьи, где вместе жили несколько поколений, а потом все были развеяны репрессиями; выросшая в сиротстве и не получившая образования, она имела талант видеть и любить всякого. Тянулись к ней люди за сочувствием. За многодетный стол, бывало, усаживали и соседских. Приводили заморышей со своей похлёбкой, чтоб аппетитней хлебать было, глядя на дружную семейку. Глядишь, из своей большой кастрюли плеснёт и соседским в мисочку – её, постное, всегда вкуснее. В других квартирах шум и слёзы: взрослые ребятишек колотят, дети ревут – а у Василия и Александры тишь да любовь. У Шурены своя методика воспитания. Она не преследовала строгостью и особыми какими-то требованиями. «А что могу дать им при нашей нищете? Лишь любовь да ласку», – говорила она, когда соседи дивились, чем удаётся держать их в таком послушании.
С медалями «Материнской славы» любили играться её последыши, споря, чья «игрушка» красивее – белая или эта, жёлтенькая. А сама она знай кружится, везде поспевает. Муж хоть и не был на войне, да здоровье отдал трудовому фронту. В тылу заслужил свои ордена и медали; здесь же, на производстве, и болезни скопил, стараясь быть незаменимым работником. Теперь Василий по больницам лежал, а Шурена с нуждой боролась, чтоб на ноги шестерых поставить и болящему мужу кусочек послаще выделить от общего стола.
– Шурочка, куда ж ты с малым на ночь глядя? – окликали со скамеек соседки.
– Да в огород! – весело отвечала она на бегу.
Во дворе на ветру бельё полощется, на кухне кастрюля щей; младшенького за ручку, чтобы не мешал старшим учить уроки, – да на трамвай, с пересадками за город, где только что разбили садовый участок на всю семью. Шесть километров туда, столько же обратно. У Витюшки ножки слабые, рахитичные – лет до восьми на закорках таскала. Спешит, бывало, Шурена засветло домой вернуться – сама с вершок, в руках сумки, полные морковки, свеколки, а на спине пацанёнок, ножками-ручками вцепился.
И соседей успеет обшить-обрядить – кого за рублёвку, кого от доброты сердечной. Люди встречались всякие, порой обижали, когда заказ со стороны брала по «рекомендациям» чьим-нибудь. До сих пор носит в себе Дарья обиду за мать, нет-нет да вспомнит. Костюмную пару изо льна шила тогда Шурена. Лён капризен в работе, не каждый мастер захочет с ним связываться. И клиент попался требовательный. Все дела тогда она отложила в сторону – старалась угодить. Детей отправляла на улицу. Не приведи Господь, дома в тесноте пятно на ткань намусолят. Вздохнула, когда перекусила зубами последнюю нитку. Примерили – костюм на клиенте как влитой. Оглядел мужчина себя в трюмо с ног до головы.
– А вы отдаёте себе отчёт, что незаконной деятельностью занимаетесь? – сказал строго. – И будете всю жизнь работать на государство, оплачивать патент, если станете сейчас претендовать на оплату шитья. Стоит лишь заявить на вас куда следует.
– Что вы! Что вы!.. На здоровье! Я не претендую, – зачастила Шурена, заволновалась, раскраснелась. Ещё раз махнула рукой вслед, замыкая за ним дверь. Очень она довольной тогда осталась, что сговорчивый человек попался. Представительный мужчина, интеллигентный; гордо пошёл в костюме, сшитом хлопотливыми руками многодетной матери.
Не судила Шурена после этого, не рядила, только с заказчиками пуще прежнего стала опасаться связываться. Больше на рынок надеялась. Там летом печёт, зимой морозом выстужает и опасность всюду, да милостив Бог, спасает. Попроще оно как-то с покупателем: вот товар и цена, нравится – рядись и бери, не сговорились – иди дальше, никаких претензий. Но Даренка знала, как опасны базарные дни и как тяжка матери кличка «спекулянтка». И самой ей стыдно быть помощницей в «позорном» промысле. Но старается, когда готовятся к рынку: подол подошьёт в платье на продажу, петли обмечет и пуговички расставит. Даренка всё сделает, чтобы Шурена поспела к воскресному дню. Она осталась бы дома, конечно, если б не было так тягостно ждать маму, так больно переживать за неё на расстоянии.
Шурене что? Посмотреть на Шурену – так ей вроде и нравятся предстоящие приключения. А если честно, просто не хочет сдаваться, на Господа Бога надеется. Накупила опять ситчику повеселей, поярче на свой вкус, кроит и строчит платья без примерок. «Для широкого потребления» – наряды для таких же полунищих, как она сама. За работу, за хлопоты возьмёт копейки. Может и пальто на вате состежить, если на дворе студёно. А потом упадёт на свою кровать с хромированными шишечками, как воин перед боем, и забудется мертвецким сном на сколько-то часов. Соскочит ни свет ни заря – для людей выходной, развлечения, а для Шурены самая работа. Не звенят колокола в рабочем городе по праздникам. Храм у Шурены возле домашних икон, в красном углу. Богородице вверит себя перед испытаниями, попросит удачи. Начитает на соль «Живый в помощи», 90-й псалом, попросит Господней защиты «от сряща и беса полуденнаго». Шаленку пуховую до бровей в морозы, мешок за спину – и к трамвайной остановке. Спешит под ношей, торопится. Рядом Даренка поскрипывает валенками по снегу. Пробкой выдавит их на «Центральном рынке» толпа. И закрутит базарная толчея. Держись, Даренка, за маманьку, чтобы не унесло потоком, не бойся. Станет Шурена покупателей высматривать, чтобы предложить товар да вовремя спрятаться от облавы. «Спекулянтка» ведь она, нарушительница правопорядка. Их полно здесь таких, как она, и все под одну гребёнку с базарными жуликами.
– Вишь, побелела щека, три её шибче, – скажет соседка-торговка, закрывая свой нос ладонью.
– И руки с морозу сошлись, – почувствует Александра, – зазябла до костей.
Затопает ногами, затормошит Даренку. Шурене весело, торг идёт – но не простыть бы, не слечь, и ребёнка сберечь надо.
– А давай-ка туда сходим! – кивает за ограду, складывая товар в мешок.
И вот уже их, встроившихся в течение людской волны, вынесло за ворота. Тут – буфеты с белёными низкими потолками и певучими дощатыми полами. Вязкая тёплая волна окутывает с порога. Оглянувшись по сторонам, Шурена пошуршит за пазухой, сунет в окошко хрустящие рублёвки – гулять так гулять! И вот в руках Даренки – огромный беляш, прихваченный бумажной полоской, обжигающий соком.
– Кушай, кушай! – радуется аппетиту дочери Шурена, поджидая свой стакан чёрно-красного вина и ломоть хлеба. Прихватив горячительное закостенелыми пальцами, медленно пьёт, и желанная волна тепла льётся в иссушенное морозом нутро. Внутренняя свобода и радость, пусть искусственная, на мгновенье, они так нужны её оптимистичной натуре, продрогшей от холода жизни.
– Ну и вот, ну и умница, – говорит мама дочери, любуясь ямочками на порозовевших щёчках; её истощённое существо отходит от мороза и дрожит ещё сильнее от подогрева, принятого на пустой желудок.
– Последний холод выходит, – смеётся Шурена. Жакетка распахнута, шаленка развязана, тепло забегаловки непривычно нежит, обнимает её.
– Ну и вот, – говорит опять, обматывая дочку потуже шалью. Мешок на спине. Мягким шаром Шурена подпрыгивает, примащивается под ношей половчее. Наладившись против людского течения, две лёгких фигурки целятся на прежнее место.
– Мы чуточку, – оправдывается мать, – вчера аванс давали на комбинате, народ сегодня денежный. Может, и купит кто. Нам бы пальтенку с рук сбыть, замучаешься с ней нянчиться.
– Ну, Александра, ты как всегда... Заговорённая, что ль, какая? – встречают переполоханные товарки.
– Да чего, чего?..
– Щас только шарили! – заговорщицки шепчут наперебой.
– И хитёр же, нехристь! – возвышает голос та, что всех моложе. – Говорит: «Сколько просите, мамаша?», а сам так и зыркает глазищами.
– А то мы не знаем его, сухорукого! Приметный голубок, Бог шельму метит, – перебивает её самая напуганная. – Она, Марея-то, и толкнула меня. «Сама купила», – говорю да в сторону, в сторону, вроде с обновкой своей. Ему и нечем крыть.
– Чего ж, теперь поторгуем, значит, – оптимистично заключает Шурена, – значит, на сегодня обшарили, ироды, больше не выйдут на толкучку.
– И увели, – добавляет та, что помоложе. – С кальсонами стояла новыми. Плакала всё: схоронила мужа.
– Бог даст, выпустят, – вздыхает Шурена. Сама она сызмальства привыкла не замечать плохого, и вздох её звучит легко. – Разберутся, что к чему, и домой отпустят, – повторяет она, освобождая брови от шаленки и обдумывая, какой товар уместнее будет предложить именно сейчас, к концу базара.
Она и сама побывала в той конторе, наводящей страх на торговок. «Фамилия и адрес?» – равнодушно спросил её в тот раз милиционер и глянул в окно. Маленькая худенькая женщина, рядом большой мешок – скучно. Шурена уставилась в дощатый, давно не мытый пол.
– Землянская! – вдруг нашлась она. Сказала осторожно, почему-то вспомнив лето, свой огород. Себя представила, лежащую на горячей земле; радостно ей утопать в небе, синем-синем, как её глаза, когда вот так отдыхает. Больше всего на свете любит эту бездонную синеву.
– Землянская, – повторила уверенней, название улицы и номер дома тут же придумала, будто кто подсказал. Гордилась она позже своей сметливостью. Напрочь позабыв о том, что в той конторе мешок добра, сработанного её руками, «конфисковали за незаконную деятельность»...
– Господи! Дай силы молиться за всех них! – просит Бога теперь Дарья, поимённо называя покойных родственников.
«Не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в них же несть спасения», – звучит в храме антифон, словно продолжая её мысли.
Людмила ГАРГУН
г. Валуйки Белгородской обл.
 | назад |
| вперед |  |
