ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Анатолий САКОВ
ВОВКИНЫ ЗВЕЗДОПАДЫ
(Продолжение. Начало и окончание в № 628, № 628-2, № 629, № 631, № 632, № 633, № 634, № 635, № 636, № 637, № 638, № 639, № 640, № 641)
Кочегары с «полуторки»
Как уж неграмотная мама разбиралась в премудростях карбюраторов и жиклёров – осталось загадкой для Володи. Она сдала экзамены, получила «корочки» (которые сын потом сохранил вместе с медалью «Ударнику трудового фронта», свёртком Похвальных грамот и свидетельством о её смерти), но не задалась её шофёрская карьера. Автомашину в военное время водили два человека: шофёр и помощник водителя. Помощник – по сути, кочегар. Машины были газогенераторные; повыше кабины располагались два металлических цилиндра с дверцами топок, куда загружались специально напиленные чурочки.
И вот движется по городу ЗИС-5, скрипит, дымит. На подножке чумазая девчушка-кочегар шурует кочергой в топке. Такая же на водительском месте путается в рычагах, дёргает все по очереди и в панике кричит помощнице:
– Авария! Тормоза отказали. Спасайся, прыгай!
Чадит ЗИСок, скрипя летит вниз по улице Пушкина в сторону Сысольской курьи. Помощница – коми девушка – не послушалась своего начальника, забралась на капот. Машет руками, кричит редким прохожим:
– Прочь, прочь укоди, машина дак сломался!!
Водитель жмёт и жмёт на гудок. Нет, не работает клаксон. Вот-вот они сверзятся в воду... И тут под ногой оказывается та, забытая, педаль. Машина резко тормозит, шофёр лбом влетает в стекло. Помощнице хуже – она лежит под колёсами.
...Водительские кадры готовили в спешке, зачастую из малограмотных или вовсе неграмотных деревенских девушек. Так что аварии были привычным делом. Попала в такую аварию и Володина мама. Обошлось без членовредительства, но она, смертельно напуганная, скинула шофёрские рукавицы и ушла из гаража. Начальство не задерживало.
Бывалый водитель, собираясь в рейс, обычно заправлялся тарелкой наваристого борща, половинкой трески с неизменным картофельным пюре и выпивал под такую закусь не менее бутылёхи дешёвой водки – «вологодского сучка». Но это – только затравка перед рабочей сменой. Холод заставлял водителя останавливаться у первого придорожного киоска, где всегда ему нальют сто грамм с прицепом, в любой чайной он мог сгоношить «ерша»: в кружку пива бухнуть водочки.
Выставит такой шоферюга в боковое окошко свою румяную от мороза и «ерша» физиономию и кричит стоящей на обочине старушке, с козой на привязи:
– Бабка! Ты знаешь? – у меня такса – бутылка!
Шпарит полуторка от Сыктывкара до Усть-Кулома, а в кузове – мануфактура для сельпо, поверх неё – дедок с пестерем, молодуха с младенцем на руках, подросток-фэзэушник, бабки-богомолки, из Кочпонской церкви возвращаются... Так что этих бутылок в иные дни шофёр сшибал до десятка. Деньгами не платили, в ходу была только горючая валюта.
Водитель был добрее Деда Мороза. И он же обязательно – пьяница. Мамаши предупреждали своих подрастающих дочерей:
– С мужем-шофёром на порог не пущу!
Где-то в начале 50-х власти решили бороться с водительским пьянством. Народ встретил это с ухмылками: «Вы ещё с погодой поборитесь». Никто не верил в успех кампании. А ведь получилось. Прекратили торговать в киосках водкой в разлив, в гаражах появились фельдшеры, проверяющие водителей перед рейсом, увеличился штат гаишников... И глядишь, сидит в строгой машине «скорой помощи» очкастый вьюнош – Лёнька Лаврушин, листает, в ожидании, томик Есенина. Остроносый туфель на педали сцепления, белая рубашка, галстук... Для тёщи – любимый зять.
Беглый огонь по изменщику
А Володькина мама стала санитаркой. Александровна устроила её в палату лежачих раненых. Эти палаты не пользовались популярностью у молоденьких медичек: пациенты с тяжёлыми ранениями, чаще всего полостными, от постоянных затяжных болей – раздражительные, нервные, ходят под себя. И девчушки-студентки в узких накрахмаленных халатах с радостью отдавали свои дежурства этой совсем не брезгливой питерянке.
Мама ставила одно условие: она выгребает всё из-под лежачих раненых, обмывает их, выносит горшки, а санитарки вычищают плевательницы (харкотню человеческую мама не переносила). Студентки соглашались.
Как-то санитарок послали на субботник копать неглубокую траншею под кабель. Весёлые, молодые, с песнями – в кои-то веки на солнышке порезвишься. И тут мама видит: по мосткам, рядом с траншеей, идут-шествуют знакомые сапоги, а рядом – туфельки (помирился, значит, Петро с этой, из универмага).
Тогда она командует девчонкам:
– Из всех стволов артиллерии по коварному противнику – беглый огонь!
А девки – вот ведь догадливые! – поддержали её:
– Огонь, огонь, огонь!..
И летят в изменщика коварного комья земли, мелкие камешки. И разносится ликующее:
– Бежа-ат, улепётывают! Скатертью дорожка!
Александровна осудила эту выходку:
– Ты знаешь, что Пётр Антонович недавно ездил по лагерям, набирал команды заключённых для отправки на фронт?..
Когда Пётр Сало прибыл в Ухтпечлаг, где отбывал срок дядя его, Николай Жовноватый, то сразу же заявил начальнику лагеря, что хочет встретиться с родственником. Начальник остро взглянул на командированного офицера, развёл руками:
– Нет вопроса, старлей. Формально ты имеешь полное право, как человек, формирующий команду заключённых, изъявивших желание встать на защиту Родины. Но родственник твой по возрастным меркам вряд ли впишется в эту команду. И знай, я сообщу об этом известно куда... Ну, будешь настаивать на встрече?
Встреча состоялась один на один. Командированный от военкомата имел на это право.
...Анна Александровна журит маму:
– Исповедался ведь твой муж перед священником. А ты вот судишь! Нехорошо, грешно это, Евдокия.
Первому секретарю обкома партии доложили, что офицер военкомата, находясь в командировке, на территории лагпункта имел приватную беседу с лагерником, осуждённым по 58-й статье.
– Сколько лет этому офицеру?.. – надо же, Сало!.. Тридцать. Кобелирует он в Сыктывкаре. Жену с ребёнком бросил. Вот она пишет, жалуется. Да ещё с врагом, с поповским отродьем секретничает.
Секретарь стукнул кулаком по столу:
– Немедленно, в течение трёх суток пусть сдаст дела в военкомате – и на фронт! Будет там ему и сало, и масло, и редька с маком... Всё будет!
Седьмой барак
Как эвакуированным из Ленинграда, семье Сало дали комнату в 7-м бараке Больничного городка. Мама целыми днями была на работе. Детского сада пока не открыли, и Вова был предоставлен сам себе.
Сначала мать запирала его. Он просыпался и начинал в истерике колотить в запертую дверь. Барачные дети сочувствовали пленнику, но в конце концов убегали на высокое барачное крыльцо, где гулял тёплый ветерок и светило ласковое солнце...
А Вовчик-рёва от скуки занимался дотошным исследованием комнаты. И вскоре обнаружил клад – глубокое блюдо, полное бумажек и светлых жёлтых монет (мама продала полмешка гороха). Чтобы привлечь ребят, он начал по одной монетке просовывать в замочную скважину. Его сверстникам – Вальке Голику и Лизе – понравилась новая игра, а потом весёлой вознёй у двери заинтересовались и большие ребята. Старшие оказались такими ловкими искусителями, что вытянули из доверчивого губошлёпа все монетки, потом красные тридцатирублёвки... и даже хлебные карточки. А когда деньги у Вовки закончились, они ушли по барачному коридору, напевая-насвистывая:
Захожу в седьмой барак, цынцы-брынцы.
Там живёт мальчишечка-дурак, цынцы-брынцы...
Маменькин сынок слушал, как удаляются плутовские шаги. И – тишина в коридоре. Все на работе: плачь не плачь – жалеть некому.
...Как ни лупили сыновей соседки – только пригоршню медяков выбили из них. А о хлебных карточках даже речи не было. Кто же отдаст нечаянно свалившееся счастье? Володькина мать поплакала (даже вицей сынку досталось!) и решила: люди обидели, люди и выручат. Семье помогли земляки. Красавины были уроженцами Устюга, а мама родом – из Тарногского района, что в сотне километрах западнее, по-северному – соседи.
Речь у Анны Александровны Красавиной округлая, музыкально выверенная. Обращение с окружающими строгое, отстранённое, при этом внимательна и участлива. Муж её, Фёдор Рафаилович, рядовой бухгалтер, всегда при галстуке, в чистой, отглаженной рубашке.
Красавины, видимо, были родственниками священнослужителей, происходили из духовного сословия Великого Устюга – города церквей.
Вовка около месяца жил в их семье. Мать, оставшись без хлебных карточек, попросила приютить его. В маленьком домике жил ещё сын Красавиных Борис со своими детьми. Был ещё сын Сергей, но тот отделился от семьи, жил в весёлом шофёрском общежитии. Не терпел он, вольный человек, материнских нотаций. Старший сын Красавиных женился на Александре Политовой, продавщице тентюковского сельпо, у которой было двое детей от первого брака. В военное время в городе пруд пруди было свободных девушек, а Борис выбрал детную вдову. Родилась в браке дочь Люда.
И тут Александру арестовали за растрату и дали обычный по тем временам срок – 25 лет. На последнем свидании Шура рыдала:
– Только не отдавай детей в детдом! Не отдавай! Смотри, за сирот Бог тебя накажет.
Борис молчал, тяжело вздыхал: что лишнее мусолить – совсем уродом надо быть, чтобы деток в советский приют отдать.
– Ничего, мы-то перебьёмся. За тебя я, Александра, переживаю. Выдержишь ли? 25 лет – это же четверть столетия.
И не зря переживал. В 1953 году по ворошиловской амнистии почти все зэка-бытовики вернулись домой. Александра не вернулась. Борис, бригадир грузчиков на речной пристани «Сыктывкар», поднимал своих троих детей в одиночку. Другой жены себе он так и не завёл.
Пепе из Больничного городка
После истории с монетами и заступничества Александровны Вову выпустили на волю и он неутомимо лазил по Больничному городку. Шастая вокруг госпиталя, в первую очередь заглядывал в кочегарку. Если на всех этажах чистота, строгость, белые крахмальные халаты, то в цоколе всё по-другому. Негасимый яростный электрический свет, толстое одеяло пыли на трубах, вечный шум горящих, адских топок, стрелки многочисленных манометров, что дрожат-дрожат – и вдруг летят вверх, вызывая панику у кочегаров...
Дядьки-кочегары – всегда чумазые, всегда вполпьяна, с длинными опасными кочергами наперевес. Как они резко бьют ими, словно копьями, прямо в разинутую пасть гудящих топок – поражают головы Змея Горыныча! А когда выдёргивают копья, по ним ало струится бешеная змеиная кровь...
Вова сидит на последней ступеньке лестницы в дальнем углу кочегарки. Здесь, у самого потолка, голова кружится от жары, от смрадного запаха змеиной сукровицы, что превращается в капельки жидкости на потолке.
Вдруг поднимается невообразимый грохот. Это по специальному жёлобу сверху, из слепящего полдня, летят, скатываются метровые поленья. Одни бьются со всего маху о сваренную из листового железа невысокую загородку, иные перескакивают её и достигают топок, словно торопятся на выручку пленённому Горынычу. Кочегары подпрыгивают, ловко уворачиваются – и тут замечают вжавшегося в тёмный угол Вовку.
– Кто опять пустил сюда этого Пепе? Ведь убьётся здесь... Дуська же нас растерзает! – несутся крики.
И Пепе очухавшимся негритёнком взлетает по металлической лестнице на улицу, на свет Божий, где бородатые возчики швыряют дрова в люк кочегарки. Пацанёнок, вечно в одних трусах, Вовка до черноты загорал летом. И кто-то из госпитальных раненых (начитанный, видать) прилепил к нему это прозвище: Пепе. Сверстники читать по малолетству не умели, про горьковские «Сказки из Италии» не слышали, так что «Пепе» было удачной дразнилкой для ленинградца, маменькиного сынка. Так стали звать Вовку и взрослые.
Рядом с кочегаркой находилось кладбище, где часто появлялись свежие холмики. Но Вовик шёл к старым могилам, заросшим травой, в которой прятались крупные, багровые, сладкие-пресладкие земляничины. Хороша земляника-ягода, но беспокоит мысль, что тревожит он тех, кто лежит под землёй. Напоследок Пепе собирает букет из веточек земляники...
На первом этаже госпиталя лежат вовсе неподвижные раненые. Там ждёт его танкист дядя Лёня. Он весь обмотан бинтами, один только глаз выглядывает из повязок. Пацаны из Больничного называют танкиста Самоваром. Действительно – ни рук у него, ни ног. Только часто моргающий глаз да стон, прорывающийся из марли, показывают, что Лёня Самовар ещё живой. Вове и жалко его, и жутко, стоит только представить себя на его месте. Пепе с трудом удерживается на узкой полоске над цокольным покрытием. Босыми ступнями (сандалии скинуты на землю) осторожно перебирает по узенькому карнизу, от угла к самому окну. Стучит в стекло:
– Дядя Лёнечка, я принёс чего обещал. Землянику. Сла-адкая!
Створку окна открывает санитарка:
– Давай свою сладкую. Витамины полезны раненым. И беги отсюда. Лёнечки нету. К Пинчуку выписался...
Вовка взмахивает руками, теряет равновесие, спрыгивает на землю. Вот и Лёня-танкист умер. И правильно, что умер. Самоваром ведь жить невыносимо.
...Вовка бежит к моргу. Дядя Пинчук выходит на крыльцо: длинный кожаный фартук аж до самых башмаков. Белой шапочкой вытирает пот со лба, закуривает папиросу:
– Про какого ты дядю Лёнечку спрашиваешь? Про танкиста? Да кто их разберёт, много побывало у меня сегодня: и танкистов, и лётчиков, и миномётчиков... А, про Самовара? Так он отмучился. А имена их кто же упомнит. Разве только Он.
Пинчук поднимает глаза к небу, а потом спешит в дверь морга.
– Трудный день выдался. Прости, Пепе, не до тебя мне сегодня. Работа, брат, работа...
Бросая недокуренную папиросу, торопясь уходит па-та-ло-го-ана-том (Пинчук целый час смеялся – учил Вовку этому слову) к «своим» – очень он не любит, когда про работу его расспрашивают. А Вовка бежит в ближний лес, начинающийся прямо за фельдшерской школой. Там голубики – море!
Вася-друган
Володька поднимается по чёрной лестнице на третий этаж. Тут, в небольшом закутке, младенческое отделение (в госпитале располагается и республиканская больница), где работают вологодские землячки Нюра с Шурой, а ещё у них есть брат Вася. Вася взрослый, но для Вовки он – друг. Как и Лиза. Но та девчонка, а девчонки – слабачки, их надо жалеть, как считает Вася. Вот с ним у Вовки настоящая, без бабских соплей, мужская дружба.
Васю три дня назад забрили в армию. Сёстры его рады: война этой весной закончилась, так что у брата служба будет – разлюли-малина:
– Хоть откормится братик.
Перед отправкой по вологодскому обычаю призывник гулял с тальянкой по небольшому Больничному городку. Играл и пел, свесив чуб на гармонь, прощался с девушками фельдшерской школы, выпивал с друзьями-слесарюгами. И целый день Вовка был со своим друганом: бегал вприпрыжку рядом, ездил на плече, сидел по левую руку за прощальным столом. Вася же сомлевшего Вову и домой доставил уже ночью, сдал с рук на руки встревоженной маме.
А наутро пароход «Александр Пушкин» увёз его в Котлас. Вовчику было так стыдно, что он проспал, не проводил своего другана до пристани... А ведь клятвенно обещал, «зуб давал». А Вася ещё смеялся над его «зубом», успокаивал:
– Да ладно тебе, Пепе, дружище. Увидимся ещё.
Кинулся Вовка к Васиным сёстрам:
– Нет ли писем от друга?
– Иди-иди, верный друг нашёлся. Вася ещё плывёт по Вычегде, ещё сутки до Котласа. Ишь ты, какой шустрый: письмо ему. Беги уже – неровен час, старшая сестра нагрянет, тебя в грязной обуви захватит. А нам попадёт!
Но не очень-то и боятся они эту старшую: наливают Вовке кипячёной воды из больничной посудины, отщипывают полтаблетки сахарина, выкладывают целую баранку. И у Пепе начинается пир за медицинским столиком в младенческом отделении. Сёстры Васины, подперев подбородки, смотрят, как пацанёнок трудится над баранкой, переглядываются:
– Ну чистый Васька – вечный торопыга. Вишь, глотает баранку не жуя, как и он.
И что? Плачут вроде бы. Вот же бабы, прав был друган, все они слабачки!
...Васю Володька больше никогда не увидел. Погиб он в армии. Как – сёстрам не сообщили. На штемпеле письма о гибели Василия Клепиковского стояло название города-отправителя: Арзамас. Только через сорок лет Нюра и Шура узнали, что «Арзамасом» зашифровывали сверхсекретный атомный Саров.
Бомбу, произведённую там, сопровождали на полигон в Казахстане саровские солдатики. Стояли на этом полигоне живыми манекенами. На них проверялась сила чудовищной бомбы, сжигающая всё живое радиация. Кому-то за это чудо человеческой мощи – звёзды Героев, а сёстрам Васи из полковой канцелярии пришло соболезнование, напечатанное под копирку. Много, видимо, рассылалось таких писем. Машинистки закладывали десятки листов чёрных копирок. Сёстры получили уже слепую копию, в которой фамилия Василия для ясности были обведена химическим карандашом, а соболезнующий текст так и остался непрочитанным.
Потеряли они любимого брата, Володя – первого своего другана.
(Продолжение следует)
 | назад |
| вперед |  |
