Из записок Начальника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме в конце XIX в. архим. Антонина (Капустина)

ВЕРТОГРАД

20 сентября. Палестинское солнце приветствовало нас ослепительными лучами. В блеске их скрывался берег, которого усиленно, но напрасно искал взор. Наконец чёрною точкою стала отделяться перед нами одна возвышенность, которая вскоре, с помощью трубы, оказалась массою зданий. Это была апостольская Иоппия (Яффа), полная воспоминаний о первоверховном Петре. Далеко от неё фрегат наш бросил якорь, боясь мелководья и волнения. Простым глазом едва можно было различать частности города. Я стал смотреть в трубу; думалось, что одна из многочисленных террас иоппийских должна быть та самая, с которой апостол научился отраднейшему для всего человечества уроку о вселенском составе Христовой Церкви...

Прямо с пристани мы были приняты нашим вице-консулом и препровождены в греческий монастырь... Церковь, выстроенная недавно попечением патриарха нынешнего, обширна и благолепна. Она единственная православная церковь города; нет нужды говорить, что мы приняты и угощены были с полным радушием. Солнце палило июльским зноем. Нам предлагали отдохнуть ради предстоявшего всенощного путешествия, но напрасно было всякое усилие заснуть. Духота гнала вон из комнаты на освежаемую морским дыханием террасу. Я подошёл к окраине террасы и долго смотрел вниз на набережную улицу, идущую возле самой стены монастырской. Вид самый неотрадный! На непревычного к Турции путешественника он должен производить тягостное впечатление. Всё там для него, от великого до малого, не похоже на то, что он знал и видел у себя дома. Всё должно уверить его, что Земля Святая не похожа на его родину. В первый раз он, может быть, с прискорбием заметит, что между созданными им самим образами библейскими и действительностью есть разница, часто безмерная. Его представления городов, деревень, полей, лесов и рек, упоминаемых в Священной истории, неожиданно для него оказываются неверными, простым сколком окружавших его дотоле предметов. Тяжело, но полезно такое разочарование. Оно приготовляет поклонника к выходу из той исключительности, в которую его невольно поставила привычка видеть одно и то же у себя на родине; оно расширит его, большею частью ограниченный, круг зрения на предметы знания и веры и если не тотчас, то мало-помалу приучит его к умеренности и терпимости, столько нужной тому, кто решился принесть на Гроб Господень дань своей признательной души...

Всё это тем с большею живостью думалось мне, чем пристальнее всматривался я в жизнь улицы. Вот один соотчич (видно, недавний пришелец, как и я), покупая что-то в съестной лавке у араба, попеременно то с озлоблением, то с отчаянием силится вразумить его «русским языком», что у него нет других денег, кроме русских. Не было надобности гадать, каким чувством он был одушевлён. Резкие и чересчур домашние выражения его, обращённые к торговцу, показывали ясно, что земляк считает Палестину своей губернией.

Часов около двух дня дано было приказание собираться в дорогу. Вскоре шум под самым монастырём, какой у нас можно услышать только во время пожара или другого какого необыкновенного события, ознаменовал прибытие подвод наших, взятых до Иерусалима. Это были пять-шесть лошадей, столько же мулов и около двадцати ослов. Их подвели. Тем и окончилось содействие вожатых нашему отправлению. Всё прочее нужно было делать самому, и делать не зевая. Общество наше состояло почти всё из людей, которые не заставляют просить себя, и потому лошади немедленно были разобраны, а вслед за тем и мулы. Я сел на муле. В беспорядке тронулись мы с места и кое-как выбрались из тесного и душного города на чистое поле. На протяжении двух верст за Яффою нас сопровождали сады солёные и благоуханные, коим оградою служил кактус, лелеемый у нас в банках, а здесь достигающий высоты саженной и презираемый за негодность. Миновав сады, мы остановились и затем уже в порядке поехали в открытую равнину, в конце которой на горизонте синела неровная линия гор.

Первые впечатления были самые весёлые. Глазам всё виделась наша любезная Россия. Ровное поле, чёрная земля, кое-где вдали участки леса – всё напоминало её, широкую и необъятную. Только дальние горы возражали собою на этот обман чувств. Всякий раз, возвращаясь к неизбежному сознанию того, что я в Иудее, я как бы пробуждался от сна. Первая встретившаяся в стороне от дороги деревня показала, что мы на чужой земле. Несколько скученных на холмике серых или, точнее, чёрных землянок, оттеняемых деревьями своеобразного вида, мало походили на то, что мы привыкли называть селом или деревней...

Непривычность верховой езды заставляла несколько раз уже высматривать впереди вожделенную Рамлю, или Рэмли. С небольшой возвышенности наконец открылась одиноко стоящая среди леса четыреугольная башня арабско-готического стиля, предвестница близкого отдыха. Город, впрочем, был не там, где виднелось одинокое строение. Несколько минаретов, восстававших как бы из земли впереди дороги, указали местность древней Аримафеи, куда мы вскоре и прибыли. Последние лучи солнца бросали розовый цвет на белевшие стены с фиолетовыми тенями. Множество куполов давали своеобразный характер городу, так же скученному, как и Яффа. На высоком шесте утверждённый крест с яблоком обозначал латинский монастырь, встречающий путника прежде всех строений городских. Трое капуцинов, сидя на террасе, глядели на караван наш сперва с участием, а потом равнодушно.

Мы проехали под самыми стенами монастыря и вступили в город, где пробирались узкою улицею минут десять, пока не въехали в один тесный и не очень чистый двор. Нам сказали, что это монастырь греческий. Ничего похожего на монастырь в привычном смысле слова мы опять не нашли. Несколько лестниц вели со двора вверх. Взобравшись на одну из них и ожидая увидеть себя в комнате, мы сверх чаяния увидели перед собою опять двор, или обширную террасу самого неправильного вида, составлявшую верхний ярус монастырских зданий и обставленную там и сям отдельными домами или комнатами, в которых нас и разместили. Это также гостиница, или подворье, Святого Гроба, как и яффский монастырь. Монахи служат поклонникам. Кроме братии живёт в заведении и одна старица, для услужения поклонницам в случае какой-нибудь особенной нужды. И игумен, и старица жили прежде в Молдавии и знают несколько слов по-русски. Из разговора с почтенным старцем я узнал, что в городе очень мало христиан, что, впрочем, есть два приходских священника православных. «С фраторами (латинскими монахами) живём мирно, – говорил игумен. – Ходим друг к другу. Что там наверху (т. е. в Иерусалиме) делают, нам до того дела нет. Да и не из чего ссориться». Этот спокойный взгляд на вещи говорил много в пользу старца, как видно, хорошо искушённого опытом.

Положено было отдыхать до восхода луны. Отдых, однако же, оказался невозможным. Мысль о близости Иерусалима заставляла раскрывать глаза среди самой глубокой дремоты. Наконец около девяти часов вечера слабое мерцание ущерблённого светила позвало нас в путь, без сомнения, самый памятный в жизни каждого из нас. С привычною обществу нашему быстротою мы очутились по-прежнему верхом и, скромно поблагодарив обитель за хлеб-соль, простились с начальником её, поручив себя его молитвам.

Рощи кактусов сопровождали нас ещё около версты, после чего мы вступили в открытое поле – продолжение той равнины, которою ехали до Рамли. Около двух часов мы наслаждались самым приятным путешествием, какое только я мог себе представить. Ровная и мягкая дорога, тишина, прохлада, многолюдное общество, свет луны, сладкое чувство сознания себя на священной местности, прилив библейских воспоминаний – всё говорило душе радостию и cчастьем, какого только можно пожелать дальнему путнику.

Мы не встретили на дороге ни одного жилья человеческого. Несколько раз слышавшийся отдалённый лай собак уверял, впрочем, что благодатная земля не лишена и оживляющего присутствия человека.

Поверхность земли постепенно и чуть заметно возвышалась. Тёмная полоса гор начинала уже мало-помалу выявляться отдельными очертаниями, хотя всё ещё неясными. Взобравшись на один холм, мы почувствовали свежесть горную. И точно, это был предел равнины. Черневшая слева неровность носила имя Латруна («латрон» (latro) значит «разбойник»). Местность невольно наводила на мысль о разбое и могла производить тяжёлое впечатление на душу одинокого странника. Мы не испытали его, потому что по своей многочисленности и по своему грозному виду скорее могли внушать, нежели испытывать страх.

Было уже за полночь, когда мы вступили в ущелье. Долго поднимались по тесной и извилистой, весьма трудной, дороге и растянулись более нежели на версту. Много раз выезжая из одной извилины в другую, мы льстили себя надеждою, что увидим перед собою столько желанный Абугош, или, точнее, деревню, принадлежащую племени, коего начальником не так давно был некто Абугош, славный своими разбоями. Там предположено было сделать краткий отдых, в котором самые неутомимые из нас уже начинали чувствовать нужду. Луна обошла нас полным полукругом и бросала тени уже вперёд нас, уродуя образы на неровностях дороги. Весёлые голоса всё менее и менее слышались и наконец совсем замолкли. По временам только раздавалось спереди повелительное «Не отставать!», передаваемое из уст в уста по всему каравану, или сзади чуть доносившееся «Стой!», также переходившее от одного седока к другому до самого колонновожатого.

Впрочем, иногда для развлечения общества случались обстоятельства, развязывавшие отяжелевшие языки. Так, например, раз вблизи меня споткнулся осёл. Несколько сонливых русских голосов разлились остротами над павшим седоком. От седока речь перешла на животное, говоря о котором, выражались всегда третьеличным местоимением в женском роде, без сомнения, воображая под собою по привычке лошадь. «Как она семенит ножками-то, – говорил один из моих соседей. – Ведь как жёрдочки тонки, а смотри, какую тяжесть несёт и силу Бог дал». – «А оттого, – подхватил другой, – что Христа на себе носила». Новая оступка животного дала новый повод к разговору, в котором уже отзывалось явное нетерпениe и нескрываемое желание отдыха. Тут досталось между прочим и турецкому правительству, вовсе не помышляющему о том, чтобы поправлять дороги, «чтобы пешему человеку пройти было можно».

Часам к трём с половиною мы были, по-видимому, на самой высоте хребта. Сзади уступами спускались пройденные нами возвышенности, едва различимые при слабом свете луны. Спереди открылась ровная площадка с густым лесом. Всем почуялся желанный отдых. Но ни в лесу, ни за лесом деревни не было. Мы ехали ещё около четверти часа. Спускаясь в лощину по нaправлению чуть различаемых домов, я в сладком pаздумье смотрел на возвышавшийся за нею новый хребет гор. Там, за ним или на нём, стоит он, любимая мечта детства – Иерусалим! Ещё несколько часов, и я ублажу себя видением, с которым ничто сравниться не может. Преславная глаголашася о тeбе, граде Божий, лепетал язык, и сердце таяло от радости и страха... Мы не могли рассчитывать на какой-нибудь приют в Абугоше. Дух нетерпимости наследовал в нём духу грабежа, и должно пройти по крайней меpе ещё одно поколение, чтобы переродился дух этот в дух гостеприимства. Мы спешились в стороне от деревни, возле какого-то огромного полуразрушенного здания с готическими окнами и такою же высокою и широкою дверью. Некогда было рассматривать его. Утомление и бессонница обессилили совершенно и душу, и тело. Кто как мог, мы приютились к стенам здания и заснули для радостного пробуждения.

Было восемь часов, когда дано было приказание «Вставать и ехать!». Моё ложе было в самых дверях здания. Подняв голову, я с изумлением увидел, что мы находимся в большой, совершенно опустелой церкви с двумя рядами столбов и готическими арками. Достойная сожаления участь храма Божия, некогда великолепного, теперь же обращённого стыжусь сказать во что! Не ожидал я такого горького привета от многорадостного дня. Стены и своды церкви ещё в совершенной целости. По стенам, внутри храма, во многих местах сохранились очерки и краски икон. «Сколько её наверху, столько же и под землёй», – сказал мне наш кавас, указывая на церковь. Я обошёл её кругом и действительно с южной стороны под алтарём увидел спуск в глубокое подземелье. Проникнуть туда уже не решился, боясь и отвращаясь нечистоты. Кем, когда и в память чего выстроен этот замечательный храм? Некому было объяснить мне это. Архитектура его явно обличает время Крестовых походов. Пустившись отсюда в дальнейший путь, я уже на дороге прочёл в одном писателе, что Абугош есть евангельский Эммаус и что церковь выстроена на месте явления Иисуса Христа ученикам по Воскресении. Это известие глубоко поразило меня. Долго потом ещё в воображении моём рисовалась опустелая и преданная позору церковь. Мысль о ней подвигала душу на непрестанную жалость. Христиане, теснящиеся в разных местах земли и от тесноты выселяющиеся в степи и леса и на отдалённые острова океана, ужели бы не могли заселить дороги oт Яффы до Иepyсалима и очистить поклоннический путь от всего, чем возмущается христолюбивое сердце? Будь от всякой народности по колонии на пути сем, как бы всё изменилось! Так думал я, но, разумеется, думал на ветер. У Земли Обетованной есть своя обетованная эпоха, по-видимому ещё весьма отдалённая от дней наших. В ту эпоху моё желание вызовет, может быть, улыбку.

С полчаса мы ехали косогором, начавшимся у самого Абугоша, и потом спустились в приятную долину, пересекаемую малою речкою, первою, встреченною нами в Палестине. Взобравшись на высоту, мы увидели, что конец пути нашего ещё далеко. Вид глубоко печальный! На всём огромном пространстве не видно было ни одного дерева! Меня преследовала трогательная мысль, что по этой дороге (иной нет) некогда, в самый светлый день Воскресения шёл прославленный пакибытием Спаситель. Мысль о присутствии Его когда-то здесь заменяла мне собою настоящее отсутствие жизни в этой глухой и мёртвой пустыне. Наконец мы оставили её за собою.

До Иерусалима ещё было двадцать пять или тридцать минут пути, т. е. версты три или четыре. Послушливое ожидание чередовалось с порывами нетерпения. Взобравшись в числе последних на высоту, я напрягал зрение во все стороны, но ничего, кроме голой и каменистой поверхности земли, не увидел. Палящий зной увеличивал нетерпеливость нашу. Утомлённые животные еле шли. Мул мой по временам издавал раздирающий <уши> вопль. Понять нельзя было, отчего до сих пор не виден город, бывший, по расчётам, уже весьма близко, тогда как поверхность земли была, по-видимому, совершенно ровная. Но последнее было не что иное как обман. Самым незаметным образом она склонялась к нам.

Минута, не повторяемая потом, приблизилась. Лёгкая неровность земли вдруг обозначила впереди дороги два минарета, и быстро восстал передо мною, рисуясь на светлом небе тёмными стенами, Иepycaлим. Где вы, столько лет лелеемые в душе приветы Граду Божию, преславному, прекрасному, возлюбленному? Где вы, так давно и так заботливо готовимые горячие слёзы – жертва бедная Богатому и Обнищавшему ради меня? Придите на уста мои и на очи мои! Минута свято-заветная настала. О светлый и избавленный граде, голубице! Град правды, мати градовом! Град Царя великого! Град Господа сил! Селение Вышнего! Град взысканный и неоставленный! Ты ли это перед моим взором, моим умом, моим сердцем? Да! К великому счастию духа, это не был сон. Медленно подвигались мы навстречу чарующему видению. Глаз впивался во всё, что мог различить.

Но различал он пока немногое. Длинная, высокая и тёмная стена с двумя массивными башнями посередине закрывала собою всё. Башни сторожили западный вход в город, так называемые Яффские ворота, хорошо известные свету по рисункам. Они должны примыкать к замку Давидову, но и замок вместе с городом не виден был нам; напрасно также взор искал гор Cионской и Элеонской. Всё, что возвышалось над окраиной стены, было два-три минарета, два-три плоских купола, и какое-то круглое здание новой постройки. Западнее виделась огромная четыреугольная яма, высеченная в скале, служащая водоёмом городу, как мне объяснили.

У какой-то загороди мы остановились и оправились, насколько это было возможно, и построились в порядок, которого требовала неотступно следившая за нами субординация. Стройно мы подъезжали к стенам города, высоким и крепким, кладенным из cеpогo камня, правильно сечённого. Повторяя покаянный псалом Давидов, мы невольно ежедневно молимся о сих стенах.

Наконец перед нами открылись во всём величии твердыни Яффских или Вифлеемских ворот, казавшиеся дотоле безжизненными: местность вдруг оживилась, лишь только мы спустились с последнего холма. Перед воротами кипел народ, то входивший в город, то выходивший из него, то отдыхавший на предпутиях караваном с развьюченными верблюдами. У самых ворот нас встретили караул турецкого гарнизона с левой и ряд нищих с правой стороны. При всём желании нашем въехать во Святой Град в полном порядке и с приличною торжественностью это не удалось. В воротах столпившись и перемешавшись, мы въехали уже как попало в тесную улицу, обставленную низкими каменными домами без окон, представлявшими одну сплошную стену, кое-где пробитую тесными дверцами. Забота о том, как бы не столкнуться со встречными, не потерять из вида своих передовых и не быть смятыми задними, пыль, жар, духота, теснота и шумная разноголосица – всё это, соединившись вместе, изгоняло из головы мысль о необыкновенной важности места. После двух поворотов улица привела нас под переброшенную через неё широкую арку. У первых за нею ворот по правую руку была непроходимая толпа пешего и конного народа, в которую, вслед за другими, врезался и мой мул. Мы были у Патpиapxии...

Все великие христианские праздники в Палестине получают некий особенный оттенок. Так, например, в праздник Рождества Христова Иерусалим весь как бы переселяется в Вифлеем, чего я был недавним свидетелем. А вот довелось и Крещение отпраздновать на Иордане. Ещё пред Рождеством между поклонниками ходили слухи о том, что Миссия наша намерена на этот раз в день Богоявления служить на Иордане. Такого торжества, как говорят, доселе ещё не было. Русская служба многократно бывала на Иордане, но в другое время года. Оттого всех занимало подобное обстоятельство. Более нас пытливые «товарки» ежедневно осведомлялись о том, что и как думается и решается, и постоянно получали в ответ: всё зависит от погоды. Наконец с началом текущего месяца установилась отличная погода и наши ходячие барометры – старики и старухи с ломотою в костях – готовили для дороги свои сумки и батожки. Во вторник стало положительно известно, что «идём», ибо в женском приюте отдан был приказ печь хлеб. В среду пред обедней прочитаны были и Царские часы, так как накануне Крещения предполагалось быть в дороге. Приказ был отдан собраться всем к полудню в Гефсиманию, чтобы оттуда двинуться всем вместе на Иордан.

Я смотрел и любовался, как друг за другом то кучками, то в рассыпку торопливо выходили за консульские ворота наши странники и странницы, крестясь и кланяясь по направлению к Господнему Гробу. Путешественники пошли вперёд не останавливаясь, кто как хотел или мог, растянувшись по пустынной дороге бесконечной вереницей. Один из наших конных рассказывал мне, как спрашивал одинокого пешехода: «Что ты тащишься один себе?» «А что?» – отвечает тот. «Как что? А разбойников не боишься?» – «Во-то! На Иордан-то идучи, бояться?» «У тебя, видно, Иордан-то не разнится от ердани твоего села», – подумал конный и заключил свою беседу пожатием плечей. В самом деле, это бесстрашие, или равнодушие к тому, что может случиться, замечаемое по преимуществу в наших соотечественниках, поражает здесь всякого.

Один из богомольцев шёл теперь поодаль от всех в одной рубахе, повесив через плечо верхнюю одежду. Ему было жарко. Если бы не каменная дорога, он снял бы, конечно, и также повесил за спину себе и сапоги свои. Видно было, что он сознаёт себя совсем дома, чудясь, вероятно, только тому, что сегодня не Петровки, а канун Крещенья. Говорите такому, сколько хотите, что здесь не его Покровское или Ильинское, а дикая пустыня, в которой вместо Иванов да Петрованов рыщут бедуины, – он вам поклонится в знак согласия и даже прибавит, пожалуй: «Вестимо, батюшка, чужая сторона», и всё-таки пойдёт, как бы шёл по своему полю.

Дорога стала подходить к окраине ужасного ущелья, начинающегося у самых высот Иерусалимских и идущего к Иордану. В верховьях, где была первая палестинская лавра Св. Харитона, оно называется Фаре, а при выходе в равнину – Хозева, здесь также была не менее славная лавра этого имени, давшая Церкви двух великих угодников Божиих: Георгия и Иоанна. По всему ущелью несётся быстрый и шумный поток, едва различаемый сверху между скалами и камышом.

В полдень мы оставили за собою горы и вступили в равнину Иордана, которою с полчаса ехали до башни, знаменующей собою местность древнего Иерихона. Население его голо-грязное и диво-наглое, а вид убогих хижин недоступен описанию. Куча почти нагих детей, сидевших и бегавших по пригорку, встретила нас громким приветом: «Хаджи, бакшиш!» (Поклонник, подарок!) Это делается будущими хозяевами исторического места не столько с сознанием и намерением, сколько по привычке или же просто для упражнения голоса. Ибо никто, разумеется, и не думает одаривать таких попрошаек, не располагающих к себе ничем, всего менее – своею наготою, да и они сами сегодня же утром, конечно, убедились, что сотни миновавших хаджи остались глухи к типическому слову Востока «бакшиш».

Мы проехали Иерихон не останавливаясь. Окрестность вся зеленела от садов и восходящих посевов. Иордана не было видно, и вся равнина представлялась одним сплошным, кое-где слегка изрытым полем, до отдалённых гор Моавитских. Но эти лёгкие рытвины были тоже горы, выставлявшие перед нами одни верхи свои. Ещё несколько спусков предстояло нам, хотя по утверждению карты Палестины, ещё не спускаясь с высот над Иерихоном, мы находились уже ниже уровня Средиземного моря. Не знаю, есть ли ещё где на земном шаре такое низкое место.

Мёртвая теперь, пустыня эта была некогда яко рай Божий. Даже и во времена царства евреев она была, надобно думать, заселена и обрабатываема. Да и в недавнее сравнительно время ещё её описывали покрытою виноградниками стольких монастырей пустынных. Теперь не встречаешь на ней ничего, кроме кустиков сухой и колючей травы, ни к чему не пригодной.

Впереди нас показалась чёрная точка, которая, мало-помалу разрастаясь, по мере приближения нашего к ней превратилась в кучу зданий. Нам сказали, что это бывший монастырь Св. Герасима Иорданского, при имени которого невольно припоминается и служивший ему лев. Теперь львы на Иордане неслыханная вещь. О тиграх иногда ещё можно услышать. Гиен и шакалов много. Огнестрельное оружие выгнало царя пустынь из его владений. Оно же, кажется, одно может выгнать в наше время из тех же пустынь нынешнего царя – бедуина.

С последнего холма открылось наконец и побережье Иордана. На полверсты в ширину правый берег его опушён довольно густо деревьями, в настоящую пору безлистыми. Место, к которому мы направлялись, издали можно было отличить по синеватому дыму и двум белевшим палаткам. При самом въезде нашем в кусты нас встретил арабский священник в чёрной чалме. Поздоровавшись с начальником Миссии, он быстро устремился вперёд. Через несколько секунд за кустами раздался оглушительный выстрел, переполошивший лошадей наших, за ним другой, третий... и началась пальба неумолкаемая. Навстречу нам выступала густая толпа арабов, все с ружьями. Сделав привет нам, они пошли вперёд, оглашая воздух криком и пальбою и какою-то особого рода визгливою трелью, к которой способен язык только здешних арабов. У самой палатки оруженосцы стали в два ряда и сделали, как могли, на плечо, отдавая честь нашему архимандриту. Вся эта нежданная встреча устроена была жителями Вифлеема, пришедшими нарочно сюда на праздник вместе со своим священником и шейхом. Надобно признаться, что, несмотря на дикий характер её, она имела свою торжественность и была кстати. Русь наша также радостно, хотя и безмолвно, приветствовала нас. Чуть не в каждой руке виделись пуки камыша, разносимого отсюда по всей России. Видно было, что трудолюбцы не сидели даром, а, чуть пришли сюда, принялись за работу. Кроме резанья палок и дудок, собирали камни в Иордане, мыли в нём и сушили на солнышке простыни, платки и пр. Весь поклоннический лагерь занимал место около полуверсты в квадрате. На обрыве невысокого (сажени полторы) берега устроена была саввинскими монахами (из лавры Саввы Освященного. – Ред.) из кольев и прутьев малейшая церковь, или, точнее, восточная стена предполагаемой церкви с престолом и жертвенником, прилично украшенная иконами на полотне и на дереве...

назад

вперед

На глав. страницу | Оглавление выпуска | О свт.Стефане | О редакции | Архив | Форум | Гостевая книга