ОПОНЬ ДЯДЬ

По преданию, святитель Стефан Пермский, создавая икону для пермян (коми-зырян) «Зырянская Троица», непостижимый догмат троичности Бога показал в образе древа с тремя ветвями. И в душах лесных жителей это древо прижилось, пустив глубокие корни. Коми народ до нынешних времен сохранил простосердечную веру, о чем и повествует этот рассказ, написанный к 1996 году – 600-летию памяти святителя Стефана.

Там, где древняя река Вымь (Емва), вырвавшись из теснин Турьинской излучины, словно обрадовавшись, успокаивается и выпрямляется, на её высоком левом берегу четырьмя рядами, напоминая горный аул, ладно и красиво расположилась родная моя деревенька Катыдпом. По преданиям, стояла она уже тогда, когда первокреститель зырян святой Стефан Пермский плыл с верховьев Выми на большом камне. Столетиями славилась деревня своими покладистыми кряжистыми мужиками, удалыми молодцами и красивыми девушками. Испокон веков верхневымичане, катыдпомцы ходили «за Камень» – в Зауралье – за богатой охотой на соболя и серебристую лису, осваивали сибирские и дальневосточные просторы, оставляя нестираемый след в экономике, культуре и топонимике этого необъятного края. Участвовали они в многочисленных походах новгородских и московских военачальников на «Печеру» и «Югру», на «самоядь». Сражались казаки-вымичи и на Куликовом поле, и в дружинах Ермака, участвовали в полярных экспедициях.

Крестьяне суровой Вымской земли бережно относились к природе, знали цену своему нелёгкому труду и помогали друг другу. В праздники же умели отдохнуть и от души повеселиться. О выносливости и порядочности вымичан, об их хлебосольстве и гостеприимстве сложены легенды ещё древними новгородцами.

Этаким былинным вымичем запомнился мне Афанасий Михайлович Щанов, которого я помню с конца 20-х годов. Коренастый, чуть выше среднего роста, сильный, крепко сбитый природой мужик. Добродушное приятное его лицо украшала окладистая седеющая борода.

При первой же встрече бросались в глаза какая-то необыкновенная, первозданная простота, открытость и детская доверчивость. Весь нараспашку, он никогда в жизни не врал и не завидовал, не ругался и не обижался ни на кого. Обиды он тут же забывал. Не курил, не пил «горькой», если не считать рюмки-двух в большие праздники. Всегда был всем доволен и не жаловался на судьбу свою. В нём была радость самого Бытия. Очевидно, эти его качества и определяли первобытную жизненную силу, долголетие и, недосягаемую для многих, его духовную высоту. Звали его и стар и млад на селе и во всей волости одинаково уважительно: Опонь дядь («Опонь» – коми традиционный аналог имени Афанасий. – Ред.).

Знал Опонь дядь свою родословную до седьмого колена, с биографиями. Вёл род свой от Фоки – современника Петра Великого. Своё призвание Опонь дядь видел в «правильной» жизни по наказу дедов и прадедов: быть достойным земли, природы и уважения людей, продолжить вечный род крестьян, вросших в землю, как смолистые пни. Труд, даже самый изнурительный, доставлял ему истинное удовлетворение, а часы вынужденного безделья были тяжёлым испытанием. Он не мог представить жизнь человека и хлеб насущный вне труда.

Помнится, поучал нас, детей, Опонь дядь:

– Когда человек добросовестно, от души трудится, он не стареет, ибо это время вычитывается от века его.

Как и его предки, в поте лица отвоёвывал он у дремучей тайги пашни и сенокосные участки, с каждым годом расширяя и улучшая их. По зову предков его, как и сотен, тысяч верхневымичан, тянуло к верховьям Выми, словно на свою прародину. Верховья тянули его своей неповторимой красотой, своей чистой, как слеза, водой, богатой хариусом, сигом и сёмгой – знаменитой вымской сёмгой, вывозившейся в стольный град на праздничный царский стол ещё средневековыми вымскими князьями. Они тянули его богатой охотой на пушного зверя и дичь, заливными лугами с сочной травой по пояс человеку. На узкой и длинной лодке-вымке на шестах с острыми железными наконечниками поднимался Опонь дядь трижды за навигацию в верховья к своему родовому угодью Нюлач: в июне – на заготовку и окоривание слег для просушки их к сплаву сена, в июле – на сенокос и в сентябре – на сплав сена. И каждый раз возвращался с кадушками, полными рыбой. Находил время подниматься в верховья и специально на рыбалку – за 200-300 и более вёрст. Раз со старшим сыном Андреем поднялись аж до самых истоков Выми в предгорья Тимана, где, к своему удивлению, на берегу нашли ещё годную для жилья избушку, вырубленную всего в четыре венца из лиственницы в два аршина в обхват. На верхнем венце прочитали они слова, вырубленные топором старославянскими буквами: «Федор Щанов, 1812 год».

Как и все старожилы на Выми, молодь сига, хариуса и сёмги, попадавшую в сети, Опонь дядь выпускал обратно в реку – пусть вырастут и вернутся большими рыбами.

На сенокосе работал Опонь дядь от зари до зари – 16-18 часов в сутки. Длинная холщовая рубаха служила ему одновременно и полотенцем. Бывало, рассказывали его дети, отец их от усталости даже засыпал за едой, поднеся ложку ко рту.

Вплоть до колхозов с ювелирным искусством сплавлял он сено на сдвоенных плотах по коварным и ревущим вымским порогам и водопадам. Любую работу выполнял от души, как священный ритуал. Ладони его «украшали» ороговевшие мозоли.

Труд в поте лица, глубокая вера в Бога, доброжелательность к людям и добропорядочность, семья, дети – это и было для него пределом человеческого счастья.

Первая жена Опонь дядя умерла рано, при родах, оставив ему восьмерых детей. И вторую жену – Елизавету – Бог послал ему тоже добрую, простодушную и работящую, с приятным таким, мягким юмором. Прожили они с ней долгую жизнь в мире и согласии. Все дети вышли в люди. Два сына – Дмитрий и Михаил – обжились в Ленинграде. Самый старший – Андрей, – а позже и самый младший – Егор – осели в Сибири. Три дочери – Катерина, Вера и Анна – также покинули родное гнездо. Под одной крышей с отцом оставался лишь Павел со своей семьёй.

Сам Опонь дядь всего только раз покидал вымские берега, когда его, уже в возрасте, мобилизовали на Первую мировую. Завернул он в тряпицу родную землю из голбца и так с ней и вернулся домой, демобилизованный по возрасту. Говорили потом в деревне, что жена, увидев на улице мужа в шинели, кинулась было к нему, чтобы обнять его, но Опонь дядь мягко отстранил её, шепнув: «Неудобно, люди увидят».

Горячо взялся Опонь дядь за своё хозяйство, пошатнувшееся за время его отсутствия. Но только пошло оно на поправку, как появился комбед и всё отнял. Большая трудовая семья из десяти душ осталась без фунта хлеба. Ели кору, лебеду. Спасли их лес, река и корова. Выдюжили.

В колхоз Опонь дядь с женой не вступили, хотя и здорово давили власти, и даже пугали. Односельчане не дали в большую обиду стариков, и те остались до конца жизни единоличниками. Колхоз обобществил все родовые пашни и луга, кроме мизерного участка возле их дома.

Удивительно интересно, с подробностями, дошедшими до него от предков, рассказывал односельчанам Опонь дядь о деяниях первокрестителя зырян – святого Стефана Пермского.

– Плывя на камне, – рассказывал он, – святитель Стефан говорил с зырянами на их родном языке. Совершал чудеса. Говорил о Боге небесном и жизни вечной в доступной форме. Давал названия деревням и предсказывал их будущее. Катыдпому, где тогда было всего несколько курных изб, предсказал, что через шесть столетий его не будет, зарастёт лесом.

Жителей деревни Кошки (по-коми «Кось»), которые с берега хвалились отцу Стефану, что они и сегодня ещё ели белок, святитель прозвал «косьса ур яй сёйысьяс» (буквально -»кошкинские белкоеды»). Старики на Выми и теперь ещё нет-нет да и припомнят в усмешку кошкинцам это нелестное прозвище. Уже вблизи Усть-Выми жители деревни, видимо, отмечали какой-то праздник и водили хоровод, припевая: «Ляли-ляли-ляли». Святой Стефан прозвал деревню «Ляли». Это название она носит и сегодня.

Знал Опонь дядь все чудские поселения и могильники на Выми и нередко приносил с обвалившихся ям древние топоры, ножи и даже игрушки для детворы. Помню, как-то давал нам поиграть звенящую колесницу с конями. А в поминальные «родительские» дни посылал своих детей с панихидой – угощениями (домашней выпечкой, рыбниками, аккуратно уложенными в берестяные лукошки) к ближним чудским поселениям и могильникам, чаще – к Ыджыдъёльским и Жигановским. Дети подвешивали лукошки к деревьям над рядами чудских ям со словами: «На тебе, чудь дядь, гостинец». И крестились.

Опонь дядь почитал чудь, «зарывшуюся в землю» при христианизации края, воздавая им должное за их приверженность к корням, хоть и языческим. Сочувствовал им, жалел их и просил у Бога прощения и благословения для них.

Соблюдал Опонь дядь все обряды, посты, был истинно верующим. Нас, детей, частенько наставлял древней мудрости: «У человека жизнь одна и смерть одна, и прожить на земле надо так, чтобы к старости не было стыдно самому за себя. Посеешь поступок – пожнёшь привычку, посеешь привычку — пожнёшь характер, посеешь характер – пожнёшь судьбу. Счастье – это награда за достойно прожитую жизнь». И добавлял, что «у каждого человека за спиной всегда два пищика (ангела): один записывает добрые дела и поступки, другой – злые, греховные».

А когда однажды, уже будучи учащимся Устьвымского педучилища, я осмелился и спросил Опонь дядя: «А если вы в дремучем лесу, где нет никого на сотни вёрст, найдёте мешок золота – возьмёте хоть одну монету себе?», – улыбнувшись и ласково взглянув на меня, он сказал: «Не я туда его положил – не я и должен взять его. А Бог везде. Он видит всюду».

Знал Опонь дядь и фрагменты древнерусской истории, былины, предания. И, конечно же, как глубоко верующий, любил рассказывать церковные истории. Одна из них мне запомнилась крепко.

...В 70-х годах XIX века, когда Опонь дядю было лет 7-8, в один из летних вечеров старики услышали с противоположного берега Выми ласковый мужской голос. Просил он перевезти его в деревню. Когда же переехали к нему – там никого не было. Но нашли в траве икону святого чудотворца Афанасия. Набожные люди догадались, что чудотворец просит перевезти икону и построить в деревне часовню. Лет через десять в самом красивом – верхнем – ряду деревни стояла уже большая и уютная, обшитая бревенчатая часовня с железной крышей и колокольней, обозреваемая на многие вёрсты. А вот украсить её сами крестьяне и онежская церковь не умели. Но сам Бог послал к ним известного на всю округу мастера – Александра Сорокина. По окончании работ Александр Прокофьевич с семьёй переехал в Турью. Там у них родился сын, которого нарекли Питиримом. И крестил его в волостной церкви наш онежский священник отец Иоанн.

Жаль, что до последних времен вымичи не знали, что украсителем Турьинской воскресной церкви и нашей часовни был отец великого зырянина – всемирно известного мыслителя-социолога XX века Питирима Сорокина.

Опонь дядь любил детей. Бывало, услышав смешное, он от души смеялся с нами. Рассказывал о жизни природы и даже «научно» объяснял некоторые её явления. Так, яркие, причудливо полыхающие в те времена северные сияния, которых мы, дети, даже боялись, он объяснял как отблески от качания льдов на волнах холодного северного моря-окияна.

Опонь дядь никогда и ничем не болел и в местную онежскую больницу обращался лишь единственный раз, когда его сильно обожгло в охотничьей избушке вспыхнувшим порохом. Спал он крепким, глубоким сном. Ложился зимой одновременно с курами, а в четыре утра уже стучал топором. Тесал, строгал в своём огромном сарае. В войну старик-»единоличник» помогал колхозу – делал сани, чинил инвентарь, лодки. Ему всегда казалось, что он ещё не сделал чего-то самого главного, самого нужного в жизни. А коли у человека есть цель в жизни – он и живёт долго.

Когда весной 1942 года пришло известие о смерти двух его сыновей в блокадном Ленинграде, Опонь дядь ушёл в лес, сказав жене, что поставит силки на куропаток. Ему не хотелось, чтобы жена и соседи видели его слабость, недостойную мужчины. А чуть позже получили извещение из райвоенкомата о гибели на фронте сына Павла. Невестка с четырьмя детьми переехала в райцентр Княжпогост, в надежде, что там легче выжить. Остались старики одни-одинёшеньки. И когда дедушке с бабушкой сельсовет дал иждивенческий хлебный паёк по 300 граммов, Опонь дядь, опустившись на колени перед иконами, благодарил Бога и власти.

Два сына – Андрей и Егор, те, что осели в Сибири, – хоть и ранеными, но вернулись с войны к своим семьям. Переживал старик, что давненько уже их не видел, и попросил меня написать им письмо.

Запомнился Опонь дядь нам и некоторыми странностями. Он всегда путал имена своих детей. Если ему надо было обратиться к одному из них, он перечислял все имена, пока кто-нибудь из детей не отзывался сам, догадываясь по интонации и характеру просьбы отца. Он плохо различал, скорее, плохо запоминал цвета, а отправляясь за покупками, всегда просил образцы. Никак он не умел отличить в стаде свою корову. Не мог он ни минуты ждать – терять время, когда надо было что-то делать. Уже старые, после завтрака они с женой обычно выходили пилить и колоть дрова. А если бабушка Елизавета немного замешкается, Опонь дядь раздевался и ложился на печь, мягко сказав: «Ну что ж, Савета, день прошёл, уже поздно сегодня работать». Жена, одевшись, вскоре окликала его. Опонь дядь как ни в чём не бывало спускался с печи, одевался и покорно следовал за женой.

Вернувшись с войны инвалидом, в 1943-1945 годах я жил в родной деревне, работал в семилетней школе, замещал председателя колхоза. Опонь дядь частенько, как это водится в коми деревнях, приглашал меня париться. Иногда окликал сам, чаще посылал кого-то с наказом: пусть Александр придёт сию же минуту, если успеет. Когда же я, торопясь, приходил к ним, Опонь дядь только ещё колол дрова для бани, а рядом лежали береста и спички для растопки.

Но вот баня готова, и мы шли париться. Опонь дядь надевал шапку-ушанку, рукавицы и, плеснув на очаг ковшик-другой горячей воды с настоем мяты, ложился на полок. Не выдержав обжигающей жары, я выбегал в предбанник. А Опонь дядь долго ещё продолжал яростно обрабатывать себя душистым веником.

Раз, когда Опонь дядю уже перевалило за 80, рассказывала бабушка Елизавета, они вдвоём пошли в лес заготовить дрова на зиму. Придя на место, как обычно, он перекрестился, поклонился дереву и взялся за топор. Взмахнув, ударил по звонкой сосне разок-другой, часто задышал, сел на пень и заплакал беззвучно, тихо вымолвив: «Да... Раньше само дерево дрожало передо мной и моим топором, а теперь вот сам перед ним дрожу».

Уезжая в августе 1946 года на учёбу в Ленинград, я ещё раз внимательно вгляделся в Опонь дядя. И понял, что вижу в последний раз последнего из могикан моей деревни, с былинным мужеством перенесшего суровые испытания и жестокие удары, выпавшие ему на чудовищно крутых изломах истории.

Опонь дядь знал, что силы его тают и что жить ему на этом свете осталось уже совсем немного. И смерть казалась ему само собой разумеющейся, как переход к другой, бестелесной, но вечной жизни. Он знал, что так всегда было и так надо, что этот переход неизбежен, что он должен непременно уступить место другим, молодым. И смерти ничуть не боялся. Умер Опонь дядь на девяностом году жизни. Умер легко и красиво.

...В то осеннее утро 1956 года он колол дрова. Зайдя домой, сказал жене, что пришёл конец его земному пути. Разделся и лёг на кровать. Велел жене позвать для прощания соседей – тех, кто остался в полуопустевшей деревне. Наказал попросить лошадь у колхоза, чтобы отвезти его на онежское кладбище непременно по родовым пашням, отвоёванным предками и им самим у дремучей тайги. Жена удивилась: ведь при жизни, после обобществления их земель и превращения в «ничейные», он не вспомнил про них ни разу. А вот в последние свои минуты вспомнил-таки.

Пришли соседи. Попрощались с дедушкой. Жена Елизавета со слезами положила перед мужем земной поклон, поблагодарила его за всё хорошее в долгой и согласной супружеской жизни.

– Вот рядом стоят уже мои родители, сёстры и старшие братья – Алексей и Александр в своей матросской форме с крестами и медалями, сыновья, – тихо выговаривал Опонь дядь, – они пришли за мной. Я ухожу.

Умирающий сам сложил руки на груди. Вздохнул и, видимо, хотел что-то ещё сказать, но вместо слов издал еле слышный звук, похожий на выдох. Глаза его сомкнулись. Сомкнулись навсегда для всего земного. Всё кончилось. Опонь дядь ушёл. Ушёл в бессмертие.

А бабушка Елизавета прожила ещё 20 лет и умерла так же тихо и красиво на сто первом году жизни.

...Сегодня нет многовековой деревни Катыдпом, как нет на Выми и десятков других деревень. Люди, перенесшие не одно лихолетье, выдюжившие три войны – Первую мировую, гражданскую и всеиспепеляющую Отечественную, – вскоре после смерти Опонь дядя все до единого разбрелись кто куда. И, конечно же, не от хорошей жизни. Поля и луга давно заросли лесом и кустарником, а добротные дома, сработанные умелыми и мозолистыми руками мужиков, развалились, сгнили или распилены на дрова.

Только две стареющие лиственницы, некогда украшавшие двор Щановых, степенно качаясь под всеми ветрами, тихо напевают свою нескончаемую песню о благородстве и красоте души десятков поколений катыдпомцев, шесть столетий с античным мужеством и выдержкой отстаивавших своё право на жизнь.