ФУГАС

Он маленький. Смотрит радостно, а весь напряжён, как загнанный собаками кот. Максимка, Макс с нашего двора – это комок жил и мышц. К тому же он сегодня изрядно пьян. Трезвым-то его трудно понять, заикается сильно, а пьяным и вообще невозможно.

– Григорюшка! – это он мне. – Григорюшка! Как я рад тебя видеть!

Это он сказал не заикаясь. Дальше слова Максимом произносятся мучительно и медленно. Даже не слова, а слоги, каждый из которых исковеркан. Чтобы не испытывать терпение читателей, мне придётся дать речь Максима в своём изложении. Он приехал в отпуск из Таджикистана, где служит в 201-й мотострелковой бригаде. Есть такая бригада – она уже лет пятнадцать между войной и миром, между Афганистаном и Таджикистаном, между СССР и РФ. А ко мне Максим пришёл потому, что ему надо кое-что обязательно сказать. И ещё он хочет со мной выпить. Лукавит – знает, что я уже давно не пью, но, возможно, просто хочет посидеть со мной и спокойно о чём-то поговорить...

– Знаешь о чём? Ни в жизнь не поверишь, Григорий! Ни в жизнь... Я тебе про Богородицу расскажу. Помнишь, как ты молился? Я помню... Я всё помню. И всё было так, как ты просил! Я так давно хотел с тобой поговорить... да.

Максим нервно смеётся. Я предлагаю ему: «Давай вина куплю». Он кивает головой: «Хорошо. А я – колбасы или сыра с коньяком». Это он играючи отсекает мои подозрения, что пришёл взять деньги взаймы. Он сам, оказывается, хочет меня угостить: «Есть у меня деньги. Есть. На-ва-лом! Я так давно хотел с тобой поговорить...»

*    *    *

Шёл 1992 год. Лето. После возвращения из горящего Приднестровья я ходил одиноким и мало что понимающим в своей жизни, и уж тем более в жизни людей вокруг меня. За март-апрель похоронил человек шестьдесят – знакомых и не очень знакомых парней. Хоронил иногда по пакету останков, как, например, сгоревшего в БТРе под Кочиерами Володю Бекетова или лицо без головы молодого донского казачка: так бывает – пуля разнесла череп, а лицо осталось. Хоронили лицо на подушке. А потом я приехал в сытый и спокойный Сыктывкар и увидел Сонность, Жадность, Равнодушие как Зло – страшное дело.

Тогда, летом 1992-го, я был настолько выбит из себя, что восприятие обострилось до предела. Я словно видел души людей, слышал некоторые их мысли, иногда, как фотослайды, мелькали кадры из будущего. Видел мёртвых среди живых и даже неотпетые души умерших... Один из них закричал однажды, обращаясь к остальным: «Смотрите! Он видит нас!» В этом состоянии водка работала только как снотворное, потому что расшатанная психика по четыре кряду бессонных ночи уже не выдерживала. Лишь молитва, вера и любовь давали облегчение, спасали меня от безумия.

Так вот, в том году во время очередной бессонной ночи я забрёл к шумным соседям. Гремела музыка, голоса были молодые – и, рискуя получить по голове, я всё-таки попёрся их успокаивать. Дверь отворил худенький светлый паренёк с серыми глазами. Они были добрыми, что меня смутило. Ведь шёл сюда, представляя встречу с наглыми верзилами. Боевой настрой куда-то пропал. Из-за плеча светловолосого выглядывал другой – совсем маленький пацан, слегка испуганный, чернявый. А тут ещё и девочка выглянула из комнаты – ну совсем школьница.

– Пацаны, вы не охренели? – как-то сразу я переключился на более спокойную, чем хотел, форму контакта. – Людям на работу завтра надо или нет? Попробуйте догадаться из последних сил...

– Тише... Сделай тише! Я ж говорил... – сказал светловолосый кому-то невидимому в комнате. А мне вдруг предложил: – Проходите...

Это был Коля Менгель (фамилия изменена), ему было восемнадцать. А черноволосый, маленький был тем самым Максом, Максимкой, с которым я вас уже познакомил. Квартира была бедная. Казённые обшарпанные табуреты и стулья с инвентарными номерами какой-то конторы. Потёртый диван, какие ещё лет десять назад в гаражных «салонах» использовали, чтоб присесть, потому что лежать на них можно было только в робе. Бедным был и праздничный стол. Эх, как это удручало тогда, летом 1992 года! Перестройка. Романтические ожидания – сейчас заживём лучше! А тут войны одна за другой – Карабах, Приднестровье, Осетия, Таджикистан. И народ в нищету обрушивался на глазах. На столе прямо в сковороде – жареная картошка, несколько тарелок с капустой и огурцами и пустые банки из-под рыбных консервов. Несколько бутылок вина – пустых и полных. Ах да... В комнате, кроме Максима, Коли и их мамы, были ещё две девушки и паренёк, тоже молоденький.

Зал освещала тусклая лампочка без абажура.

Ребята и мама извинялись за шум, объясняли всё днём рожденья и тем, что из-за белых ночей перепутали время, предложили выпить вместе с ними... Я поздравил Колю (день рожденья был у него, а квартира – Максима и его мамы), подняли бокалы...

– А давайте помолимся, – предложил я.

Они посмотрели на меня с улыбками сомнения – шутишь, что ли? Зачем? И вправду – вот тебе музыка, веселье, а день рожденья уже прошёл, и появляется грустинка – восемнадцать лет, детство закончилось... Настроение и в самом деле уже не «музыкальное». Помолиться? Давай. Только кто молитвы знает? Ты?

Тогда, в начале девяностых, да ещё и в нашей провинции, обжитой в советское время неправославно и без традиций, молитва была экзотикой, а церковная жизнь – преданье старины глубокой. Я всего-то был старше этих ребят на пятнадцать лет, но после военного опыта, свежего и ещё остро саднящего, ощущал себя старше на полвека. А теперь вот с этим своим желанием помолиться я, наверное, для ребят и вовсе вышел откуда-то из глубины веков.

– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое... Богородице Дево, радуйся...

Я читал молитвы, глядя на чёрно-белую икону-календарик, которая стояла у фаянсовой вазочки на шкафу между замызганным транзистором и какими-то альбомами. Кроме традиционных молитв, которые только приподняли и утешили сердце, вырвалась и потекла из сердца молитва своими словами. Я её не вспомню сейчас. Она сухая была, но крепкая, горючая, как порох... Помню, что молился о них – об этих ребятах и девчонках, просил у Богородицы, чтоб уберегла их и веру им дала, чтоб провела их к храму и по ту и по эту сторону жизни заступилась за них... Я молился и понимал, что донской казачок, которого хоронили в теле, но с лицом вместо головы, был старше этих всего-то года на два-три. Что и сегодня ночью, пока мы вот здесь, где-нибудь в развалинах у Григориополя вылезет снайпер, чтобы убивать.

И в тот момент, когда я подумал об этом снайпере, душой овладел такой холод... «Где Ты, Бог? Почему так тупо железо рвёт красивые тела молодых парней и девчонок? Смысл всего этого – в чём? И почему зло бросает такие длинные-длинные тени... И бросает куда хочет. Насмерть. И не просто насмерть, а корёжа в немыслимой боли». Я испугался собственных мыслей, этого страшного чувства, что, может быть, Бога-то и нет... А земля всего лишь крохотный кусочек распахнутого мёртвого космоса с длинными тенями смерти.

Но уже в следующую минуту, молясь перед чёрно-белой иконкой в квартире Максима, я осознал, что в страшной нашей слабости и безмыслии сопротивляться смерти можно. Без оружия. Верой.

– ...чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь.

Так мы познакомились с Максимом.

*    *    *

С ним тяжело разговаривать. Это вовсе и не разговор, а скорее монолог Максима. Но я понял, почему ему так хотелось встретиться со мной.

– Кем я был в 201-й бригаде? А фиг знает – всем был: и стрелком, и водителем танка, и сапёром, и строителем, – нервно посмеивается он. – Всем, Григорюшка...

Максим то и дело вскакивал, обнимал меня, смеялся, жал руку и рассказывал, рассказывал. И слёзы радости блестели у него на глазах.

– К нам на броню фугас прилетел... Едем вдоль Пянджа и – раз! – фугас. Я на броне с пацанами сидел. Он между нами, красный, раскалённый... И шипит – от накала прям трещины с лохмотьями бегут. Представляешь? А время вообще не бежит – остановилось. Я вижу, как фугас уже лопается, беру его руками и... Эх, Григорюшка, прямо вместе со мной Богородица его берёт, и – опа! – кинули мы его за борт, а он ка-а-а-к рванёт! Ты понимаешь, да? Откуда Богородица? Я же не молился. Я твою молитву вспомнил. БМП закинуло взрывом, задницу закинуло, и мы вылетели все с брони... Он взорвался, а я пацанам говорю: «Видели?» Они из-под склона смотрят на меня и говорят: «Макс, такую-то растакую, ты охренел? Как не видели, если мы тут под горкой валяемся...» И хохочут – думают, что я у них спрашиваю про фугас и про своё геройство. «Идиоты! Вы Богородицу видели? Это ж Она! Она со мной фугас выкидывала!» Они ещё больше смеются: «Во! Контузило тебя знатно!» Не видели они никакой Богородицы. А я каждый вечер молиться стал. Прямо в палатке. И ты со мной всегда рядом стоял. Молитв-то не знаю, а как тебя вспомню – лохматого и строгого, с бодуна и… как будто и знаю молитвы... И Богородица меня слышала – тоже знаю. Ты тогда у меня дома ночью молился, словно доски трещали. Не знаю, откуда у меня такое ощущение. Но просто слова, как дрова колотые, летели.

Я, конечно, не знаю, что он – Максимка – имеет в виду. Может, тогда ночью, на день рождения, у него просто вообще первая в жизни молитва была, да ещё вдруг так – с друзьями, с которыми они до этого о жизни вечной и не задумывались, веселились и бражничали.

Максим теперь совсем на мальчишку того не похож – крепкий, жилистый мужик. Глаза тяжёлые, усталые и грустные, хоть и смеётся он нервно постоянно. Он такой же маленький, не вырос, но теперь он был солдатом.

*    *    *

Потом, спустя годы, он снова позвонил. Не знаю, кто дал ему номер, я всё время переезжал, телефоны постоянно менялись. Но Максимка меня нашёл. Заикаясь, как всегда, радостно засмеялся в телефон: «Григорю-ушка-а! Надо срочно встретиться. Обязательно. Расскажу – не поверишь. Такие всё ж на свете чудеса бывают... Не-ет, не про фугас. Хуже...»

Мы с ним встретились в центре города. Максим, к сожалению, был сильно поддатый, но при этом ясный.

– Понимаешь, приехал в отпуск, продали мы с мамой ту нашу квартиру. Искали новую, больше того – нашли. Пятьсот тысяч осталось – дал на хранение священнику нашему, отцу А., а через семь месяцев, когда уже уволился в запас, прихожу к нему за деньгами, а он говорит: «Я не брал у тебя денег». И ни расписки, ничего... Ребята из МВД помогли мне со служебным жильём, в двухэтажной деревяшке. Там с мамой и живём... Так это бы что – хрен с ним, с этим А., Церковь – это не он, это мы с тобой, Григорий, Церковь. Я стал ходить к другому духовнику, и всё было нормально... какое-то время. Потом увидел этого священника в совсем непотребном виде... (Максимка рассказал, что произошло, но, честное слово, не хочется пачкать этим страницу.) И теперь вот причащаться не могу – нельзя ж с таким сердцем идти, попалит Господь. Припрёт, бывает, – так плохо, что хоть помирай. Тогда просто молюсь. Стараюсь так, чтоб, как дрова колотые, слова летели – чётко: Господи, я верю в Тебя, и Ты в меня поверь.

Мы с Максимкой созваниваемся теперь иногда. Вот и недавно он звонил:

– Григорюшка... Сегодня десять лет, как Коля Менгель умер. Помнишь ведь Колю? Хороший был... Только вот он веру не смог уберечь. Потому и умер. Помяни его, Господи...

*    *    *

...Колю я встречал после той ночи часто. То увидел его с беременной женой, то он был в робе, где-то на газопроводе их бригада вела ремонтные работы... А потом он исчез. Оказалось, что забрали-таки его в армию, несмотря на то что в семье Менгелей уже был ребёнок. Прошло года четыре, когда я вновь увидел Колю. Он был какой-то «бесцветный», без той прекрасной лёгкости, доброты, улыбчивости, что были в нём когда-то. Семья его не бедствовала. Коля был родом из Ухты, там его папа-немец и мама-коми имели квартиру и дачу. По слухам, отец и должность неплохую имел в какой-то строительной организации. Может, Коля и в строители-то по отцовскому напутствию пошёл. Его даже в армию забрали в стройбат. Как-то по-свойски, как женатика, отправили в часть под Ухтой. И всё бы ничего, но в 1996-м Николай Менгель полетел со своим взводом на два дня в Чечню. Им надо было доставить в аэропорт Ханкала оборудование, выгрузить, настроить и улететь обратно. Всего-то. И Ханкала ведь совсем не передовая, а центральный перевалочный транспортный пункт, максимально защищённый. Но вот после того полёта и стал Коля Менгель почему-то «бесцветным».

– Мы прилетели, разгружаемся, – рассказывал он. – Даже не технику ещё разгружаем, а свои пожитки: палатки, ящики с едой и шмотками. Ну, короче... А тут – раз! – стрельба начинается. Причём резко, с двух сторон. Дело же в начале лета 1996-го было. Думали же, что всё под контролем. Тишина в Грозном, бои где-то там, в горах... Да и Ханкала – уж куда важнее, куда тыловее! Где как не здесь должно быть безопасно? Тут, значит, шпарят по нам. И всё сильнее и сильнее. Потом смотрю – фу-у-у-у! – гранатомётная дура влетает. Горит МТЛБэшка... И близко. Пули свистят, страшно. Мы рассыпались за блоки, где-то и хорошо уложенные, в два ряда. Слышу, что наши стали огрызаться: откуда-то сбоку загрохотали два крупняка...

Я слушал, помню, с какой-то горечью и с непроходящим недоумением: вот четыре года назад, той ночью, с молитвой и вином я рассказывал им про Приднестровье, и казалось тогда и им, и мне, что войны, которые катятся по всему Югу СССР, – это недоразумение, что кровь на телеэкранах должна вот-вот закончиться, а уж пацанов и девчонок, сидящих в весёлой ночной квартире, война точно не коснётся. Коснулась...

– Но тут вдруг – хлоп! – продолжает Коля безо всякого выражения в голосе. – И бетонный блок пополам. Прямо рядом со мной. Бац! – второй кусок отлетает. Будто кто-то видит меня и вокруг обламывает прямо по контуру. Технари, у них роба серая такая, помню, их за вертолётчиков сначала принял, – на моих глазах у них кусок бетона отлетает и пуля парня складывает пополам. У второго нервы не выдерживают, он – к нам, а у нас уже и прятаться негде. Прилип прямо ко мне, орёт: «Суки, ну суки же – торгаши наши грёбаные! Почему у "чехов" такие винтовки есть, а у нас нет?! Какая-то сволочь продала...» Я там и думать тогда ни о чём не мог, а уж всерьёз слова парня воспринять-то и вовсе... Какие винтовки? Он что – думает, что это из винтовки фигачат? Чтоб бетонные блоки, как орехи, разлетались?! А парняга тот из-за пазухи крестик достал, целует его и крестится... Не поверишь – я почему-то тебя сразу вспомнил... Да. И слова твои вспомнил. Чётко, будто громкую запись где-то в душе включили. Ты в молитве тогда ночью говорил: «Пусть минует их чаша сия горькая – хоронить друзей, да и врагов хоронить тоже». Может, ещё потому летали позади нас подкидываемые пулями чашки и баки со столов... Немного поодаль что-то вроде столовки под навесом было... Пули цокают по бетонке, и тарелки от рикошета аж взлетают. Куц, куц, куц... И сам я молиться стал. Точно фронтовики говорили: под бомбёжкой атеистов нет.

Так вот, Григорий Иванович, шуганули там боевиков десантура и ребята какие-то – отбились, конечно... А я тут узнаю, что нас молотили и вправду винтовкой. Ты знал, что есть такая винтовка, «Взломщик» называется? Нет? Блин... вот зараза. Её маленькой партией выпускали, экспериментальная какая-то была. Говорят, что патрон 12,7, на базе ДШК... Короче, был я там три ночи и четыре дня и, как продают, увидел и услышал от и до... И каждый день из Ханкалы вертолёты с трупами. Ярмарка смерти... Одна сволочь продаёт и зарабатывает, другая на похоронах бизнес делает, а в это время: «Голосуй или проиграешь!» Все мозги вынесли. Молюсь я... И чем больше молюсь, тем больше обнаруживаю, что нет главного у нас – «Возлюби ближнего». Убей ближнего, продай, обмани – этого навалом. Тогда почему Бог не наказывает? Да потому, что нет Его...

– Я тоже так думал. Но только несколько минут. Может, даже не минут, а секунд, – напоминаю я Коле о своём ужасе от ощущения, что Бога нет. О том, как в тот момент, когда мы с другом сдавали оружие и вдруг открылся космос, рациональный, сухой и нейтральный, как сейчас лицо самого Коли и шершавые его щёки, глаза шершавые. Только боль где-то там, на глубине его рассказа была не сухая, а кровоточащая... – Но Его не было бы, если бы не было наших мыслей о Нём. А они есть, Коля. Ты понимаешь, в чём дело? Сам факт наших мыслей о Нём, само различение Добра и Зла есть подтверждение Его существования. Ведь если бы Его не было, мы б всё происходящее считали нормальным, обычным.

– Я молюсь. Но ответа нет, – произносит Коля.

– Разве наша встреча – не ответ?

Коля не услышал. Через несколько лет его не стало. Но перед тем мы виделись ещё, и каждый раз он рассказывал мне одну и ту же историю: «У второго нервы не выдерживают – он к нам, а у нас уже и прятаться негде. Прилип прямо ко мне...»

Мне казалось, что он просит меня помочь ему возродить веру, и каждый раз я снова пытался докричаться до Коли. Но что-то стояло между ним и Богом – обожжённый могуществом зла, он всё время говорил о предательстве и о предателях. Пьяным я его не видел, но говорили, что он сильно закладывает, что и с женой там что-то совсем разладилось. Может, тоже на почве подозрительности неверия. От неверия себе устаёт любой человек. Устала и его жена, устал и сам Коля...

Может, я чего-то главного не смог ему объяснить. Что обретение веры не хэппи-энд – как и свадьба, как присяга, как любой верный шаг, который не переносит тебя в Царствие Небесное, а открывает путь, которым потом очень трудно идти.

Однажды в Таджикистане Максим увидел, как к его посту бежит русская девочка, лет семи. Пролезла через колючую проволоку, бросилась к нему. За ней гнались местные парни. Макс передёрнул затвор и предложил им остановиться. Посмотрев в глаза солдату, те повернули назад. Спустя какое-то время Максиму перед строем впервые объявили благодарность, но это не конец истории. Недавно девочка, теперь уже девушка, спустя десять лет вновь появилась в его жизни. Приехала из Азии с исколотыми руками, полубезумная. Она снова нуждалась в защите и верила в солдата, который её однажды спас. Он спрашивает меня:

– Что делать?

Нет ни сил, ни возможностей помочь. Армия больше не стоит за его спиной, в руках нет оружия, а преследователи на этот раз не боятся его взгляда. Всё это он, заикаясь, другими словами, короче и безнадёжнее, попытался ей объяснить.

Она ушла, но не уехала из посёлка, недавно он видел её с местными бичами. Макс переживает, ругается, что-то пытается мне и себе объяснить.

– Ты для неё то же, что Бог для тебя, – отвечаю, не зная, как сказать о том, что Бог посещает нас, чтобы помочь, а не сломать спину.

*    *    *

...Часто вспоминаю этих пацанов. Поминаю – одного за упокой, другого за здравие. Но чаще просто вспоминаю. И себя – даже уже вывалянного, истрёпанного и имеющего непростой опыт – но всё равно пацана. Думаю о том, что когда-то белой бессонной ночью один пацан отправился утихомиривать других разгулявшихся пацанов, а их всех вместе утихомирил Бог, дав возможность молиться и мыслить о жизни, видеть её или хотя бы учиться видеть. Всё остальное – вопрос веры и любви, любви и веры. Попробуй их из жизни убрать. Тогда ад и выдумывать не надо.