КИЧЛИВЫЙ ЛЯХ ИЛЬ ВЕРНЫЙ РОСС...

Александр и его спасительницы поселились в доме купца-коннозаводчика Василия Клементьева. Дом стоял в слободе вблизи Кириллова монастыря, огромные размеры которого, мощь и высота стен поразили Александра. Оказывается, и здесь летом побывали «литовские люди» – штурмовали обитель святого Кирилла Белозерского. Взять её, конечно, не смогли, но разорили окрестности. Те дома, что стояли близко к монастырю, уцелели под защитой крепостных пушек и пищалей. Уцелели и жители слободы, укрывшиеся за неприступными стенами.

Сытные хлеба и хороший уход сделали своё дело: через две недели рана почти зажила и Александр уже ходил без повязки. Хозяин дома сначала смотрел на него неприветливо. В первый день Александр, лёжа в кровати, слышал его голос во дворе:

– Ты, Ксения, кого привезла?! Ляха! Да это же самые лютые супостаты, хуже татар. Те хоть церкви не трогали, даже данью не облагали, а ляхи храмы Божьи грабят, коней туда заводят.

Мать Анны заступалась за него:

– Так ведь парень этот сам от ляхов пострадавший, и вроде бы от них отошёл.

– Вроде бы! Он какой веры?

– Своей, польской, но ты погоди, Василий, не горячись. Я слышала, как он по-нашему, по-славянски читал псалом «Живый в помощи». И потом, слушай, Вася, ведь в такую лихую годину живём, – она заплакала. – Может, он защитником нашим будет, – говорила она сквозь рыдания, – мужиков-то у нас почти не осталось.

Василий смягчился, когда узнал, что Александр хорошо разбирается в лошадях. Нехватка работников заставила его просить молодого поляка помочь ему в конном хозяйстве. Василий был человек неглупый, он без расспросов понял, что Александр – шляхтич, и поручать ему работу конюха не стал. Бывший кавалерист занялся осмотром и отбраковкой лошадей, а позже, когда рана совсем зажила, стал ещё и объезжать молодняк.

С одним из конюхов, Павлом, Александр сошёлся близко. В первый же день, как они приехали, к нему подошёл невысокий худощавый мужик и сказал: «Пойдём, пан, в баню, Ксения сказала, тебя надо бережно помыть». Александр уже бывал в русской бане, но никогда не мылся с таким наслаждением. Он сидел, вдыхая жаркий, настоянный на берёзе воздух, и чувствовал, как вместе с потом выходит из него болезнь. Павел хлестался веником, а его лишь пощекотал распаренными ветками, щадя его рану.

Александр вышел первым и присел на скамейку подождать Павла. Мимо него прошли в баню два мужика, один из них, перед тем как закрыть дверь, смерил Александра недобрым взглядом. Из предбанника донеслось: «Чего возиться с этим ляхом? Все они разбойники». Потом послышался голос Павла: «Не шуми, Богдашка. Первым-то в рай кто вошёл? Разбойник. Тот, что был распят рядом со Христом и покаялся. По слову Спасителя: «Нынче же будешь со Мною в раю».

Когда шли к дому, Павел говорил:

– Народ у нас жалостливый, а если тебе кто злое слово скажет, ты близко не принимай. Здесь многие от литовских людей пострадали. Вот у Богдашки старшего сына убили и дом спалили. Каково ему? Мы ему новую избу помогли срубить, а завтра пойду к нему печь класть.

Павел был послушником монастыря и работал по послушанию конюхом у Василия, поскольку тот снабжал монастырь лошадьми. Позже, познакомившись с Павлом поближе, Александр диву давался, как много всего тот умеет делать, хотя было ему только 30 лет. Он мог подковать лошадь, плотничал, клал печи, сам шил себе одежду, вырезал ложки. Несмотря на худобу, тело его было крепким, жилистым, и загляденье было смотреть, как он колет дрова, лихо разваливая топором толстенные берёзовые чурки.

Александр считал себя знатоком лошадей, но он не переставал учиться у своего нового друга. Павел чувствовал лошадиную натуру, видел, на что способно животное, и лаской добивался того, чего нельзя было достигнуть с помощью кнута.

– Ты где всему этому научился? – спрашивал Александр.

– Я ведь в деревне вырос, а крестьянин всё должен уметь, без этого не прожить.

При всём этом он был грамотным, носил с собой Святое Писание и в свободное время, открыв его на заложенном месте и перекрестясь, углублялся в чтение. Здесь, возле монастыря, грамотными были почти все мужчины, не то что на родине Александра, где даже среди шляхты не каждый умел читать.

Удивляло и то, что мужики здесь не были холопами, как в Польше: и работники, и домашние слуги говорили смело, держались с достоинством, хотя, конечно, знали своё место и хозяину отдавали должное уважение.

– Скажи, Павел, – спросил Александр, – для чего ты собираешься стать монахом?

– А вот для чего.

Павел полистал Писание, нашёл нужное место и ответил:

– Вот что сказал Спаситель: «И всякий, кто оставит домы или братьев, или сестёр, или отца, или мать, или жену, или земли ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную; многие же будут первые последними, и последние первыми».

————

В ноябре, как стала Шексна, Александр вместе с Павлом поехали перегонять небольшой табун из заречных конюшен на зимовку к монастырю. Дорога туда была чудесной: стоял лёгкий морозец, кони шли легко, ступая по подмёрзшей земле, слегка припорошенной первым снегом. Сначала ехали жнивьём, потом лесной дорогой, взобрались на холм и остановились, давая отдых коням. Вокруг, сколько хватало глаз, тянулись леса, в извилистой луговине блестела льдом река. Оба любовались открывшимся простором.

– Смотри, как красива земля, подаренная человеку, только люди почему-то не могут жить на ней счастливо, – сказал Павел. – Скажи, Александр, для чего ты пошёл в Россию воевать? Может, тебя заставили?

До сих пор Александра никто прямо об этом не спрашивал, но он знал, что отвечать на этот вопрос придётся. Конечно, жадность до чужого добра и до чужих земель – вот что, в основном, двигало воинами. Но говорить об этом стыдно. Есть и другие причины этой войны.

– Нет, я волонтёром пошёл. Все говорили, что за нами правда. И Папа Римский благословил идти в варварскую Московию, чтобы привести её к истинной – католической – вере.

– Значит, поляки считают себя выше нас, русских? Это от гордости, а гордость – корень всех грехов человеческих. Гордый человек в высокоумии своём мнит себя знающим правду и даже Бога может отвергнуть. От неё, от гордости, идёт и гнев, и жестокость, и уничижение ближнего, и много всяких бед на земле.

– Теперь-то я вижу, что поляки и русские – как братья. И речь русская нам понятна, и святые у нас есть общие.

За три часа добрались до места, где их встретили два работника, сторожившие лошадей. Немного передохнув и осмотрев лошадей, тронулись в обратный путь: надо было обернуться дотемна. Назад должны были ехать все вместе, но работники задержались, прибирая утварь на зиму, и обещали скоро догнать.

Табун шёл смирно, лошади были хорошо объезжены. Трудность возникла, когда подошли к реке: зайти на прозрачный лёд животные боялись. Пришлось Павлу сесть верхом на вожака, а Александру гнать его сзади, тогда табун последовал за ними.

Когда перешли реку, Александр увидел, что со стороны леса к ним приближается трое всадников. Лисьи шапки с хвостами и луки за спиной – всё это означало, что они не из местных. Василий не раз говорил, что в округе неспокойно – бродят разбойничьи шайки; а перед отъездом он вручил Александру заряженный пистолет, который сейчас висел у него за поясом вместе с неизменной саблей. У Павла никакого оружия не было, если не считать плотницкого топорика. Как досадно, что поторопились отъехать, оставив работников, у которых были ручные пищали!

Александр находился в хвосте табуна, верхом на послушной гнедой кобыле. С отросшей бородой, в мужицкой шапке и долгополом армяке, накинутом на кафтан и скрывающем оружие, он выглядел как простой пастух. Видно, незнакомцы и принимали его за такового, потому что приближались без опаски. Сначала они подъехали к Павлу, который был в голове табуна, ближе к лесу, и всё ещё сидел без седла на вожаке. Александр увидел, как Павел поднял руку кверху и что-то крикнул и как один из всадников ударил его саблей так, что тот упал с коня. Александр вздрогнул, будто ударили его самого. Так! Значит, будет схватка. До этого момента он ещё надеялся, что можно уладить дело, отдав часть лошадей. Он ощутил привычное волнение, его ум кавалериста заработал, расчётливо оценивая ситуацию. Рубиться придётся левой рукой: правую после ранения ещё трудно было поднимать. Он сбросил с себя армяк и отъехал немного в сторону на просторное место, где не мешали лошади табуна. Двое всадников остались на месте, один не спеша направился к нему. Александр стоял в ожидании, повернувшись к нему левым боком, чтобы не было видно оружия. Вот нападающий уже совсем близко, на его косоглазом скуластом лице видна высокомерная улыбка, он предвкушает лёгкую победу: ну конечно, перед ним ещё одна беспомощная жертва. Он достаёт из ножен саблю, но не успевает замахнуться: Александр, мгновенно выхватив клинок, со злостью рассекает улыбающуюся голову надвое.

Теперь самое трудное. Сильно ударив своего коня, он бросает его к двум другим грабителям. Один из них с обнажённой саблей уже движется навстречу, другой достал из-за спины лук и закладывает стрелу. Этот другой опаснее всего. Александр резко останавливает коня, выжидает, когда лучник натянет тетиву и отпустит её – и в это мгновение припадает к шее коня. Стрела со свистом пролетает мимо, и пока лучник закладывает новую, он успевает правой рукой выхватить пистолет, прицелиться и нажать на спуск. Лучник, сражённый в грудь, валится с коня, и в это время налетает последний всадник. Он оказывается сильным противником. Левая рука, непривычная к долгой работе, начинает ослабевать, и неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы со стороны реки не прогремел выстрел. Конь у противника захрапел, стал оседать на задние ноги, всадник попытался спрыгнуть, и тут Александр нанёс ему смертельный удар.

Сойдя с коня, он подошёл к Павлу. Тот лежал бездыханный: сильный сабельный удар разрубил ему шею до половины. Вместе с подоспевшими работниками погрузили залитое кровью тело на лошадь и поехали домой. Басурман хоронить не стали: завалили их ветками, собрав оружие.

————

Александр с Анной пришли в монастырский храм, где стоял гроб с телом Павла. Над усопшим читали Псалтырь. Александр смотрел на бледное спокойное лицо друга. К горлу подступал комок. «Он всё умел делать, не умел только воевать», – сказал он и вдруг неожиданно для себя зарыдал. Анна молча взяла его за руку.

Он вышел из храма один, Анна осталась у гроба, заменив чтеца. Когда он подошёл к монастырским воротам, стражник сказал ему: «С тобой полковник хочет поговорить, пойдём со мной».

Стрелецкий полковник долго с любопытством разглядывал Александра и наконец спросил:

– Так это ты троих конных басурман зарубил?

Александр отвечал медленно, подбирая русские слова:

– Так есть. Но когда бы не Степанов меткий выстрел, то лежал бы я сейчас здесь, рядом с Павлом.

– Ты кем был у короля? Десятником в кавалерии? Иди ко мне в полк. Сначала десятником будешь, потом сотником.

– Не знаю. Я хочу мирно жить.

– Мирно сейчас не получится. Кругом шайки бродят, много всякого отребья. Да и в любое время, чтобы мирно жить, надо крепкое войско иметь... Ну, смотри сам, а надумаешь – приходи.

Александр шёл к дому и думал: «Нет, не лежал бы я рядом с Павлом: меня бы просто закопали в яму, где хоронят нехристей и самоубийц».

————

Полковник оказался прав: мирная жизнь продолжалась недолго. Морозным декабрьским вечером загудел набатный колокол, возвещая о приближении врага. Слободской люд и монастырские крестьяне потянулись в монастырь. На санях везли детей, имущество, следом гнали домашнюю скотину. Слышались крики: «Литва идёт!», «Снова ляхи идут, пропади они пропадом!»

Александр явился к полковнику:

– Зачисляйте меня в свой полк.

– Добро. Но воевать тебе придётся против своих. Захочешь ли?

На него испытующе смотрели полковник и два сотника.

– Свои у меня здесь, – Александр махнул рукой в сторону кельи, где разместилось семейство Клементьевых.

Его поставили во главе десяти ратников охранять ворота, выходящие на Сиверское озеро, а также крестьян, поставленных рубить полыньи во льду.

Наутро стало видно, что к монастырю подошло большое вражеское войско – около тысячи сабель. Войско разделилось на две части: одна расположилась на льду Сиверского озера, другая – со стороны Вологодской дороги. Видно было, что с обеих сторон готовятся к штурму. В монастыре было 200 стрельцов.

Александр забрался на башню и всматривался в неприятельский лагерь, пытаясь среди конных воинов увидеть своих бывших товарищей по оружию. Узнать кого-либо в непривычной зимней одежде не удавалось, но вот он увидел всадника на огненно-рыжем скакуне. Несомненно, это был сам полковник Песоцкий: и конь, и манера держаться указывали на это. Значит, и сюда привёл свой отряд этот неутомимый искатель сокровищ.

Пошёл снег. Александру приказали убирать мост, проложенный через ров. Спустившись к воротам, он увидел Богдана, который о чём-то говорил сотнику. Оба посмотрели на Александра как-то не по-доброму. Да, видно, его всегда будут считать здесь чужаком.

Когда открыли ворота, он первым вышел к мосту и стоял, дожидаясь, пока подойдут его ратники. Снег валил всё гуще и гуще, видимость стала совсем плохая. Вот сейчас он мог бы с лёгкостью вернуться к своим бывшим соратникам. Стоило ему только пробежать по мосту, как снежная пелена укроет его от всех наблюдателей на крепостных стенах, а до польского лагеря рукой подать. Сейчас он должен сделать выбор: вернуться к полякам или остаться с русскими.

Нет, он не мог присоединиться к тем, кто грабит дома и церкви, кто убивает кротких и беззащитных людей, таких как отец Галактион. Он чувствовал глубокую правду русских, защищающих свою веру и своё отечество. И он остался с русскими.

Ранним утром 11 декабря начался штурм монастыря. Пошли на приступ сразу с трёх сторон, по всем правилам военного искусства. У нападающих было заготовлено много лестниц, много тюков соломы, которыми они заваливали рвы. Артиллерия у них была слабая, зато стрелы с горящей смолой сыпались так густо, что работы хватало всем обитателям монастыря.

Стрелять в поляков Александр не мог, поэтому он попросился в команду, которая подносила огневой запас на крепостные стены.

Штурм был в разгаре. На крепостных стенах, кроме стрельцов, были насельники монастыря, жители слободы, крестьяне. Мелькали стрелецкие кафтаны, мужицкие сермяги, монашеские рясы. Все сражались отчаянно. Нападающих встречал пищальный и пушечный огонь. В тех, кто лез по лестницам, летели камни, брёвна, лилась кипящая смола. Отовсюду неслись крики, исполненные ярости, слышалось: «Смерть ляхам!» Внизу слышны были польские ругательства, вопли раненых. Александр видел Василия Клементьева, который шестом отталкивал от стен вражеские лестницы, видел Богдана, стоящего с арбалетом у бойницы и посылающего туда стрелу за стрелой. Он задержался возле пушки, из которой пытались сразить Песоцкого, гарцующего на расстоянии, недоступном для стрел и пищалей.

– Вот ведь наваждение какое – ядра будто отворачивают от него, – вслух удивлялся пушкарь, вкатывая каменное ядро в дымящееся жерло орудия.

– А у полковника амулет заговорённый на шее висит, – прокричал Александр в ухо оглохшему пушкарю. – Он всё хвастался, что его ни пули, ни ядра не берут.

– Слушай, – крикнул в ответ пушкарь, – беги в Успенский собор, зови сюда инока Кирилла.

В храме царило спокойствие. Сюда доносились лишь звуки пушечных выстрелов. Человек десять монахов стояли на коленях перед большой иконой Богородицы. Запыхавшийся Александр спросил одного из них: «Кто здесь инок Кирилл?» Тот тронул за плечо своего соседа. Поднялся высокий молодой монах с широкой чёрной бородой. На груди его висела небольшая икона с изображением седого старца. Александр привёл его на крепостную стену и увидел, как тот сам зарядил ядро в пушку и перекрестил орудие. Прогремевший выстрел свалил коня, но всадник вскоре выбрался из сугроба и, взмахивая саблей, стал что-то кричать в сторону монастыря. Последовал ещё один выстрел. Было хорошо видно, как ядро попало кричащему в грудь и он сразу исчез в снегу.

Инок Кирилл снял со своей груди икону и поцеловал её со словами: «Благодарю тя, преподобный отче и заступниче наш Кирилле, яко не оставил еси нас грешных в лютый час». Пушкари, радостные и возбуждённые, тоже приложились к образу их небесного заступника.

Александр смотрел, как поляки бросились к телу своего предводителя, как погрузили его на сани и увезли. Трубы заиграли сигнал отхода, штурмующие уходили, подбирая убитых и раненых. Таковых было немало, ещё много нападавших утонуло в полыньях, прорубленных во льду озера и занесённых снегом.

Подошла Анна и сказала:

– Пойдём со мной в больничные палаты, тебя хочет видеть Богдан.

Подойдя к лежащему Богдану, Александр увидел, что тот задыхается, на губах его пузырилась кровавая пена. «Пулей в грудь ранен», – сказала Анна. Богдан, увидев Александра, прошептал:

– Помираю я... Ты меня прости, я на тебя сотнику наговорил, что ты бежать задумал. Ты, когда у моста стоял, под прицелом был двух пищальников, что в башне сидели. Когда б ты хоть шаг по мосту сделал, сразу получил бы две пули в спину.

– Я не в обиде, – сказал Александр. Потом подумал и добавил: – Бог простит.

Отходя от ложа умирающего, он увидел, что к Богдану подошёл священник.

————

Вскоре Александр крестился в монастырском храме, наречённый своим прежним именем в честь мученика Александра Римлянина. А через некоторое время сделал предложение Анне и получил согласие. Не возражала и её мать, оставалось лишь дождаться отца. Александр думал о его возвращении с беспокойством: ведь он вернётся из похода, где воевал с ляхами, и неизвестно, захочет ли иметь зятя той же породы.

Пётр Клементьев приехал в конце февраля. Это был крепкий сорокалетний мужчина с открытым добродушным лицом. С Александром он был сдержан, но вполне дружелюбен, видно было, что жена и дочь рассказали ему обо всём происшедшем, а брат поведал о деловых качествах жениха.

– Что ж, видел я поляков, перешедших на русскую службу, – сказал он Александру при встрече. – Был в нашем стане даже ротмистр, Хмелевский. Хороший был воин.

В воскресенье Александр вместе с большим купеческим семейством отстоял литургию в монастыре и, придя с мороза в свою комнату, отогревался у печи, когда к нему заглянула Анна. Лицо её сияло.

– Батюшка согласился! Но он сказал, пусть, мол, обещает, что жить мы будем в наших краях. Боится, чтобы ты меня не увёз в Польшу.

– А мне ваши края очень даже нравятся. Особенно одна красавица, что здесь живёт.

Он взял её за руки и привлёк к себе. Обычно сдержанная и неприступная, она сама прильнула к нему. Последовал долгий жаркий поцелуй. Наконец она вырвалась из его рук, вся раскрасневшаяся, потрясённая, и убежала, сказав напоследок:

– Тебя приглашают в горницу обедать.

За обедом отец Анны говорил:

– Смута кончилась, избрали мы на царство боярина Михаила Романова. От каждого города было по десять человек выборных. Теперь весной поедем Вологду отстраивать.

При воспоминании о сожжённой Вологде он помрачнел:

– По грехам нашим понесли мы тяжкие испытания. Покарал Бог Россию за убийство царевича Димитрия в Угличе, призвал на нас ляхов, и Литву, и всяких бродяг. Мы-то в Вологде думали: отсидимся, от Москвы до нас далеко. А как после смерти царя Бориса первый самозванец занял трон Московский, прибыли от него люди, велели крест ему целовать. Пока мы раздумывали, откуда он взялся, его уже скинули, и нам шлют новый указ – присягать Василию Шуйскому. А через год приходит грамота от другого Димитрия, из Тушина, что он-де есть наш истинный государь. Тут согрешили мы – присягнули ему. Но скоро раскаялись. Всякая власть подати собирает, но тут поборы начались неисчислимые, настоящие грабежи, потому восстали мы против Тушинского вора и воровских людей побили. Снова перешла Вологда на сторону Василия Шуйского, а с нами и Белоозеро, и Устюжна Железопольская. Под Устюжной большое сражение было, и отбили тушинцев от города, и множество врагов там полегло. А тут новую грамоту Москва шлёт – что Шуйский низложен и власть поделили меж собой бояре, а те объявили, что присягать надо королевичу Владиславу Сигизмундовичу. Тогда, мол, Польша поможет нам одолеть воров и водворить порядок на Руси. А как ему присягать, если веры он латинской и в нашу веру креститься не обещает? Надоела нам эта чехарда, и обрадовались мы, когда пришли письма от Патриарха Гермогена, а потом из Нижнего Новгорода – от купца Козьмы Минина-Сухорука и князя Димитрия Пожарского. Писали нам, чтобы не жалели имения своего, дворы продавали и собирали бы ратников идти вместе на польских и литовских людей. Собрались мы с оружием да с припасами и пошли под началом Петра Мансурова к Ярославлю. Там уже ополчение собралось немалое, оттуда пошли к Москве и в августе встретили войско гетмана Ходкевича. Сеча была великая, мёртвые густо падали. Я огневым запасом ведал, вслед за пищальниками на телеге ездил, а потом и сам за пищаль взялся.

«Вот ведь как, – подумал Александр, – значит, мы в той битве друг против друга воевали».

– Ходкевич нас теснил от Донского монастыря почти до самых стен Кремля, – продолжал Пётр. – А помогли нам знаете кто? Казаки, те самые, от которых беспорядок да разор бывает на Руси. Их, казаков, было много в ополчении князя Трубецкого, но тот с нашим воеводой не ладил и помощи нам не давал. А наш Козьма Минин пришёл прямо в казачий полк и речь им сказал, что, мол, ныне вы единоверных своих предаёте, потом от кого будете сами помощи ждать? И тогда они, не слушая своего начальника, пошли нам на помощь, и вместе мы разбили врагов. А в октябре 22-го числа взяли штурмом Китай-город, и Димитрий Пожарский торжественно въехал туда с Казанской иконой Божьей Матери. А через три дня сдался и польский отряд, что засел в Кремле вместе с заложниками – боярами московскими и их семьями. Первыми из Кремля вышли жёны боярские, потом сами бояре, потом, после долгих переговоров, пошли поляки – изнурённые, но с гордым видом и с оружием. Казаки хотели всех изрубить, да не дали: Пожарский выделил для них охрану. А как же, ведь они сдались на милость победителя, а народ наш всегда был милостив к побеждённым.

Опустив голову, Александр слушал, что рассказывал купец, на целый год ставший воином. Последние слова особенно сильно уязвили его гордость. Да, правильно ему сказал священник на исповеди: его главный грех – это гордость, и её надо смирять.

Алексей Лозицкий, молодой инженер, работающий в вологодской компании сотовой связи, светлым июньским вечером прогуливался вдоль реки со знакомой девушкой Настей. Они дошли до памятника 800-летия Вологды.

– Ты видел, что изображено на барельефах? – спросила Настя.

– Нет, не обращал внимания.

– Давай подойдём поближе. Смотри, вот на этом барельефе вологжане сражаются с поляками.

Картина была впечатляющая. Один поляк лежал поверженный, другой, в кафтане и высокой шапке с пером, отчаянно оборонялся саблей от бородатого богатыря, замахнувшегося боевым топором. Видно было, что сейчас последует роковой удар.

– Может быть, вот так мои предки сражались с твоими, – Настя сказала это так серьёзно, что Алексей заволновался: «Неужели эти стародавние разборки могут испортить наши отношения? Надо бы всё-таки узнать, где же воевал этот мой несчастный предок».

Отец Алексея был наполовину поляк и как-то рассказал, что, по семейной легенде, кто-то из их далёких предков ходил воевать в Россию с войском польского короля Сигизмунда. Назад он не вернулся, пришло только письмо о том, что он остаётся в России. Отец слышал это от деда, который носил знатную польскую фамилию и происходил из старинного шляхетского рода. Об этой истории Алексей надолго забыл, а вспомнил, когда приехал в Вологду. В этом старинном городе как-то особенно ощущалась память веков. Алексей считал себя человеком русской культуры, и поэтому, поехав однажды с экскурсией в Спасо-Прилуцкий монастырь и услышав от экскурсовода о страшной резне, которую учинило здесь польско-литовско-казацкое воинство, он почувствовал досаду, даже вину за своих предков. С тех пор он испытывал какой-то болезненный интерес к событиям того времени.

Тем же летом Алексей поехал в отпуск к своим родителям в Белоруссию. Он уговорил отца навестить своего дядю, доживавшего век в деревне под Оршей. Так Алексей впервые оказался в родовом гнезде Лозицких. От старого замка остались одни развалины – его взорвали немцы, обнаружив, что партизаны устроили в нём свой госпиталь. Однако у деда в доме на чердаке валялось немало старинных вещей: медные подсвечники, статуэтки, даже щербатая сабля.

Роясь в старой утвари, Алексей обнаружил два бумажных свитка. Один из них был совсем ветхий. Алексей осторожно развернул его. Перед ним оказалась полоса бумаги шириной сантиметров пятнадцать, длиной около сорока. Бумага была порыжевшей, различались лишь отдельные фрагменты текста, местами чернила исчезли полностью. В конце с трудом угадывались цифры: 1613. Польского языка Алексей не знал, но внимательно всматривался в рукописные начертания латинских букв. Вдруг он увидел знакомое слово: Beloozero. У Алексея от волнения застучало в висках. На другом свитке большая часть текста была хорошо видна, а в конце можно было прочитать имя, город и год: Halina, Wilno, 1709.

Вернувшись в Вологду, Алексей долго искал специалиста, который бы сумел прочитать старинный текст, написанный скорописью на старопольском языке. Помогла Настя, у которой оказались знакомые в отделе старых рукописей исторической библиотеки. Она же и принесла ему два листка с отпечатанными текстами перевода. Он с волнением взял листок и прочитал:

«… осада Смоленска… битва под Клушиным… гетман Ходкевич… от Москвы на север… возле большого монастыря в 30 верстах от Белоозера… люди здешние мне полюбились… крестился в православную веру… Прости, отец. Александр Лозицкий, 1613 год, март».

– Как видишь, в этом свитке разобрать удалось немного, но ясно самое главное, – сказала Настя. – Теперь ты можешь поминать своего предка.

Алексей стоял потрясённый. Весточка из далёкого прошлого обрадовала его.

Он взял в руки листок с переводом другого свитка.

«…теперь шведы от нас ушли, к нам пришло русское войско. Говорят, летом была большая баталия и русский царь Пётр разбил короля Карла. Столица у русских теперь не Москва, а другой город где-то на берегу Балтийского моря. Так что московитами их теперь не назовёшь.

Дорогой кузен, ты писал мне, что у твоего деда Станислава Казимировича был брат, который пошёл воевать в Россию и не вернулся. Об этом я слышала также в детстве от своей бабушки Елены Казимировны. Она любила своего брата Александра и молилась за него.

Так вот, следы их брата отыскались. Недавно я была в гостях у своей знакомой, а у неё на постое жил русский офицер по фамилии Лозицкий. Когда я его увидела, то была удивлена его сходством с тобой, дорогой кузен, и поэтому я осмелилась спросить его про нашего предка Александра. Оказалось, это его прадед. Мы с ним оказались родственниками! Этот милый молодой человек, которому я гожусь в матери, был очень любезен и много мне рассказал о своих предках. Передаю то, что я запомнила.

Александр Лозицкий после неудачной кампании оказался на севере России, был тяжело ранен, его выходила русская девушка, на ней он потом женился. Жил он в каком-то северном русском городе, служил в стрелецком войске, много ходил в военные походы, уже при царе Алексее дослужился до полковника и умер в преклонном возрасте, окружённый детьми и внуками. Сейчас в России живёт немало его потомков, кто-то из них выслужил дворянство и сейчас на военной службе.

Вот какая судьба у нашего предка, отпавшего от нашего рода и от нашей веры. Но нам ли его судить?

К старости я всё чаще вспоминаю, как бабушка Елена рассказывала о своём детстве. Сейчас, когда я осталась совсем одна, меня потянуло посмотреть вашу замечательную усадьбу. Буду ждать твоего приглашения.

Галина, Вильно, 1709 год, 1 октября».

Оставшись один, Алексей сел за стол, развернул оба свитка, положил их перед собой и задумался. Ну, вот и всё: тайна далёкого предка разгадана. Однажды прозрев, он верой и правдой служил России…

Он представил себе этого воина, одетого в красный стрелецкий кафтан, с неизменной саблей на боку, с высоким лбом, длинными пшеничными усами и аккуратно подстриженной густой бородой. Нелегка была его судьба, в страшное время он жил. Вообще, странно, что большие войны в России повторялись ровно через столетие: начало XVII века – польско-литовское нашествие, начало XVIII века – шведы, начало XIX – французы и с ними пол-Европы, начало XX – германцы, и они же – в середине XX века, а с ними почти вся Европа. Явно видно стремление Европы на Восток. И можно ли осуждать Россию за то, что, ценой огромных потерь справившись с последним нашествием, самым страшным в мировой истории, она создала на западных границах кордон: насильно сделала «братскими» соседние страны. В числе этих стран оказалась и Польша – старый враг России. Через полстолетия навязанное «братство» ушло вместе с коммунистами, а старая вражда разгорелась вновь, и конца ей не видно. Пушкин, живший в сильной, независимой России, где Польша была одной из провинций, имел ясное суждение по «польскому вопросу»:

…Кто устоит в неравном споре:

Кичливый лях иль верный росс?

Славянские ль ручьи сольются в русском море?

Оно ль иссякнет? Вот вопрос.

А сейчас кажется, что только Господь Бог может рассудить этот «спор славян между собою».