«И УМЕРЕТЬ МЫ ОБЕЩАЛИ...»

(Окончание. Начало в №№ 667-668)

На стене дома, стоявшего у Смоленской дороги, женской рукой было написано: «Прости, моя милая Родина!»

На лица бойцов, которые могли это прочесть, больно было смотреть. Два месяца они отступали с боями от самой границы, но лишь здесь кто-то заплакал – от бессилия, злости, любви. Другие лишь сжимали зубы. Они, впрочем, надеялись выразить свои чувства очень скоро.

Потом было Бородино, где наша армия отбила десятки атак. Она была готова стоять до конца:

Ребята! не Москва ль за нами?

Умрёмте ж под Москвой...

Но командование решило поберечь воинов, и солнце вновь жгло им глаза, когда полки двинулись на восток.

Для большинства моих соотечественников сегодня столица лишь место, где можно заработать, сделать карьеру. А я ещё помню, как щемило сердце от детского восторга и благоговения, когда поезд въезжал в любимый город. Сколько раз мы её теряли?

...Осенью 1812-го русская армия покидала Москву. «Какой опять мрак после столь светлой для нас зари!» – воскликнул тогда святитель Филарет. Он не мог понять, почему уходят солдаты после славной Бородинской баталии. Воины тоже этого не знали.

Лишь один человек понимал, что происходит, – Кутузов. На время отбившись от армии, он задумчиво сидел у перевоза через Москву-реку. «Его годы не позволяли ему надеяться пережить труды похода, – размышляла писательница Жермена де Сталь, видевшая старика незадолго до этого, – однако в жизни человека бывают минуты, когда он готов пожертвовать жизнью». С этим – пожертвовать собой – затруднений не было. Фельдмаршал ужасался другому – своему решению оставить Москву. Это было необходимо, но простят ли солдаты? Ему было невыносимо тяжело – никого не хотелось видеть. Но люди глядели на него с надеждой, даже верой: старик знает, что делает.

*    *    *

Французы приближались к нашей столице не без опаски. Где-то впереди была русская армия – всё ещё боеспособная.

«Наконец масса колоколен с золотыми, блестевшими на солнце куполами открыли громадный город, – писал один из французских военных, – и всё передовое войско в неудержимом восторге закричало: "Москва! Наконец Москва!" Слова эти наэлектризовали всех: офицеры и солдаты бежали на высоты, чтобы полюбоваться знаменитым городом, может быть, предназначенным судьбою служить новою границей Французской империи».

Не все радовались столь шумно. На Поклонной горе Наполеон ждал отцов города с ключами от ворот – символом русского поражения в этой войне. Улицы были пусты. «Вдруг я услышала вдали какое-то жалостное пение, – писала одна из беженок, актриса Луиза Фюзиль. – Подойдя, увидела громадную толпу мужчин, женщин и детей с образами, в предшествии священников, поющих священные гимны; нельзя было без слёз смотреть на эту картину населения, покидающего город со своими священными предметами... Вдруг меня позвали: придите, пожалуйста, взглянуть на явление в небе, это удивительная вещь – точно огненный меч. Верно, быть беде! И в самом деле, я увидела нечто совершенно необыкновенное, настоящее знамение...»

Вскоре Наполеон у себя на горе начал проявлять беспокойство, но всё ещё надеялся, что депутация с ключами уже в пути. Эта картина с самого детства представлялась мне странной: как мог Наполеон верить, что русские по доброй воле станут угождать врагам? Но резон, оказывается, был. Французская армия при занятии вражеских городов в Европе вела себя вполне корректно. Не пострадали ни Берлин, ни Вена, ни Варшава. Жители просили и получали гарантии, что на их имущество и здоровье будут в безопасности.

Но в проклятой для Европы Московии всё было иначе.

Вместо депутации от москвичей явился офицер, отправленный Милорадовичем. Он передал слова своего генерала: если французы не дадут русской армии спокойно отойти, арьергард будет драться за каждый дом, за каждый переулок и оставит после себя одни развалины. Памятуя, что именно это произошло в Смоленске, воинство корсиканца лишь глядело вслед уходящим. Было известно – Милорадович слов на ветер не бросает. А он, получив приказ об отступлении, мечтал о поводе его нарушить и метался, как тигр. Увидев два батальона Московского гарнизона, оставлявшего столицу с музыкой, спросил:

– Какая каналья велела вам, чтобы играла музыка?

– Когда гарнизон оставляет крепость по капитуляции, то играет музыка, так сказано в уставе Петра Великого, – отвечали ему.

– А где написано в уставе Петра Великого, – спросил Милорадович, с трудом сдерживая ярость, – о сдаче Москвы? Прекратите.

*    *    *

Наконец Наполеону надоело ждать, и он отдал приказ: «Поезжайте туда и разыщите бояр!» Один из офицеров, желая угодить императору, поймал в городе несколько первых встречных, чтобы выдать их за депутатов. Во главе делегации погнали типографского рабочего.

– Болван! – сказал Бонапарт не то мастеровому, не то своему офицеру. – Русские ещё не понимают, какое впечатление произведёт занятие их столицы.

Он ошибался. На его беду, русские всё прекрасно понимали и были очень сердиты.

Наполеоновский солдат Рене Буржуа был удивлён, вступив в поверженную русскую столицу: «Хотя бы какая-нибудь дамочка послушала нашу полковую музыку, наигрывавшую мотив "Победа наша!"». «Во всех этих богатых домах и дворцах, – вторил соотечественнику капитан Эжен Лабом, – мы находили только детей, стариков да русских офицеров, раненных в предыдущих битвах. В церквах престолы были убраны как для праздника: по множеству зажжённых свечей и лампад перед образами святых; видно было, что до самого ухода набожные москвичи молились...»

Двунадесять языков испытывали растущую тревогу. В мужестве русских никто не сомневался, но вдруг они ушли без единого выстрела из своей прекрасной древней столицы. Размеры жертвы поражали, и страшно было подумать, во имя чего она принесена.

По безлюдным улицам передовые части добрались до Кремля, откуда, по словам Сегюра, «доносился какой-то свирепый рёв». Оказалось, какие-то мужики и бабы решили защищать свою святыню. Вооружённые чем попало, они осыпали завоевателей со стен крепкими ругательствами. Переводом служили красноречивые жесты. Французы пришли к выводу, что русские пьяны. Подтащили пушку, чтобы выбить ворота, и наконец вошли внутрь. Какой-то человек бросился на маршала Мюрата, но, не сумев дотянуться до него, повалил наземь и начал душить другого офицера. Этих людей оставили, «как дикий и варварский залог национальной ненависти», – решили галлы.

*    *    *

Город возносился в небо в виде дыма и пепла. «В нём было 500 дворцов! – восклицал Наполеон в письме к жене. – Столь же прекрасных, как Елисейский, обставленных французской мебелью с невероятной роскошью, много царских дворцов, казарм, великолепных больниц. Всё исчезло... русские, взбешённые тем, что они побеждены, предали огню этот прекрасный город».

Людям, бегущим по улицам с факелами, рубили саблями руки, их расстреливали сотнями, но ничего не помогало. Перед казнью каждый старался притиснуться вперёд, чтобы первым принять удар. С видом полного спокойствия горожане крестились и падали под пулями. Было чувство, что Москва кажется её жителям осквернённой присутствием врага и должна быть уничтожена, чтобы воскреснуть свободной.

Пламя пожрало две трети церквей, погибли Московский университет, картинные галереи, древние рукописи, в их числе «Слово о полку Игореве». До пожара Москва напоминала какие-то волшебные сказки, её красота складывалась веками, напоминая о Византии, Италии, Персии, Китае и, конечно, о той старой Руси, которая постепенно уходила в небытие. От всего этого остались лишь чадящие развалины.

*    *    *

Постепенно редкие пожары слились в одно целое – это было море огня, которое захватчики пытались погасить реками водки и вина. Сержант Фоссен свидетельствовал: «Проходя мимо погребов, можно было видеть там пьяных солдат, которые с бутылками в руках кричали проходящим: «Сюда, товарищ!» Зачастую можно было видеть, как верхняя часть домов, подгорев, обрушивалась над погребами, полными пьяных солдат, пьющих за здоровье проходящих мимо товарищей. Таким образом погибли целые тысячи людей».

Не обнаружив к себе уважения, французская армия всё больше озлоблялась. Этот процесс начался сразу после того, как она переступила границу, но в Москве достиг кульминации.

Рене Буржуа поначалу с ужасом наблюдал, как «жители, выгоняемые из домов пожаром, бросались куда попало. Иногда они искали спасения у бесчеловечных солдат, которые их дочиста грабили... Даже разрывали могилы, ища спрятанных сокровищ. После этого стало понятно, почему французы встречали одни пылающие города, стало понятно, что русские хотели заставить их идти по пустыням без жилья, без пищи, даже без воды: перед тем как жечь дома, жители засоряли колодцы нечистотами и падалью, жгли запасные магазины, гумна и стога сена – словом, не щадили ничего».

Эти строки были написаны много лет спустя. Но если говорить об осени 1812-го, то никогда ещё не жилось Буржуа так славно, как в эти дни. Он обустроился в одном из уцелевших домов с полудюжиной товарищей и двумя дамами лёгкого поведения. На зиму они припасли семь ящиков игристого шампанского, много порто, пятьсот бутылок ямайского рома, более сотни голов сахара и прочее, и прочее. Спали в бильярдной на мехах соболей и куниц, а также на тигровых, медвежьих и лисьих шкурах. Среди награбленного Рене запомнились, между другими замечательными вещами, серебряные ризы с образов, сделанные весьма искусно. Иконы, конечно, выбросили – зачем они? Книг тоже не брали, но срезали с них дорогие переплёты.

В Алексиевском монастыре ограбили инокинь, щеголяя затем в их рясах. Интерес галлов к дамским гардеробам внушал москвичам ужас, смешанный с отвращением. Мародёры, в том числе иные офицеры, щеголяли в шляпках, украшенных цветами или перьями, не брезговали и ношением юбок. В таком виде они врывались в жилые квартиры и насиловали всех попадавшихся женщин, и чем дальше, тем безобразнее и безумнее становился этот маскарад.

Не сразу, но скоро взялись и за духовенство. Двух иеромонахов, оставшихся в Сретенском монастыре, били, чтобы они показали спрятанные сокровища. Особенно доставалось казначею обители отцу Алексию. Но этим батюшкам ещё повезло. При защите церковного имущества были до смерти забиты в Москве священник Сорокосвятской церкви Пётр Вениаминов, отец Иоанн Петров из Никольской в Кошелях, священник Архангельского собора Иоанн Гаврилов, отец Алексий Иванов из Никольской на Студенце и другие.

В Сретенском до такого не дошло. Наутро после побоев священники с трудом поднимались, чтобы отслужить литургию. Французов раздражало, что на службе поминалось имя императора Александра. Но батюшки стояли на своём.

Замечательная подробность: ограбив монастырь до нитки, мародёры так и не решились забрать серебряный ковчег с мощами святой Марии Египетской. Несколько раз брали его в руки, но всякий раз ставили обратно. Наши не забыли ковчег при отступлении, просто к нему невозможно было подступиться. Мощи всё время были окружены толпами прикладывавшегося к ним народа.

Отмечая мужество московских священнослужителей, нужно сказать, что предателей среди москвичей нашлось совсем немного. Скажем, богатый купец Находкин стал городским головой и был награждён за это 100 тысячами рублей, которые оказались фальшивыми. После освобождения Растопчин отправил изменников, одетых в парадные одежды, мести снег на улицах. Народ смеялся.

Предводитель вооружённой труппы, захватившей город, не мог к ней присоединиться – скажем, проскакать по улицам одетым проституткой. Это было ему не по чину, да и банально, но художественная натура Бонапарта не могла себя не проявить. На исходе пребывания в Москве его осенило, как превзойти подчинённых в вандализме. С колокольни Ивана Великого снят был громадный крест, его решили увезти в Париж в качестве трофея, но это была лишь прелюдия. Наполеон отдал приказ взорвать Кремль – этот символ Московии. Никакой военной необходимости в этом не было – просто месть. Кремль должен был быть наказан.

В полночь огонь подошёл к минам, раздалось семь взрывов. Сила их была ужасающей, огромные камни были отброшены на пятьсот шагов, в окрестных районах вылетели уцелевшие стёкла в окнах. Обрушились 2 башни – Арсенальная и Водовзводная, пострадали Грановитая палата и пристройки к колокольне Ивана Великого. Сама колокольня пошатнулась, дала трещину, но устояла. Самый большой из колоколов – Успенский – разбился, но Реут, Лебедь и Воскресный уцелели. Далеко прокатился их тягостный гул.

Услышав взрывы, Наполеон отправил в Европу сообщение, что Кремля больше нет. Его можно понять: 7 тысяч пудов пороха должны были сровнять с землёй эту твердыню. Однако результат оказался ничтожен. Рискуя жизнью, москвичи сумели в последний момент потушить многие фитили. Кроме того, им помог сильный дождь, который обрушился на столицу.

Кремль устоял.

Сорок тысяч повозок увозили из Москвы награбленное. Ни одну из армий захватчиков не презирали в России так сильно, как эту – безбожную, во главе с каким-то потрёпанным антихристом.

Французы, германцы, поляки были отличными воинами, а вёл их гений. Но какая-то червоточина, подмеченная насмешливым русским глазом, лишила это войско уважения со стороны непокорённого народа.

Были, правда, исключения. Спустя какое-то время после победы стали появляться в салонах и кабинетах маленькие статуи в маленькой шляпе, сюртуке, с ручками, сложенными на груди. «Её неминуемо встречаешь в каждом кабинете любопытного и мыслящего современника или на камине щёголя», – писал Пётр Вяземский.

Эта публика поминала Бонапарта с придыханием, и понятно, почему она так ненавидела Пушкина. «И кукла медная герою», – писал Александр Сергеевич о кумире фрондёров в набросках «Евгения Онегина». Потом поправился:

И столбик с куклою чугунной

Под шляпой с пасмурным челом,

С руками, сжатыми крестом.

Взор поэта тоже был русским, приметливым, способным уловить комизм в самой напыщенной и преважной глупости. А ещё он прозревал, что всё повторится, что нас не оставят в покое, а чугунный болванчик лишь первый признак будущей войны:

Так высылайте ж к нам, витии,

Своих озлобленных сынов:

Есть место им в полях России

Среди не чуждых им гробов.

В 1942 году наши деды вновь сошлись на Бородинском поле с полчищами двунадесяти языков. Почётное право начать бой немцы предоставили Легиону французских добровольцев. Советские артиллеристы поприветствовали противника, как умели. Три четверти французов остались лежать мёртвыми и ранеными.

Предки этих легионеров тоже мнили себя едва ли не освободителями. Не будем забывать, что армия Наполеона была революционной. Почти все народы Европы соединились, чтобы принести в Московию новое слово цивилизации. Можно было понять дурной приём, оказанный русской армией, – это её работа. Чего не ожидали вовсе – борьбы со всем народом. Чтобы предотвратить её, были запущены слухи об освобождении крестьян, но это не помогло.

Сама почва, казалось, начала расседаться у захватчиков под ногами. Кто угодно мог возглавить народное движение – например, раненные во время отступления солдаты. Самый крупный – гжатский – отряд создал боец Елизаветградского полка Фёдор Потапов. Он был одним из тех, кто до последнего дрался за Смоленск, и, едва оправившись от ран, сформировал бригаду численностью 2-3 тысячи человек. В одной из схваток раздобыли пушку. Ударную силу составил конный отряд, одетый в латы французских кирасир. Дисциплина была строжайшая, по сигналу колокола целые деревни партизанского края уходили в леса, а когда надо было, мужицкие батальоны атаковали врага, уничтожив несколько тысяч оккупантов.

Под Смоленском шайка галлов, бежавшая из Москвы, зашла в избу к какой-то старухе. Потребовали еды. Старуха пожалела несчастных и вынула из печи горшок со щами. Французам блюдо, однако, не понравилось. Они стали плевать в него, ругая пожилую крестьянку, тем совершив большую ошибку. Старуха, схватив горшок, огрела им по голове одного из гостей, а затем, выбежав из дома, подпёрла дверь ухватом и позвала мужиков.

Слухи о русском холопстве оказались сильно преувеличенными. Никогда прежде не доводилось армии Наполеона сталкиваться с людьми столь самостоятельными. Впервые после непокорной Испании они встретили тех, кто был лишён иного страха, кроме трепета перед Богом.

*    *    *

Следует отметить среди народных вождей наших батюшек.

Приведу поразивший меня рассказ Сегюра. «Крестьяне захватили Верею, соседний город возле Москвы. Один из их священников, как говорят, задумал это и выполнил. Он вооружил жителей, выпросил несколько отрядов у Кутузова, а до рассвета 10 октября дал сигнал к ложной атаке, сам в это время устремившись на наши палисады. Он разрушил их, проник в город и перерезал весь гарнизон».

Это об отце Иоанне Скобееве – настоятеле верейского Рождественского собора. Захватчики делали всё, чтобы возбудить народную ненависть. Иконы пускали на дрова, использовали в качестве мишеней. Храмы превращались в конюшни и скотобойни. Ответ не заметил себя ждать. Вот история довольно типичная. Пастырь из смоленского села Крутая Гора отец Григорий Лелюхин увидел, как отряд французов ограбил его церковь и осквернил алтарь. Поднял прихожан. Врагов нагнали и перебили. С этого момента мужики не дремали. Завидев противника, наблюдатель звонил в колокол, и село ощетинивалось вилами и топорами.

*    *    *

Был лишь один пример предательства духовенства. Епископ Могилёвский Варлаам принёс присягу на верность Наполеону и разослал указ всем священникам епархии поминать Бонапарта вместо природного царя. Говорят, что его склонил к этому маршал Даву. Он спросил:

– Отчего архиерей продолжает поминать русского императора, ведь в Евангелии сказано «воздайте кесарево кесарю»?

– Именно этого я и держусь, поминая своего государя, – ответил епископ.

– Но ведь кесарь в этих словах означает наиболее сильного, победителя, – объяснил маршал...

Так рухнула Могилёвская епархия. Этот призрак тех измен, которые произойдут во времена антихриста, не должен изгладиться из памяти. Епископ забыл, что Церковь покоится на любви к ближним, а не на страхе перед сильными мира сего.

Эта единственная измена была покрыта подвигом многих других пастырей – верных сынов Русской Церкви. Своё мнение о предателях они выразили устами протоиерея Якова Иоанновича Чистякова. В калужском селе Любунь, где он священнодействовал, несколько человек дали слабину, попытавшись поднести врагам хлеб-соль. Но остальные жители, вдохновлённые батюшкой, бросились на захватчиков, вооружённые чем придётся. Когда крестьяне после боя подходили ко кресту, отец Яков увидел среди них и малодушных. «Подите прочь, вы не русские, вы не наши», – сказал он им. Впечатление было громадным. Так родился на свет ещё один партизанский отряд, досаждавший врагу на обширной территории.

Народная война лишила французскую армию провианта и фуража. Наполеон потерял в ней примерно столько же солдат, сколько в Бородинском сражении. Но и по сути это сопротивление стало вторым генеральным сражением, в котором Бонапарт потерпел полное поражение. Он думал, что покорил Россию до самой Москвы, но оказалось, что каждую губернию нужно завоёвывать снова.

После оставления Москвы обе русские армии, по резкому отзыву Барклая де Толли, «таскались, как дети Израиля в пустыне». Но генерал ошибался: просто Кутузов не имел обыкновения посвящать кого-либо в свои планы.

Под покровом ночной темноты Кутузов, оторвавшись от преследователей, внезапно повернул к югу, чтобы, пройдя через Подольск, остановиться между Москвой и Калугой.

«Этот ночной обход русских вокруг Москвы, – писал Сегюр, – откуда сильный ветер доносил к ним пламя и пепел, носил характер мрачной религиозной процессии. Русские передвигались при зловещем свете пожара, уничтожавшего центр их торговли, святилище их религии и колыбель их империи! Охваченные ужасом и негодованием, они шли в угрюмом молчании, нарушавшемся только монотонным и глухим шумом шагов, треском пламени и свистом бури».

Уже в Подольске войско начало догадываться, что задумал фельдмаршал. План состоял в том, чтобы перерезать Калужскую дорогу, которая вела в губернии, ещё не разорённые войной. Вдобавок наше воинство угрожало отсюда тылам противника и сделало невозможным его поход на Петербург. Бонапарт сходил в Москве с ума – царь не только игнорировал его условия, но и по-прежнему не желал общаться. Чтобы настоять на встрече, корсиканец порывался двинуть свои полчища на север – но куда идти, если Кутузов сзади?

Старик поставил гению шах. Достигнув Тарутино, русская армия, ещё вчера совершенно несчастная, пришла в полный восторг. Кругом раздавались восклицания: «Так вот зачем отдали французам Москву!.. Это их нарочно заманили в западню!», «Ай да старик Кутузов! Поддел Бонапарта, как тот ни хитрил!.. Кутузов – тёртый калач, Кутузов – старый воробей!»

*    *    *

Тем временем французы продолжали пировать в Москве, постепенно дичая. Это были какие-то грандиозные заочные поминки. Наполеон регулярно вскрикивал: «На Петербург!» – но все понимали, что это невозможно. Было жутко видеть, как баловень судьбы, покоритель Старого Света, впадает в отчаяние. Вместо того чтобы действовать, по своему обыкновению, быстро и решительно, корсиканец впал в состояние, близкое к прострации. Он не слушал донесений о том, что у русских появились лошади дикого вида – едва укрощённые, их длинные гривы касались земли.

«Разве это не доказательство, что к ним со всех сторон прибывает многочисленная кавалерия, в то время как наша убывает? – переговаривались офицеры Бонапарта. – А постоянный шум выстрелов внутри боевой линии русских – разве он не возвещает нам, что множество новобранцев упражняются там, пока мы бездействуем?..» Но полководец отмалчивался.

*    *    *

Наконец решено было оставить Москву и прорываться. Шанс был. В Малоярославце Кутузов не держал даже взвода. Сумей армия Наполеона пройти здесь, и она была бы спасена.

Но всё было против неё. Жозеф де Местр заметил: «Я полагаю, что никогда ещё Господь не говорил людям так громко и внятно: "Это Я!"». Ещё по пути в Москву стали тысячами гибнуть лошади и волы, приведённые из Европы. Они имели совершенно здоровый вид, но отказывались есть. Когда однажды решили добить уцелевших волов одной из партий, их не пришлось удерживать. Животные стояли не шелохнувшись, равнодушно подставляя лбы под удары обуха. Это наводило жуть – скотина раньше своих хозяев почувствовала обречённость. Вследствие её падежа галлам приходилось бросать исправные пушки, таяла кавалерия.

А впереди лежала не тронутая войной земля, которая значила для французов не меньше, чем для моряков Колумба. Довольно было миновать Малоярославец. Он значил для Бонапарта больше, чем райские врата.

Население городка составляло всего полторы тысячи жителей, которые, узнав о приближении неприятеля, разобрали деревянный мост через реку Лужу. Французские понтонёры с ходу построили новый, первые роты вошли в селение.

О том, что Бонапарт движется к Малоярославцу, сообщил пленный, захваченный партизанами. Первым к месту сражения подоспел корпус генерала Дмитрия Дохтурова – одного из замечательных людей той эпохи. Во время обороны Смоленска офицеры умоляли его уйти из-под огня, хотя бы ради семьи. «Здесь жена моя – честь, солдаты – дети мои!» – ответил Дмитрий Сергеевич. У этого человека с добрым кротким лицом была душа героя.

Узнав, что Малоярославец занят французами, Дохтуров бросил в штыковую атаку тысячу своих егерей. Так началась эта битва. За пятнадцать часов наши части восемь раз выбивали врага и отходили под жестокими ударами. Город пылал, раненых не успевали отправить в тыл, и они сгорали живьём. Мелькали среди атакующих эполеты генералов Дорохова и Коновницына. Пал, сражённый тремя пулями, командир французского авангарда Дальзон.

«Русские ополченцы озверели, как истинные фанатики, – писал один из офицеров Наполеона, – наши солдаты рассвирепели; дрались врукопашную, схватив друг друга одной рукой, другой нанося удары; и победитель, и побеждённый скатывались на дно оврага или в огонь, не выпуская своей добычи… Здесь раненые и умирали: или задохнувшись в дыму, или сгорев в головнях. Вскоре их скелеты, почерневшие и скорченные, представляли ужасный вид, в котором глаз едва мог найти остатки человеческой формы».

Успеху одной из атак способствовал человек, ни разу не проливший крови, – отец Василий Васильковский.

Он стал полковым священником после смерти жены. Владел латынью и греческим, немецким и французским, хорошо знал математику, физику, географию, историю. Это позволяло ему легко находить общий язык не только с рядовыми, но и офицерами. Вот только не помогла бы и латынь, не будь он воином Христовым. В музее 19-го егерского полка хранился наперсный крест батюшки, заключённый в серебряную ризу. На тыльной стороне его рукояти видно было трещину, стянутую винтом. В нижней части крепилась расколовшая его в бою неприятельская пуля, надпись на кресте гласила: «Ранен в сражении 15 июля 1812 года при г. Витебске, с отбитием мизинца священнику Василию Васильковскому».

Тогда, во время отступления, отец Василий находился, по своему обыкновению, в гуще боя – исповедовал раненых, благословлял уцелевших. Лишь несколько ран и контузий на время вывели его из строя. То же повторилось в Малоярославце. Как писал современник, «идёт священник Васильковский, идёт вместе с духовными детьми своими умирать за веру и отечество. Высоко поднятый золотой крест блещет в его руках, и за этим-то святым знамением бросается дружно весь полк».

И вновь ранение, на этот раз в голову. О награждении отца Василия Георгиевским крестом просил Дохтуров, лично писал императору Кутузов. Это был первый случай в истории нашей армии, когда священник получил столь высокую награду, не менее почётную, чем звание Героя Советского Союза во Вторую Отечественную.

Батюшка умер от ран два года спустя. Труды его, конечно, не сводились к тому, чтобы водить солдат в атаку. Это видимая, малая часть вековых трудов русского духовенства, у которого была своя война, куда более жестокая. И ему тоже приходилось отступать, с боями, о которых не возвещала канонада.

Отечественная война 1812 года стала, кажется, последней в нашей истории, когда армия была единым целым. Её сокровенные артерии не тронуло ещё безбожие, не источил рационализм. Вера генерала, офицера и солдата пока не разнились. Вот одна история. В Кульмском сражении у Остермана-Толстого ядром раздробило руку, так что пришлось её отнять. Когда началась операция, генерал велел музыкантам играть, а сожалевшим о его несчастии ответил: «У меня осталась правая рука, чтобы ею креститься».

Не то сейчас, но жив Господь. Будет Его воля, и вернём себе Россию, как тогда, в 1812-м. По слову поэта наших дней:

Запомните загадочный тактический приём:

Когда мы отступаем – это мы вперёд идём!

Вместе с холодами и лесами впереди Сусанин -

Просто нам завещана от Бога Русская Дорога.

К ночи Малоярославец остался за Бонапартом, как седло от павшей лошади. Пока шёл бой, русские успели построить укрепления в 2,5 верстах от города – ради этого они и сражались весь день. Измотанная, сильно поредевшая армия неприятеля могла лишь уныло разглядывать новое препятствие. Она было недалеко – полчаса ходу по тронутой холодом земле. Но сил на штурм уже не было.

«Товарищи! – с горестью воскликнет его адъютант, генерал Сегюр, много лет спустя. – Помните ли вы это злосчастное поле, на котором остановилось завоевание мира, где двадцать лет побед рассыпались в прах, где началось великое крушение нашего счастья? Представляете ли вы ещё этот разрушенный и окровавленный город?.. С одной стороны – французы, уходившие с севера, которого они избегали; с другой, у опушек лесов, – русские, охранявшие юг и старавшиеся отбросить нас в объятия своей могучей зимы».

Мюрат требовал продолжения, умолял отдать ему кавалерию и гвардию, чтобы атаковать, но это был жест отчаяния.

– Довольно отваги, – устало ответил Наполеон, – мы слишком много сделали для славы; теперь время думать только о спасении остатков армии!

Из этого мало что вышло. Долгое отступление могло бы перерасти в бегство, но многим не хватало сил даже на то, чтобы ползти. «…Неся вместо оружия отчаяние, – вспоминал о французах капитан Мешетич, – они только ожидали одной мучительной, от голоду и стужи, смерти. Последствием всего этого было: брошенная на нескольких верстах артиллерия, по дороге разбросано всякого рода оружие, на нескольких шагах видны из-под снегу трупы человеческие по обеим сторонам дороги, и беспрестанно догонялись идущие по дороге тени человеческие с отмороженными частями, в священнических ризах и шишаках, другие, сидящие в снегу и мечтающие, что они уже возвратились на родину, призывали своих родных, ласкали их самыми нежными именами...»

*    *    *

В войнах, начатых Бонапартом, погибло около 10 миллионов человек, в том числе 4 миллиона его подданных. Франция так никогда и не оправилась после этого.

*    *    *

В Светлое Христово Воскресенье 1814 года воздвигнут был на Елисейских полях амвон в несколько ступенек, на котором поставили аналой для Евангелия. Вокруг стояли войска – гвардейцы: русские, немецкие... французские, окружившие почему-то царя Александра. На этом месте двадцать лет назад был казнён последний король этой страны. Батюшки кропили всех святой водой, затем тысячи солдат, их маршалы и монархи встали на колени перед Словом Божиим.

– Христос воскресе! – раздался голос священника.

– Воистину воскресе! – ответила площадь, кто как умел.

В день венчания Маргариты и Александра Тучковых какой-то юродивый выбежал с криком:

– Мария, Мария, возьми посох!

Взяла, хотя странно смотрелась – счастливая, в подвенечном наряде, с грубо обработанной палкой в руках.

Этот посох пригодится много лет спустя, когда Маргарита станет игуменьей основанного ею Спасо-Бородинского монастыря. Незадолго перед тем архиерей огласил её новое имя: Мария.

*    *    *

Мы покинули её в одной из прошлых глав, в тот момент, когда она искала тело своего мужа близ Багратионовых флешей. Маргарита так и осталась на Бородинском поле. Выстроив там домик после войны, воспитывала в нём сына – Николеньку. С ними поселились несколько слуг и няня мальчика – верная мадам Бювье, круглолицая лютеранка, говорившая на смеси русского и французского. Не знаю её первого имени. Приняв православие, мадам стала в обители сестрой Деворой.

На месте гибели генерала Тучкова его жена, продав драгоценности, хотела построить часовню. Но государь помог с деньгами, и возведён был храм Спаса Нерукотворного, во имя главной своей святыни – иконы Ревельского полка. За алтарём росла на насыпи берёза, к которой была прибита доска с надписью: «На сей батарее убит Александр Алексеевич Тучков 1812 года 26-го августа».

Раз в году окрестные священники служили здесь панихиду о воинах.

Так появился первый и доныне главный памятник в честь погибших в Бородинском сражении.

Николенька, в виду отсутствия сверстников, играл найденными на поле пулями и мечтал найти кости отца. Мать боготворила его.

«Тебе сегодня минуло шесть лет, сын мой, – писала она. – С этой минуты я буду записывать всё, что ты говоришь, что делаешь. Я хочу передать главные черты твоего детства; ты начинаешь уже рассуждать, чувствовать, и всё, что ты говоришь, приводит меня в восторг: ты много обещаешь...

Как описать тебе нашу радость в минуту твоего рождения? Я забыла при твоём первом крике все страдания, все утомления, которые испытала, пока носила тебя. Чтоб не расставаться с твоим отцом, который должен был сопровождать свой полк, я подвергалась трудности тяжких переходов и родила тебя, дорогой. Всё было забыто при твоём рождении, чтобы думать лишь о счастье иметь тебя, чтобы тебя любить и чтобы любить друг друга ещё более...

Опишу ли тебе всю заботливость, которой твой отец окружил твоё детство? Когда он возвращался, утомлённый своими военными обязанностями, он бежал к твоей колыбели, чтобы покачать тебя, или вынимал из неё и клал к моей груди. С каким восторгом он любовался нами обоими, и сколько раз я видела в его глазах слёзы счастья! Но недолго оно продолжалось. Тебе было лишь год и четыре месяца, когда ты потерял отца...»

Не было сомнений, кем станет в будущем Николай Тучков – офицером. Мальчик был записан в Пажеский корпус, выдержал экзамены... Но через несколько месяцев его не стало.

Маргарита была на грани безумия. Однажды святитель Филарет показал ей на вдову с тремя детьми, сказав:

– Посмотри, вот тоже бородинская вдова.

– Три сына! – воскликнула Тучкова. – А у меня всё отнято! За что?

Владыка ответил быстро и жестоко:

– Вероятно, она более вас заслужила своею покорностью милость Божию.

Маргарита разрыдалась и, постояв немного, уехала домой. Уже через час святитель был у неё.

– Я оскорбил вас жёстким словом, Маргарита Михайловна, – сказал он, – и приехал просить у вас прощения.

С этого началась их дружба.

*    *    *

Постепенно к Маргарите – этому ангелу Бородинского поля – стали присоединяться подруги по несчастью. Столько сказано у нас о жёнах декабристов, но об этих вдовах, последовавших за мужьями дальше других, мало кто знает. Здесь не делили сестёр на крестьянок и барынь. Однажды мужики привезли крестьянку с двумя слабоумными дочками. У женщины от побоев супруга отнялись руки и ноги. Приняли всех троих. «Там мы жили душа в душу, – вспоминала одна из них, – недаром называли друг друга сёстрами: у кого горе, так и всем горе, у кого радость, так и всем радость».

Матушка Мария (Тучкова) пережила мужа на сорок лет. «Когда она скончалась, что в обители, что в окружных сёлах стон стоял, потому она нам всем была мать родная», – рассказывал старичок из деревни Семёновской.

Её последними словами стали: «Дайте мне видеть свет, отпустите меня…»

Мне хотелось бы окончить этот очерк именно рассказом о той, чья жизнь не была оборвана под Бородино 7 сентября 1812 года. Но подвиг её был и выше, и труднее. Настоящий конец войны, когда они встречаются снова, - те, кто ушёл и кто остался. Выстрадав и вымолив друг друга. Навсегда.