ТУМАНЫ ЛИМАНА МАНИЛИ МЕНЯ

Моей жене

Пашка с дедушкой сидят на мостике, ловят рыбу.

Поздний-поздний август. Светит неяркое солнце, золотистыми блёстками разбегаясь по воде, касается стройных коричневых камышей и высоких развесистых метёлок, что торчат у другого берега. Пахнет рекой, пожелтелой травой, немного сеном. Пахнет дедовским ватником и почерневшими досками, сырой землёй и тёплым навозом. Всё ещё пахнет летом.

Тихо. К мостику привязаны лодки. Вода еле слышно плещет среди столбов. Лодки лениво качаются и глухо бьются бортами о брёвна и друг о друга. Забытое весло, тихонько плёхая по воде, поскрипывает в уключине. Дедушка, Василий Егорыч, закинул удочки и теперь дремлет на старом ватнике, подсунув руку под голову. Дедушке далеко за семьдесят. Он невысокий, крепко сбитый. На нём полинявшая обмятая одёжа, в какой люди ходят обычно только на даче. Ноги обуты в кирзовые сапоги, собранные в гармошку. Из-под серой брезентовой кепки торчат жёсткие седые волосы.

Пашке десять лет. Он русоволосый, круглолицый. Треники закатаны до колен, ноги босы, чтобы можно было, опустив их с мостика, болтать чёрными пятками по блестящей воде.

Пашка сидит, свесив ноги, и думает: «Вот мостик. На мостике мы с дедом. Впереди река. За рекой камыш. За камышом поле. За полем лес. Над лесом небо. На небе солнце. А солнце светит на меня, на деда, на поле, на реку и на камыш. Солнце светит на всё».

– Дед, слышь, дед, – говорит он, обернувшись, – а я вчера новую скороговорку выучил. Хочешь скажу?

Дед еле заметно кивает головой сквозь нахлынувшую дремоту.

– Значит так, – говорит Пашка. – Главное – не запутаться. Вот:

     На мели мы лениво ловили налима.
     На мели мы лениво ловили линя.
     О любви… о любви…

– Тьфу, забыл! О любви… Ну, как там? – Пашка морщит лоб. – Дед, не помнишь?

Дед молчит.

– О любви… А вот! – Пашка медленно выводит сложную фразу, боясь сбиться:

     О любви не меня ли Вы мило молили?
     В туманы лимана манили меня!

– Фу-у… Получилось! Слышал такую?

Дед, не открывая глаз, качает головой отрицательно.

– Ты что, правда не знал такую? – поражается Пашка, продолжая болтать ногами.

Дед опять качает головой.

– Ну хоть понравилось?

Дед делает удовлетворённое движение губами и качает головой одобрительно.

– А там, знаешь, дед, было ведь два варианта. Вот слушай. Первый вариант:

     На мели мы лениво ловили налима.
     На мели мы лениво ловили линя.

– А вот второй:

     На мели мы лениво налима ловили.
     Налима меняли Вы мне на линя…

– А потом уже заканчивается всё одинаково:

     О любви не меня ли Вы мило молили?
     В туманы лимана манили меня!

– Слышал, дед? Тебе какой вариант больше нравится? Что ловили или что меняли, а? Какой, думаешь, верный?

Дед делает оценивающее движение губами и качает головой неопределённо. Глаза по-прежнему не открывает. Пашка поворачивается к реке и продолжает разговаривать, не глядя на деда, болтая ногами по воде.

– Интересно, какой этот линь, дед? А? Мне кажется, он большой. Точно большой. Наверное, как акула, но такая маленькая. Уж точно не меньше, чем маленькая акула. Это факт.

Представляешь, дед, линь? Я закинул наживку. Сижу, по сторонам поглядываю. С тобой вот разговариваю на разные темы. И тут линь как клюнул! Как клюнул! Так, что удочка даже согнулась! Представляешь? И мы его с тобой тянем-тянем, тянем-тянем. И никак не можем вытащить. Потому что он сильный, гад!

Пашка остановился, отдышаться, продолжил:

– И тут Петька идёт мимо берега. Представляешь, дед, Петька идет и ничего себе не думает. И ничего вообще не представляет этот наш Петька ни про линей, ни про налимов, ни про что. А мы ему кричим: «Петька! Беги скорее сюда. Помогай! Нам тут никак без тебя линя не вытащить!»

– Нет, ну ты прикинь, дед, – волнуется Пашка, – нам приходится даже Петьку звать. И Петька тут же прибегает и тащит его с нами, этого линя. И мы, дед, с трудом. Нет, ты представляешь?! Вытаскиваем этого линя на мостик. И у мостика даже доски прогибаются, такой он тяжёлый. Они даже трещат, доски. А? И наш Петька даже кепку свою снимает, чешет лоб и говорит: «Ну ты, Пашка, даёшь! Вот это линь!»

Пашка переводит дух и о чём-то задумывается. Потом снова поворачивается к деду:

– Вот смотри... Мне что кажется. Стихотворение это не только про рыбу, но ещё и про любовь? Так?

Дед кивает, продолжая дремать.

– Вот, и я говорю, про любовь. Это факт. Предположим, что сначала там была девушка. И вот она, значит, поймала этого налима. Девчонки, правда, не ходят на рыбалку, но она пошла, – Пашка вскакивает и начинает расхаживать по мостику, увлечённо размахивая руками. – Она ж девчонка, дед, понимаешь, девчонка. Она большую рыбу не могла вытянуть. Не могла, это же тоже факт. Поэтому налим – рыбка маленькая. Мы вон с тобой линя вытягивали, и то Петьку позвать пришлось. А она девчонка. Значит, налим не очень большой. Так? Так.

И вот она домой своего налима приносит и думает: «Что с этим мелким налимом мне теперь делать?» Он налим-то же мелкий. Совсем небольшой. Только кошке отдать. И то не всякая кошка будет этого налима есть. Кошки, они, я думаю, налимов не очень… А тут этот приходит. Ну, парень, в которого она влюблена. И он в неё тоже влюблён. А у парня этого линь такой попался, что он этого огромного линя на плечо взвалил и принёс. Прикинь, дед, принёс на плече.

Пашка пытается представить картину и умолкает. Что-то не сходится.

– Как от него теперь рыбой воняет! – брезгливо морщит нос. – С таким запахом к девушке не пойдёшь. Да-а…

Расстраивается, разочарованно вздыхает и ступает, задумавшись, несколько шагов по доскам.

– Но это ничего, – спохватывается он. – Ничего. Она же тоже после рыбалки, значит, и от неё не духами пахнет. Главное, дед, парень хочет показать ей, какой он сильный! Такого линя поймал! Чтобы она его точно полюбила! И вот он приходит к ней со своим линем и видит: у неё налим малю-у-усенький. И она его как будто бы даже прячет, потому что ей стыдно, что она нормальную рыбу не смогла поймать.

Пашка останавливается, ещё раз прокручивает мысль в голове и, счастливый, продолжает:

– Ну, он, конечно, видит, что налим совершенно непутёвый. И тут бы ему просто развернуться и уйти. Ну, она так думает, что теперь уж он точно уйдёт. И уже даже собирается хватать его за руки и плакать. Но не тут-то было. Он-то её всё-таки любит, дед, понимаешь? И хочет на ней жениться. Если любит, значит, хочет жениться – так всегда. Он, конечно, сомневается сначала, как ей это всё объяснить, топчется там в прихожей. Но потом всё-таки не выдерживает. «А давайте-ка, – говорит он, – я вашего налима на своего линя поменяю. Возьмите, значит, моего огромного линя, а мне отдайте вашего мелкого налима». Тут, дед, пауза. Все молчат. Потому что, она, конечно, в шоке, что такую рыбу ей отдают. И тут он ей: «А теперь выходите за меня замуж!» Она, конечно, сразу краснеет, но неудобно – рыбу-то взяла. Ну и соглашается, потому что с таким линем любая дура замуж пойдёт. И очень умная тоже. Как думаешь?

– Второй вариант правильный! – радуется Пашка, не дожидаясь ответа. – «На мели мы лениво налима ловили. Налима меняли Вы мне на линя». Вот так!

– Значит, смотри, – говорит он деду, подводя итог. – Лини на мели не водятся. Они слишком большие. Значит, на мели она ловила именно налима. Это раз, – он рассекает воздух ладонью, загибая мизинец. – Он её любит, поэтому ей налима на линя и поменял. Это два, – Пашка загибает в ладонь безымянный палец. – Она соглашается идти за него замуж. Потому что за такого линя любая пойдёт. Это три, – средний палец ложится поверх безымянного. – Ну что, дед? Всё сходится? А это значит: четыре и пять! – он загибает в кулак указательный и большой, а затем, резко разжав пальцы, удовлетворённо рубит перед собой воздух растопыренной пятернёй и гордо смотрит на деда.

Дед молча качает головой, всё так же не открывая глаз. Пашка потягивается и, довольный, оглядывается по сторонам. Неожиданно он замечает на другом мостке, за излучиной, прежде скрытую камышами парочку. Старшего брата Петьку и девушку с соседней дачи Машу. Петька и Маша сидят на краю своего мостика. Точнее, Маша сидит, а Петька лежит рядом, и при этом Петькина голова покоится на Машиных коленях. Маша смотрит на речку, а Петька смотрит на девушку. Они о чём-то разговаривают, но слов не слышно. Потом Петькина голова вдруг начинает медленно подниматься к Маше, а Машина – опускаться к Петьке. Пашка видит, что они целуются.

Увидев поцелуй, Пашка невольно наклоняется и приседает, понимая, что смотреть ему вовсе не стоит. Пока он сидел на мостике и болтал ногами, их не было видно. Минуту он сидит на корточках, обдумывая, стоит ли рассказать деду. Наконец решается. То, что он увидел, требуется обсудить. И вот Пашка потихонечку, гусиным шагом, чтобы не высовывать высоко голову, подползает к краю мостика, плюхается на доски и начинает беседу.

– Дед, а дед, – говорит он будто бы безразлично, глядя куда-то за речку, – а зачем вот люди целуются? Причём в губы? Вот вы с бабушкой не целуетесь. Мама с папой – тоже не видел. А какое кино ни посмотришь – все целуются. Ну, можно поцеловать в щёку, например. Или в нос, наконец. Вот папа меня часто в нос целует. Это приятно. А в губы зачем? Идёт хороший фильм, боевик, например, или комедия. И тут режиссёру надо обязательно, чтобы кто-то начал целоваться... – Пашка осторожно оборачивается и пытается прочесть хоть какой-то ответ на дедовском лице. – Мы с папой, когда в кино ходим, обязательно отворачиваемся, когда целуются. Папа говорит: «Давай не будем смотреть?» И я говорю: «Давай». Противно же как-то. Даже не то, что противно, скучно, что ли. Чего там смотреть? Только ждешь, когда уже боевик, наконец, продолжится. И потом, дед, вот из чужой чашки же пить нельзя. Это факт, потому что не гигиенично. А как же тогда в губы целуются?

Пашка поглядел прямо перед собой, куда-то в камыши. Помолчал.

– А что, дед, когда вырастешь и влюбишься, обязательно надо будет так целоваться? Мне чего-то неохота. Или это как на работу ходить: хочешь или не хочешь, а всё равно надо?

– Я понимаю: когда целуются – тогда женятся. Значит, и мне придётся, – вздыхает Пашка.

– А как ты думаешь, дед, с какого возраста уже можно целоваться? – Пашка переходит к самому важному моменту. – Вот Петьке уже двадцать лет, а Маше восемнадцать. И они дружат. Так им уже можно целоваться или, может, Петьке пора, а Маше ещё не обязательно? – и Пашка снова медленно поворачивается к деду.

В этот момент взгляд его скользит мимо удочек и замечает поплавок, яростно нырнувший под воду.

– Дед, клюёт! – говорит он тихим пронзительным шёпотом. – Это линь! – произносит он всё так же шёпотом, но только ещё пронзительнее. – Это ли-и-инь!!! – уже в голос кричит он, вскакивая на ноги и размахивая подвернувшейся под руки кепкой. – Дед, это линь! – и поворачивается в ту сторону, где сидят Петька и Маша. – Пе-е-етька! Беги скорее сюда! Помогай! Нам тут без тебя никак линя не вытащить!

«Хорошо под ласковым солнцем лежать на тёплых досках и слушать, как рядышком щебечет Пашка, шуршат камыши, плещет вода и вёсла скрипят в уключинах. А главное, Пашка рядом.

Эх, Пашка-Пашка, любимый внук. Нет, другие тоже свои. У старшей дочери ещё двое. Да у сына ещё. И Петька вроде как не чужой. Но Петька, тот всё больше к матери тянется да к бабе Зое. А Пашка прилип к стариковскому сердцу, не оторвёшь…»

Дед, бывает, посадит его на колени, прижмёт к себе, да так, что косточки трещат. Или щекой небритой потрётся о Пашкину щёку, рукою потреплет по голове, снова прижмёт к себе и приговаривает: «Ах ты, барахло ты маленькое! Будорага ты такая. Ты откуда ж такой взялся мне на старость, а?»

Да и Пашка довольный. Хоть и брыкается для вида, однако же сам радуется дедовским ласкам. Дед крепкий, колючий, пахнет «Шипром» и дегтярным мылом. Родной из самых родных. И вообще они с дедом друзья. Уйдут с утра на речку или в лес. Баба Зоя вечером встречает у калитки и приговаривает, качая головой: «Ну, загуляли так загуляли. Айдате-ка исть, ребятня! И ты тоже, Вася, хорош. Сам голодный и ребёнка моришь. Что старый, что малый…»

«Хорошо на солнце у речки валяться на тёплых досках. Вот так с мальчишками накупаешься, бывало, до дрожи и выберешься на мостик: лежишь, греешься. Речка Омка вроде такая же, как и эта, неширокая. Вода только потемнее да берега повыше. Ещё та – омская, сибирская, а эта питерская. Эх, Омка-Омка… Жили на Омке, гуляли, стирали, рыбу тоже ловили. И дружили на Омке, и влюблялись».

Была когда-то жизнь… До войны ещё жива была мама. Жили с сестрой и братом на улице Госпитальной. Домик старенький от отца остался. Отец приходил с работы в военном френче, высокий, красивый, со своим густым отцовским запахом. Мама встречала пирогами. На стол поставит, а супу сначала нальёт отцу-кормильцу. И лучший кусок мяса и горбушка хлебная – тоже сперва ему. Но тайком от всех подложит маленькому Ваське в тарелку мозговую косточку. Щуплый был младший сынок, дохлый, сердце у матери разрывалось.

Еду разложит, сама сядет за стол, но не ест, а всё на отца смотрит. Потом, когда отец встанет, подойдёт, обхватит его и сама головой к груди прижмётся. Маленькая была, едва отцу по грудь. И отец рукою её за плечи сгребёт, обнимет. Какое же это было светлое и счастливое время! Главное, что все были живы.

Рано совсем умерла мама. Сердце остановилось, упала и умерла. Васька пятилетний стоял у гроба. Рядом стоял отец, дрожал подбородком. Молча всех троих детей обнимал большущими руками, прижимал к себе. Бабы выли…

Незадолго до войны отец привёл в дом мачеху-красавицу и ушёл на фронт, поручив ей детей. Уходил – радовался: хорошо, что женился, дети не останутся без призора. А потом прилетела похоронка, и мачеха тут же прогнала всех троих. Сначала просто кормить перестала. Потом сошлась с каким-то прохиндеем. Мелкий, тонконогий, с противными усиками, он работал на продовольственном складе. Пошла в доме пьяная кутерьма с криками и руганью. Ваську с сестрой и братом выселили в холодные сени: «Небось не замёрзнете…»

Завернутся они на ночь в старые платки, укроются польтами да рогожками, прижмутся друг к дружке. Брат с сестрой спят, а Васька лежит и мечтает: дверь будто бы в сени открывается, заходит отец, берёт Ваську на руки, трётся небритой щекой о щёку и говорит: «Наврала она вам всё. Не было похоронки. Я живой». И мама будто бы за спиной его стоит. Тоже вернулась…

Перед самой Победой брата в тюрьму посадили. Подрался с кем-то на рынке, а когда в милицию забрали, то в кармане пистолет нашли. Сестра потом всю жизнь не могла себе простить, что не уберегла, не доглядела. Она ещё во время войны работать пошла, надо было младших как-то тянуть, а потом сразу же замуж вышла. Муж у неё вроде неплохой был – секретарь комсомольский на заводе, хотя слегка и задавалистый. Всё Ваське говорил, чтобы шёл учиться. Это потом уже он, Василий, своим детям образование дал, добился, чтоб все трое институты закончили. А он – нет и всё! Свой ум был, тогда казалось – правильный. Сестра упрашивала, плакала, хотела Василия к себе взять, чтобы по братней дорожке не покатился. Да он не дался. Сам, решил, проживу. Как четырнадцать стукнуло, устроился на пароход матросом. Грузились продуктами в Омске, шли из Иртыша в Обь и дальше в Обскую губу на север. Хорошее было время. Тогда казалось: главное – сытым быть, а на пароходе продукты были.

Однажды вернулись в Омск на погрузку, а Василия скрутил аппендицит. Вышел из больницы – пароход ушёл уже. Куда деваться? Пошёл к себе на Госпитальную. Усатенькому кулак под зубы поднёс – окреп в матросах-то – и комнату занял, в которой до войны жили. Мачеха кричать кинулась, запустил в неё тем, что под рукой было. «Убью», – сказал. Та знала про брата, испугалась. Ну и стал жить. Паёк у него оставался на первое время, потом пошёл в строительное управление, взяли помощником на паровой экскаватор – уголь в топку кидать, – а там уже и свой паёк дали. Так он вернулся на свою Омку.

Пашка вот смешной тоже. Придумал что-то про линя этого. Линь-то ведь рыба обычная. Весу в ней бывает с полкило, и то редко. Линь – это как карась, только весь в слизи. А вот налим – другое дело, это приличная рыба. Весом килограмма под два-три можно поймать. И вкус как нынешней трески. Только на удочку редко идёт. Идёт, конечно, но ближе к осени. А летом налима в корягах руками ловят.

Надо же, как Пашка: про рыбу и про любовь завёл. А ведь через эту рыбу, можно сказать, вся любовь и получилась. Да-а. Вспомнилось…

На Омке сидели также на досках с парнями. Тепло было, как сейчас, начало августа, воскресенье. Тут девчонки подошли. Все вроде наши – кто с Ремесленной, кто с Марата, кто опять же с Госпитальной. А одна с ними новенькая. Потом узнал, что из деревни недавно в город приехала. Маленькая, сероглазая, носик уточкой. Из-под платочка – светлые кудряшки. И главное, подошли девчонки, остановились, болтают да семечки лузгают, а она не лузгает и всё чего-то на Василия поглядывает. Даже так вроде стрельнет глазами, улыбнётся и снова подружек слушает.

А в это время рядом с мостиком Федька соседский в воде чего-то шарился… Ботинок, что ли, утонувший искал? И вдруг как закричит: «Мужики, налима видел! Вот ей-богу налим, причём здоровенный!»

Парни повскакали с досок и в воду. Девчонки ближе подступили – зыркают, а парни возле мостика в воде под корягами щупают. Каждому охота налима поймать. И Василий под мостком среди брёвен ищет, а сам всё наверх поглядывает – как там сероглазая? Только глянет, а она уж сама на него смотрит. Поймает Васькин взгляд, губами одними улыбнётся и глаза отводит.

И тут чудо случилось – ухватил Василий того налима. Ухватил крепко, выдернул из воды и на мостик бросил. Девчонки как завизжат все в голос и – врассыпную. Одна сероглазая только стоит, а прямо возле её ног на досках налим колтыхается.

Ну что тут? Герой! Подтянулся Василий, не спеша вылез из воды, сел рядом, голову поднял и смотрит ей в глаза. А она на девчонок, да так, что понятно: это не просто герой, а её герой. И девчонки тут же подбежали, обступили, гомонят: «Всё, Зойка, это Васька калым тебе принёс. Теперь можно сватов засылать». Вот тебе про любовь и про рыбу.

Ходили потом, гуляли и вдоль Омки, и за палисадами. Василий, как придёт со смены, ополоснётся и бегом к берёзке. Стояла такая берёза у реки, на ней парни девчонок качали. Макушку наклонят, девчонку посадят и качают. Там Зоя и ждала его каждый вечер. Пирогов принесёт, молока. Уйдут подальше, сядут на берегу, он ужинает, она смотрит.

– Что, Вась, может, невкусно?

– Вкусно, – улыбается. – Хорошо стряпаешь, давно я домашнего не пробовал.

– Для тебя старалась, Васенька.

– Ну, я тогда этот пирог доем.

– Ешь-ешь, завтра ещё рыбник испеку.

– Рыбник? Из того налима, что ли? – опять улыбается.

Он ест, а она сидит рядом. Травинку грызёт. Руку протянет, поправит на лбу ему вихор непослушный или на шее жилку потрогает, натужную после работы. Потом встанут, возьмутся за руки – и пошли куда-то вдаль, в сумерки, в темноту. У чужого забора под деревом остановятся. Он обнимет её, прижмёт к себе… Целый вечер целуются, до самой ночи, да так, что никак не нацеловаться. А через месяц пошли в загс и расписались.

Задумался дед:

«Да-а… Смешной Пашка. Целоваться ему неохота. Вот дожить бы да посмотреть, как он сам с девушкой по этому бережку за ручку гулять будет. Петька вон с Машей уже гуляют: видел вчера, и Зоя видела. А Маша хорошая девушка. И Зое нравится. Может, хоть на Петькиной свадьбе ещё погуляем...

Хе! Родители у него, вишь, никогда не целуются. Да сколько раз отца их и мать на лестнице ловил! Старшие-то сын и дочка давно обженились, разъехались, а младшая одна осталась. Школу закончила и только в институт поступила – тут же с парнем познакомилась. Из того же института был. Она на первом, он на третьем.

Идёшь с работы зимой. Зайдёшь в подъезд, к себе на этаж поднимешься. Слышишь, на площадке этажом выше шёпот. Пройдёшь ещё полпролёта, кашлянешь, заглянешь. Кинутся друг от друга, как коты ошпаренные. Сам-то, зять, молодой ещё был парнишка. Это сейчас он Пашкин и Петькин отец, профессор и писатель, да в Питере живёт, да тестя с тёщей к себе забрал на старости лет. А тогда – пацан. Смутится, порозовеет, но соберётся с духом, поздоровается:

– Здравствуйте, Василий Егорыч.

А дочка вся красная стоит, губы кусает. Зыркнешь на неё:

– В институте была?

– Да-да. Здравствуй, папа. Скажи маме, я скоро.

– Ужинать-то идёшь?

– Да-да. Садитесь. Приду сейчас.

Домой зайдёшь. Зоя встречает:

– Ну что, Вася? Наши-то на лестнице?

– А где ж им быть, Зоинька. Это тебе не Омка.

Умоешься, пройдёшь на кухню: пироги стоят, Зоя суп наливает. Сядет напротив, сама не ест, смотрит. Только ложку ко рту поднесёшь:

– Что, Васенька, может, невкусно?

– Вкусно, Зоинька, вкусно.

И всю жизнь так.

Вот и просидишь с Зоей вдвоём целый вечер, а третья тарелка всё пустая стоит, дочка к ночи только домой возвращается. Выйдешь в прихожую. Ругнешь, конечно, для порядку, а Зоя тут же: "Себя вспомни".

А через месяц-другой пришли вдвоём уже: "Василий Егорыч, Зоя Ильинична, мы любим друг друга, хотим пожениться"».

– Дед, клюёт! – слышит Василий Егорыч пронзительный Пашкин шёпот. – Ли-и-инь!!! – кричит Пашка, вскакивая на ноги и размахивая подвернувшейся под руки кепкой.

Мать уехала на электричке в город. Отец проснулся и работал у себя в кабинете. Баба Зоя стряпала. Пашка с дедом ещё спозаранку ушли на рыбалку.

Петька заглянул на кухню, на ходу стянул из тарелки пару горячих оладий, поцеловал бабу Зою и, буркнув на все просьбы позавтракать: «Ба, я тебя люблю», – шмыгнул вон из дома. Пройдя краем участка, чтобы не попасться на глаза отцу, приотворил тихонько калитку и выскочил на улицу. Обежал задами огород и выбежал на соседнюю дорожку, где его уже ждала у калитки Маша.

– Маш!

Остановился, взял девушку за руки и неловко сходу притянул к себе. Наклонился к лицу.

– Петька, увидят, – Маша руку выдернула и отстранилась ладошкой.

Петька взял в руки ладошку, поднёс к губам и поцеловал. Ладошка пахла Машей.

– Да кто увидит-то, Маш? – и посмотрел ей в глаза.

– Кто-нибудь да увидит.

– Маша, – прошептал Петька, всё так же глядя ей в глаза. – Ну ты чего? Вчера уже целовались, – и снова попытался наклониться к ней.

– Увидят, Петь!

– Тогда пойдём к тебе. Мама же уехала?

– А если вернётся?

– Не вернётся, – замотал головой Петька, – я видел, как они вместе с моей на электричку шли. Пойдём. У вас дом пустой, никого нет.

– Нет, Петька, не пойдём. К нам не пойдём, а лучше на речку, на наш мостик. И удочки возьми, а то скажут: чего они там делают? А мы рыбу ловим.

– Так там же Пашка с дедом рыбачат.

– Ну, они, Петь, дальше сидят, а мы на свой мостик пойдём.

Петька вздохнул:

– Ну, хорошо, стой здесь.

Он снова обежал участок кругом, пробрался в сарай, взял удочки и всё так же огородами вернулся обратно. Подошёл, увидел благодарный Машин взгляд, снова поднёс тёплую ладошку к губам и поцеловал. А потом, не отнимая ладошки от губ, долгим-долгим взглядом посмотрел ей в глаза. И за руку потянул за собой к речке:

– Пойдём?

А Маша также долго-долго посмотрела ему в ответ. Кивнула. А потом смутилась, глаза опустила, но руку не отняла. И так и пошла с ним по дорожке – рука в руку, рука об руку, смущенная, но такая же влюбленная, как и Петька.

Среди высоких метёлок и коричневых камышей они шли, взявшись за руки, по дорожке. И солнце, светившее на камыши, светило и на них тоже.

На мостике, забыв даже забросить удочки, они сели на доски, прижавшись плечами друг к другу, пока Маша сама не заглянула ему в глаза, а потом потянула Петьку к себе и положила его голову на свои колени. И так они сидели: он смотрел снизу вверх на её лицо и держал её за руку. А она глядела куда-то прямо перед собой: то ли за реку на поле, то ли на дальний лес. А скорее всего, просто в себя. И всем существом переживала влюблённый Петькин взгляд.

Это было счастье. Свалившееся нечаянное счастье, в котором желание жить доходило до желания сразу же умереть. Сразу и вместе, но только чтобы это никогда-никогда не кончалось.

И, поняв всё про себя, она сама уже опустила глаза и увидела в Петькином взгляде то же самое счастье, которое у них было теперь одно на двоих. И поняла по-своему, по-женски, что она, Маша, теперь его, Петькина. Что они навсегда одно целое. А если разлепишь, то тогда и правда умрёшь. И сама потянулась губами к его губам, и сама уже его поцеловала.

И потом снова сидела, глядя перед собой, а Петька смотрел на неё. А солнце снова глядело на них обоих.

Иногда целовались, иногда молчали. И опять целовались. И долгий, простой и славный тянулся у них разговор.

– Маш, я люблю тебя.

– И я тебя люблю, Петька.

– Я не могу без тебя.

– И я не могу. А что же делать?

– Ну, что теперь делать, Маш? Ты любишь меня, я люблю тебя. Ты без меня не можешь, я без тебя не могу. Наступит вечер, вернётся твоя мама, ты пойдёшь к себе домой. А я что, пойду к себе?

– Я не знаю, – растерянно прошептала Маша.

– А дальше, – продолжал Петька, – через неделю кончится лето. Мы разъедемся. Ты на Гражданку, я на Ветеранов. Ты пойдёшь на учёбу к себе в медицинский, а я к себе – в универ. А встречаться будем только по вечерам и в воскресенье. Что тогда будет?

– Не знаю, – опять прошептала Маша, – я не думала. Ой, Петенька, наверное, я тогда умру. Я точно совсем не могу без тебя, – и посмотрела на Петьку с надеждой, что он что-нибудь да придумает.

– Маш! – Петька сел, расправляя плечи, и повернулся к ней.

– Что, Петенька? Ну что? – спросила она, не в силах спрятать повисшие на ресницах слёзы.

– Маша, – сказал Петька, улыбаясь и радуясь этому имени. – Эх ты, рёва. А ведь мы с тобой поженимся! – и пальцем попробовал подхватить побежавшую по щеке слезу.

– Как поженимся, Петь?

– А вот так. Ты невеста – я жених. Я муж – ты жена. И всегда-всегда вместе, понимаешь?

– Поженимся? А мама что скажет?

– Мы с тобой поженимся! При чём тут мама? – Петька вскочил на ноги. Подхватил Машу, прижался носом к носу, приблизился губами к губам и, глядя прямо в глаза, прошептал:

– Всегда-всегда, понимаешь? Всегда-всегда! Вот так.

– Пе-е-етька! – услышали они с соседнего мостика. – Пе-е-етька! Беги скорее сюда! Помогай! Нам тут без тебя никак линя не вытащить!

Линя вытаскивали вчетвером. Петька медленно тянул леску, чтобы не оборвалась. Дед орудовал сачком под мостиком. Пашка бегал вокруг и повизгивал. Маша стояла рядом и кусала губы. Переживала. Линь оказался налимом килограммов на пять – длинный, толстый, здоровый. Пашка смотрел на него широченными глазами.

– Дед, это что, линь? – прошептал он, разглядывая налима.

– Линь, линь, – улыбнувшись, подтвердил дед, – не акула, конечно. Но тоже будьте-нате.

– Не акула… Да он самая настоящая акула, дед! Петька! Посмотри, какой у нас линь! – и взглянул на стоящего рядом Петьку.

– Ну ты, Пашка, даёшь! – сказал Петька, сняв кепку и почёсывая от удивления лоб.

– Петька, – сказал вдруг Пашка, поглядев на него и стоявшую рядом с ним Машу, – отойдём в сторонку, дело есть.

Отошли. Пашка немножко поколебался, но всё же решительно сказал:

– Бери, Петька, линя. Бери, тебе нужнее.

– Зачем? – поразился Петька.

– Так надо. Маше подаришь. Ты же женишься…

– Ты откуда знаешь? – зашипел Петька.

– Я всё знаю, – солидно произнёс Пашка и хлопнул старшего брата по плечу. И тут же, оставив возле линя остолбеневшего Петьку, вернулся к Маше и доверительно прошептал ей на ухо:

– Я там, Маш, Петьке своего линя отдал. Считай, что это Петькин. Его все равно Петька вытащил. Так ты смотри, Маша, это линь. Линь настоящий. Не налим какой-нибудь.

*    *    *

Вечером Пашка стоял на балконе и смотрел на дорогу под высокими ивами, по которой отец ушёл на станцию встречать маму.

Солнце светило, было тихо. Пашка глядел с балкона, и было странно.

Будто бы это была та же дорога, а будто бы и не просто дорога.
И будто речка та же петляла вдали, а будто бы и не просто речка.
И будто бы это была перед ним просто большая-пребольшая милая земля.
 
С дорогами, речками и полями.

И поле на ней было – среди всех полей поле.
И речка была на ней – среди всех речек речка.
И люди были – среди всех людей люди.
И дорога была – дорога. Дорога – среди всех на земле дорог.

По дороге под высокими ивами шли мама с отцом – одни-одни.
Отец протягивал к ней руку. А она отвечала, касаясь одними пальцами.
И пальцы случайно встречались. И расставались скоро.
Так шли и шли, и на ходу разговаривали.
И если вдруг останавливались, то взглядывали друг на друга и умолкали.
И мама тыкалась носом в отцовское плечо.
А он шевелил её волосы и обнимал за плечи.
И прижимал к своему плечу, и долго не отпускал.
И вот так, обнявшись, они шли и шли по дороге, и снова поглядывали друг на друга.
Как будто ни разу до этого не глядели, и вот теперь не могли никак наглядеться.

Если бы на дороге был ветер. И если бы ветер донёс до Пашки то, о чём они говорили. И если бы он эти слова расслышал. То слова бы эти звучали так:

– Ты уверена? Это точно?

– Да уж точнее не бывает.

– А доктор?

– Доктор тоже подтверждает. И что теперь делать?

– Как что делать? Радоваться.

– А если опять будет мальчик?

– Ну и хорошо. Значит, будет три мальчика.

– Подожди. Подожди. Какие мальчики! Ты с ума сошёл. Люди скажут: старая дура! Да у меня старший сын скоро женится. Я бабушкой скоро буду!

– Вот и замечательно. Будете вместе с Машей ходить животами вперёд. А потом и с колясками вместе.

– Нет, по-моему, ты точно сумасшедший!

– А по-моему, я очень люблю тебя. Если бы ты знала, как я люблю тебя!

И он снова обнимал ее и прижимал к себе и вытирал со щёк ее слезы.
Там, на дороге. Прямо под высокими ивами.
И так они шли и шли. И отец сказал:

– Пойдём, мать, и расскажем всё Пашке. Представляешь, как он обрадуется.

И они вместе посмотрели наверх, увидели Пашку, стали друг другу радостно показывать на него, весело махать руками и смеяться.

А Пашка помахал им в ответ и подумал:

– Вот балкон. Дом. Дорога. И мама с папой.
И бабушка с дедом. И Петька с Машей. И целый огромный мир.
А там, за дорогой, вдали река. За рекой камыш. За камышом поле.
А за полем лес. Над лесом небо. А на небе солнце.
А солнце светит на меня, на маму с папой, на поле, на реку, на лес и на камыш.
Солнце светит на дорогу, и на бабушку с дедом, и на Петьку с Машей.
Солнце светит на весь этот удивительный мир.
Солнце светит на всё.

И что ж за штука такая любовь?

Он сбежал по лестнице и пустился по дороге вприпрыжку навстречу родителям.

Санкт-Петербург, 2012 г.
(Опубликовано в газетном варианте)