СЕДЬМОЕ ПОКОЛЕНИЕ

Есть на Валааме могила, вырытая преподобным Александром Свирским. Копал он, вообще-то, для себя, но Господь судил иначе. Монахи оставили её открытой, обложив камнем и поставив крест. А заодно нашли применение.

– Лежишь там, и вся жизнь проходит перед глазами, – рассказывает Елена Алексеевна Попова. – Ни один из нас, паломников, не вышел из могилы без слёз, многие грехи там вспоминаются. А ещё я поняла – умирать не страшно. Наверху сосны качаются, солнышко светит, а внизу тихо-тихо.

Она преподаёт скрипку моему сыну Серёже. Познакомились мы на концерте, где играли её ученики. Получалось у них это замечательно – кажется, впервые живая музыка произвела на меня столь сильное впечатление. Просто каждый исполнял что-то любимое, а лица и пальцы юных музыкантов ещё не были тронуты той усталостью, которую иногда называют профессионализмом. Они были прекрасны – эти дети и несколько девушек, уже закончивших школу, но вернувшихся, чтобы почтить свою учительницу.

– Наверное, музыкантом я стала благодаря маме, – рассказывает Елена Алексеевна. – У нас в деревенском доме стояло фортепиано, отчего соседи считали семью богатой. На самом деле средств едва хватало, а инструмент купили, потому что мама сама в детстве очень хотела научиться играть, но денег на её учёбу не нашлось – у бабушки было семеро детей. Так что исполнить мамину мечту должны были мы – её дети.

– Вы родом из деревни?

– Не совсем. Мой отец был офицером-фронтовиком, после войны служил на Чукотке, потом его перевели в Курск. Когда мама забеременела мною, умер Сталин, и в стране началась какая-то смута.

Родители вспоминали, как у нас в огороде поставили гаубицы, затоптав редиску. Народ побежал из Курска, почти невозможно было сесть в поезд. Папе, однако, удалось как-то отправить семью в Сыктывкар, где я и родилась.

Вскоре началось сокращение армии. Папе предложили: либо поступаешь в академию, либо увольняешься. Он предпочёл отставку и надумал вернуться в родную деревню Выставка. Там меня и крестили. Сестру – раньше, ещё в Курске, по настоянию хозяйки дома, сдававшей нам жильё. В противном случае она отказывалась нянчиться с ребёнком.

– Все уполномоченные по делам религии на это жаловались, только поделать ничего не могли. Даже работники райкомов, прокуроры, военкомы вынуждены были крестить детей – матери и тёщи не оставляли им выбора. Можно было, конечно, няньку поискать, но ведь и тут приходилось иметь дело с православными старушками. А они у нас – кремень. Кстати, вас-то как окрестили?

– Крестил меня мирским чином наш дальний родственник – дедушка Афанасий, мы жили в одном доме, в разных его половинах. С его приёмной дочерью Валентиной мы дружим до сих пор. В доме было много икон и церковных книг, которые сын деда Афанасия – тоже приёмный – однажды погрузил на телегу и вывез на свалку. Сын состоял в партии, несмотря на то что его отец и мать были очень верующими людьми. Когда кто-то умирал, их звали читать Псалтырь.

*    *    *

Елена Алексеевна вспоминает одну историю из детства. Это случилось 12 апреля 1961 года, в день полёта Гагарина в космос. Всех учеников сельской школы собрали на линейку, торжественно объявив о случившемся. Дети закричали «ура!», ведь ещё и директор на радостях отменил занятия. Лена побежала к себе в деревню, по дороге думает: «Вот дедушка Афанасий верит в Бога, а Гагарин в космос полетел! Сейчас я ему скажу, сейчас...»

– Прибегаю в деревню, – вспоминает Елена Алексеевна, – захожу к деду Афанасию. Он сидит за столом, читает церковную книгу. Я с ходу и выпалила: «Вы знаете, что Гагарин в космос полетел?» «Да, знаю», – ответил дед Афанасий отнюдь не сконфуженно. «А ведь он там Бога не видел. Как вы можете верить?»

Старик не рассердился. Стал что-то говорить, спокойно и убедительно. Что говорил, забылось, вот только выбежала девочка от него совершенно потрясённая. Забилась в какой-то угол, чтобы никто не видел, и, встав на колени, сказала: «Господи, если Ты есть, Ты меня прости за то, что я в Тебя не верю».

– Елена Алексеевна, почему вы вернулись в Сыктывкар?

– Когда я училась во втором классе, умер мой младший брат. У него случился заворот кишок, а лечить его взялись от дизентерии. Уровень медицины в деревне был тогда невысоким. Мама страшно переживала, решила: «Я больше не хочу терять детей, едем в город».

Продали дом, построенный в Выставке отцом, и отправились в нашу коми столицу. Там я поступила в третий класс, толком не зная русского. Скажем, в коми языке нет мужского и женского рода – «он», «она», поэтому разобраться, как нужно правильно говорить, не так просто. И если прежде я была отличницей, то здесь отвечала на уроках, коверкая слова, и весь класс хохотал. Отвечать я вообще перестала: вызовут – стою молчу. Нужно было что-то делать, и мама перевела меня в другую школу, где был коми класс, последний в республике. «Запомните, дети, вы последние», – говорила нам учительница Ольга Васильевна Тимушева. Там я снова стала отличницей, приобрела много прекрасных друзей. Они были из простых семей, и это к лучшему. Я стала там своей.

– Почему в музыкальной школе вы выбрали скрипку?

– На фортепиано оказалось слишком много желающих, поэтому решено было: «Лену – на скрипку, Тоню – на домру». Тоня – это моя сестра. Пошла я, прежде никогда не видев, что это за инструмент такой – скрипка.

*    *    *

Был момент, когда Елена Алексеевна хотела бросить учёбу, но мама убеждала: учись. Бесславно закончилась и попытка оставить музыку после окончания школы. Мечтала пойти в милицию, как ни странно. Прочитала много книг о работе следователей, и потом у неё всегда была склонность к чему-то такому. С удивлением от своей собеседницы узнаю, что не раз она ходила в горы с группами под началом сотрудника нашей газеты Жени Суворова. Походы эти не лишены риска и очень трудны. Представить преподавателя по классу скрипки, идущей по тундре с тяжелейшим рюкзаком, поднимающейся к Поклонному кресту на Народной... теперь могу, но, когда узнал, сильно удивился.

Мама Елены, услышав про милицию, была, конечно, категорически против, но девушка стояла на своём. Пришла в дежурную часть, рассказала о своём желании. А там лишь посмеялись, сказали: «Девочек не берём, иди куда хочешь, а у нас тебе делать нечего».

А куда идти? Куда, собственно, хочется? Взяла скрипку и отправилась в училище. Так она стала музыкантом. «И ни разу об этом не пожалела», – заканчивает Елена Алексеевна рассказ об этой главе своей жизни.

– Что-то изменилось в вашем отношении к вере после того, как в апреле 61-го года девочка произнесла: «Господи, если Ты есть...»?

– Я была, как и все, комсомолкой, атеисткой. Вот подруга моя – Марина, родом с Украины – она в храм ходила. Лоб перекрестит, свечку поставит, снова перекрестится и выйдет. И мне предлагала делать то же самое. «А кого я обманывать буду?» – спрашивала её. Вот такая была. Но, знаете, в церкви мне всегда нравилось. Нравились запах ладана, атмосфера: иногда иду мимо, и очень хочется заглянуть, что там делается. Помню, старушка одна возле храма сидела и, увидев мои сомнения, сказала: «Доченька, ты зайди, зайди». – «Нет, я не верующая». – «Если тебя тянет сюда, значит, всё равно к Богу придёшь», – сказала она. И оказалась права.

– А почему тянуло?

– Трудно сказать. Тётя Анна у меня была верующей. Перед родительской субботой приходила и твёрдо нам говорила: «Ну-ка, давайте деньги, нужно род помянуть». И все давали, хотя и не особо верующими были, а она покупала свечи и подавала записки. У неё было много икон. Одну из них, Богородицу «Страстная», тётя мне завещала, узнав, что я собираю образа. Сказала: «Раз иконы собирает – придёт к вере».

– То есть два человека, независимо друг от друга, предсказали, что придёте? А ещё были у вас верующие в роду, кроме тёти Анны?

– Мой прадед по матери, Николай Александрович Козаков, был старостой корткеросского храма...

*    *    *

Его звали Мастером, до сих пор помнят, как он расписывал купола церквей. Единственный церковный зодчий в округе. Строил и ремонтировал храмы по Вычегде. Первый раз его арестовали в 1918-м за высказывание, что большевики убивают невинных людей, теперь, мол, жизни не будет. Но он не успокоился. Несколько раз ездил в Москву просить, чтобы не закрыли, не разрушили церковь в Корткеросе. Помогал монахам, священникам, которых к нам ссылали.

Его снова арестовали, потом выпустили, а в 1941-м взяли в последний раз. Николаю Александровичу было семьдесят лет. В тюрьме его перестали кормить, довели до крайнего истощения. Потом отправили в Верхнечовскую колонию – умирать. Почти одновременно арестовали его сына, тоже Николая. Тот сделал нож для сестры – чистить картошку. Обвинили в изготовлении холодного оружия. Николай был последним, кто видел отца. Тот подошёл, спросил, есть ли что покушать. «Нас, – сказал, – уже неделю не кормят...» Вряд ли он прожил после этого долго.

Узнав всё это, я перестал удивляться, что Елену Алексеевну тянуло в храм и к иконам даже в ту пору, когда она была атеисткой. К вере трудно прийти, уйти от неё – тоже, когда за тебя просит столько предков. Да и за них молиться нужно. Каждый день по пути на работу Елена Алексеевна заходит в часовню-памятник всем замученным в лагерях и тюрьмах – помолиться за прадеда. Я тоже люблю это место, оно совсем рядом с музыкалкой. Туда может любой войти и позвонить в колокол. Когда забираю детей из школы, заходим.

– Кроме меня, верующих в нашем роду нет, – говорит Елена Алексеевна. – Они не то чтобы неверующие, так – серединка на половинку, не молятся. Так что на мне – весь род, получается, который я помню до седьмого колена: Евсей, Данила, Акилина, Кузьма, Анисия, Екатерина, Алексей... Я – седьмое поколение, дочка – восьмое. Вымаливаю, как умею.

– Когда же вы всё-таки пришли к вере?

– Очень поздно, после 34-х, да и то не сразу. Вокруг не было тогда ни одного верующего человека. Начала читать журнал «Наука и религия», но этого было недостаточно. Дочке Маринке четыре года исполнилось – мне было не по себе, что она некрещёная. Зайдёшь иной раз в храм, постоишь – и так радостно становится. Некоторые жалуются, что им бабушки церковные мешают, ну, те, что порядок поддерживают. А я на них не обижалась, наоборот, благодарна, что подсказывали.

– Как вы впервые решились пойти на причастие?

– Недалеко от нашей музыкальной школы открылась кирульская церковь. Туда я и пошла. Народу было очень много, а я боялась подойти к священнику, отцу Михаилу Козаку, – всех пропускала. Наконец пропускать стало некого. Подхожу к батюшке, рыдаю, ничего сказать не могу. Отец Михаил посмотрел на меня, спрашивает: «В первый раз?» – «Первый». – «Во всём каетесь?» – «Во всём».

Замечательный батюшка, он понял – нельзя отталкивать. Если бы не это, я всё равно пришла бы в Церковь, но много позже.

– Ваша вера и ваша работа: что изменилось, после того как вы пришли к Богу?

– Работа – она и есть работа... Просто на детей стала смотреть другими глазами. Раньше хотелось из каждого сделать музыканта, а тут я вдруг начала понимать, что пути у всех разные и нельзя отругать ребёнка, довести его до слёз во имя некой, всё оправдывающей, цели. Начинаешь ценить в нём личность, а кем он станет – один Бог знает.

Единственное – я против того, чтобы дети оставляли музыкальную школу. Обычно в оправдание этого дети и родители убеждают себя, что можно будет больше времени уделять учёбе в средней школе. Это заблуждение – лучше не станет. Человек либо трудится, либо нет. Когда ты в двух школах, учишься экономить время, некогда болтаться, заниматься какими-то глупостями. Представляете, некоторые ещё и в спортивную секцию успевают, и успешно справляются. В будущем ты сам решишь, быть тебе скрипачом или нет. Но не лишай себя этого выбора, той свободы, которую дают умения.

– Помню, как учился играть на аккордеоне. Мешали несколько вещей. Инструмент весил немногим меньше меня, а ведь его ещё и растягивать нужно. И второе – учительница очень кричала. Да и произведения давали скучноватые.

– На первых порах это неизбежно, когда нужно просто ставить руки. А вот после ученику непременно нужно давать выбор. Проигрываю пьесы, ребёнок слушает и выбирает, что ему нравится. Если человеку что-то не интересно, заставлять не нужно.

– То, что вы мягче стали относиться к неуспехам детей, не мешает обучению?

– Раньше я могла влепить двойку, а теперь забыла, когда последний раз оценку «три» поставила. Нет, это не мешает. Скорее, наоборот. Помню свою первую учительницу: она была молодая и, что плохо, человек настроения. В хорошем настроении ты без проблем получаешь пятёрки, а если она была не в духе – лучше на глаза не попадаться: готовился или не готовился – будет крик. А я была девочкой стеснительной, боязливой. Встану под дверью и караулю, когда кто из учеников выйдет. Спрашиваю: «Как там она?» Если ответят: «Ой, кричит сегодня», – я со скрипкой бегом домой. А если добрая – захожу. А потом в моей жизни появилась добрейшей души Генриетта Яковлевна Цветкова – не помню, чтобы она хоть раз повысила голос. Я любовалась ею, когда она играла на скрипке. Хотелось стать такой же.

*    *    *

Однажды Елена всё же надумала уйти из училища, но её остановил директор. Сказал: «Я же тебе вместо отца, ты меня послушай. Это чисто женская профессия, ты ещё спасибо мне скажешь, что уговорил остаться».

К тому времени родной отец Елены уже умер. Жить стало труднее, хотя деревенское детство дало хорошую закалку, да и в Сыктывкаре она в барынях никогда не ходила. Первую мастеровую скрипку купила на деньги, которые заработала на лесосплаве с багром в руках.

Впрочем, именно скрипка сделала её настоящей барышней, вслед которой люди оглядывались с уважением.

Существует заблуждение, будто народ у нас как-то скептически относится к интеллигенции. К высокомерной, враждебной её части – да, плохо. Но вот, скажем, Иван Солоневич вспоминал об отношении к нему в лагере со стороны рабочих, крестьян. Национальную интеллигенцию – учителей, инженеров, просто людей думающих – там спасали в первую очередь.

Елена это отношение вполне испытала на себе. Дома было заниматься невозможно – коммуналка, поэтому в училище она задерживалась почти до полуночи. И совершенно спокойно шла по улице, зная, что, если ты со скрипкой, никто не пристанет. Без скрипки было страшно, а со скрипкой нет – она была как пропуск. Один раз только увязался за ней кто-то, вдруг послышался суровый голос:

– А ну отстань, не видишь – скрипачка идёт!

Вот такой у нас был раньше народ. Умел задать планку. Лена старалась соответствовать. Когда падала, поскользнувшись на льду, уберечь старалась не себя, а инструмент. Как и все скрипачи.

– Кто среди верующих людей произвёл на вас особенно сильное впечатление?

– Помню, как меня удивил Анатолий Петрович Саков. Он ещё в советское время не скрывал, что верит. И я, будучи атеисткой, подумала тогда: «Такой умный человек, и верит. Надо подумать над этим».

– Царствие Небесное Анатолию Петровичу. Удивительного таланта и души был человек. Вы знаете, что он работал у нас в газете? Скоро книжку издаём его – «Вовкины звездопады». Там о его сыктывкарском детстве. Перед смертью написал.

– Для учителя главное, чтобы после встречи с ним ты сказал себе так же: «Надо подумать...»

– Вы говорите с детьми о Боге?

– Если ребёнок из верующей семьи, то и Библию вспомнишь – скажем, притчу о талантах. А так – нет, нельзя переубеждать вразрез с родительским мнением.

Это касается не только неверующих. Как-то одна из девочек-баптисток спрашивает меня: «Вы яйца на Пасху красите?» – «Крашу». – «А вы знаете, что это язычество?» – «Давай мы не будем спорить, – отвечаю, хотя, конечно, мне есть что сказать, – а лучше перейдём к уроку».

Вообще детей из баптистских семей учится у нас очень много. Даже если двенадцать ребятишек в семье, всех отдают на музыку: есть слух или нет, неважно – все должны играть, желательно на разных инструментах. Я считаю, это замечательно, и очень жалею, что у нас, православных, не так.

– А откуда эта девочка-баптистка узнала, что вы православная?

– Я этого не афиширую, но и не скрываю. Поставила у себя в классе иконочку, где Христос благословляет детей. Она незаметная, маленькая. Ребята особо не замечают, но, если ребёнок православный, могу перед выступлением предложить: «Вот иконка, можешь перекреститься».

Ещё книжки стала покупать, выкладывать, чтобы дети не болтались в коридоре, ожидая, когда я смогу с ними позаниматься. Ваша жена подарила книгу духовных стихов, которую проиллюстрировала – очень красиво у неё вышло. Рассказы Тамары Ломбиной лежат. Они – добрые, не акцентируются на православии, но подводят к нему. Большего мы не сможем сделать, даже если очень захотим, – только подвести.

– А ваше отношение к музыке изменилось?

– Стала глубже её понимать. Например, что «Четыре времени года» Вивальди – это не просто трели соловья и прочее, а картина мироздания. Скрипка, всего четыре струны – а какие звуки! Удивляешься, как много с её помощью можно сказать людям. Люблю её слушать, особенно когда играют мои ребята из старших классов. Некоторые делают это лучше меня. Вот Анечка Давтян, она сейчас учится в колледже искусств. Я так никогда не играла. Поражаешься: неужели это твоя ученица! Но плох тот педагог, чьи ученики его не перерастают.

Я не всем рекомендую продолжать учёбу: иногда видишь, что скрипка – это не его. А бывает, что хоть умоляй, талантливая девочка, ей от Бога дано быть музыкантом, а она: «Нет, я хочу туда, где много зарабатывают». И идёт, скажем, учиться на бухгалтера. Пусть бухгалтеры на меня не обижаются, но ведь почти круглый год как белка в колесе – сидишь, зарывшись в цифрах. Нет радости от общения с творческими людьми, радости за ученика, что он замечательно сыграл. Как объяснить юному человеку, что если работа нравится, то и жить радостно, а если нет – деньги не помогут.

– Ну, зато в Турцию...

– А я на Святой Земле была.

– Однажды я прочитала, что есть у нас семь столпов – святынь, где обязательно нужно побывать. И решила тогда: пока этого не сделаю, никакого Иерусалима. Можно я перечислю?.. Троице-Сергиева лавра, Соловки, Оптина пустынь, Валаам, Дивеево, Псково-Печерская лавра, Киево-Печерская, Почаев... Это уже восемь получается. Почаев я не посчитала.

– В советское время туда многие паломничали.

– В Почаевской лавре я тоже была. Помню пещерку преподобного Иова, в которой можно застрять по своим грехам. И не отпустит, говорят, пока грех не назовёшь. В таких случаях звали батюшку, чтобы исповедовал. Я очень боялась, но ничего, обошлось. Прошла.

Там очень много бесноватых. Спешит священник молодой, а к нему подходит высокий человек, рычит. Батюшка не удивлён, привычно и быстро произносит: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа». С третьего раза бесноватого отпускает. В другом месте вопли истошные раздаются, крик: «Прекратите, прекратите, нельзя!» Это требование к священнику, чтобы он перестал молиться за усопших. Я тогда твёрдо поняла, что родных нужно поминать, раз бесам это не нравится.

Но и суеверий тоже много. В Псково-Печерской лавре нас с подругами стали пугать колдунами, мол, имя своё никому не говорите: «Нищему подаёшь, а он к тебе с вопросом: "Как звать?" Так ты ему отвечай: "Бог знает, а тебе незачем"».

На самом деле нищий спрашивает имя, чтобы помолиться за тебя. Мы не сразу поняли, что к чему. И запугали нас основательно. Через это и пострадали. Всю службу подруга наша стояла в храме спиной к стене. Спрашиваю: «Это зачем?» – «Чтобы не сглазили сзади».

Так было и в тот день, когда Господь нас вразумил. Рядом сидела нищенка, Наташей её звали. И тут вдруг запах нехороший пошёл, как бы от неё. Будто кто-то испустил газы, но много гаже. Ничего, думаем, перетерпим. Окно открыто, сейчас выветрится. Не выветрилось. Всё хуже и хуже. Такая вонь, что невозможно передать. Как будто из заплесневелого подвала, где гниёт покойник. Служба идёт, люди ничего не замечают, только мы мучаемся. Пришлось перейти на другое место. Вечером рассказали обо всём более опытной паломнице. «Это был запах ада, – сказал она. – Вы ведь только что причастились?» – «Да». – «Когда запах начался, на кого подумали?» – «На Наташу», – признаёмся. – «Согрешили?» – «Согрешили». – «Вот из-за греха осуждения и получили».

С Ангелиной мы познакомились ещё в Дивеево. Она в Костомукше живёт, ведёт там воскресную школу. Интересное место – Дивеево: можно и мужика встретить чуть ли не в лаптях, и хорошо одетого иностранца, но все православные, все к святому Серафиму приехали, чтобы он за нас Богу помолился.

На следующий год мы с Ангелиной, не сговариваясь, оказались в одно время в Псково-Печерской лавре. Поразили пещеры, где почившие иноки нетленными лежат. Рядом с лаврой есть колодец со святой водой. Она ледяная, вытаскиваешь и, прочитав акафист, обливаешься. И столько сил появляется! «Всё, – решила я, – буду и дома так делать». И стала обливаться – все хвори-болезни прошли. Вообще это меня сильно занимало тогда – закаливание, потому что часто простывала. Даже к старцу Андриану Псково-Печерскому обратилась за советом. Три дня стояла в очереди, сейчас-то понимаю, какая это глупость. Не было у меня к батюшке настоящих вопросов, только время у него отняла. Он меня, правда, выслушал очень внимательно, а по поводу моржевания ответил, что дело хорошее, только босиком на льду стоять нельзя, а то ноги потом будут болеть, как у него.

– А что Иерусалим?

– Это случилось на Рождество. Там, у яслей, причастил нас Патриарх Иерусалимский. Какое это счастье было!

*    *    *

Дописываю этот текст, проводив сына в музыкальную школу, помахав ему вслед. Он сейчас водит смычком по скрипке, а Елена Алексеевна что-то говорит ему, бодрым и добрым своим голосом. Меня иногда спрашивают: что тебе нравится в Сыктывкаре? Есть несколько мест, которые симпатичны, но за семнадцать лет, боюсь, примелькались. Вот только люди... Благодаря им я люблю эту землю – планету Коми.