«ТРЕУГОЛЬНИКИ» ИЗ ЛАГЕРНОГО ДЕТСТВА

В Коми республиканской академии госслужбы можно встретить человека с православными чётками в руках: идёт он по коридору и неслышно для посторонних молится. О том, что профессор Николай Алексеевич Морозов верующий человек, знают все в этом солидном госучреждении и принимают как должное. А почему бы и нет? Среди студентов Николай Алексеевич считается строгим преподавателем, но те его уважают и любят. В этом я убедился, когда, найдя пустую аудиторию, мы начали с ним беседу – уединиться не удалось: постоянно заглядывали учащиеся, чтобы спросить совета у профессора.

Ещё не родившись, Николай Алексеевич должен был умереть, потому что появился на свет в Печорлаге, где его мать отбывала срок по политической статье. Многие детишки в лагерных условиях рождались хилыми и быстро угасали. Но он выкарабкался. Как сына «врага народа», его не принимали ни в пионеры, ни в комсомол, поэтому впоследствии сложно было поступить в вуз. О его судьбе я и начал расспросы...

– Николай Алексеевич, в лагере на строительстве Воркутинской железной дороги погибло очень много людей. Как вашим родителям удалось выжить?

– Сам я мало что помню из лагерной жизни, слишком маленький тогда был. И моя мама, Мария Никитична, не любила вспоминать. Однажды только она рассказала нам об Абези. Этот лагерный посёлок расположен в 30 километрах к северу от Инты, где мы потом жили. Там было большое инвалидное отделение, и западноукраинцы в Абези постоянно приглашали маму на разные свои праздники. В таких землячествах все держались друг за дружку. А вот русские были этого лишены.

Мама рассказывала: привозят этап с новыми больными, и местные «аборигены», повылазив из бараков, их встречают. Разносится клич: «Грузины есть?» Из толпы этапников по-грузински отвечают: «Есть!» – «Давай к нам, в наш барак, будешь под нашим крылом». Потом поляки, украинцы, белорусы, евреи разбирают своих. Остаются только русские. Их никто к себе не зовёт. И такое положение было по всем колониям. Ведь большинство в лагерях – русские, какое у них землячество? Они как бы и так на своей земле, в России. На самом же деле неволя всех отрывает от своих корней, там – ничейная, пустая земля. Как на Марсе. В этом смысле маме было легче.

– За что она попала в лагерь?

– За антисоветскую агитацию. Она родилась в 1926 году на Волынщине – это тогда была территория Польши. После начальной школы закончила учительскую гимназию в Луцке и, вернувшись в родное село, стала преподавать – как раз в 1945 году, когда эта территория перешла Западной Украине. И вот как-то, сидя в общежитии с подружками, они вели разговоры о том, что при польских порядках жить, наверное, лучше, чем при Советах. Кто-то донёс. Их всех шестерых арестовали, осудили по 58-й статье и дали по 10 лет лагерей. Маму выслали в Печору строить железную дорогу. Мне она не раз признавалась, что не может утверждать, будто пострадала безвинно: «Я действительно этот новый строй не любила и открыто говорила об этом». Она была из простой многодетной крестьянской семьи, которой сильно не повезло: и Первая мировая война прошлась по ней, и Отечественная, и сталинские репрессии. Мама была человеком необычным. Поскольку выросла в Польше, то хорошо знала польский язык и нас, своих детей, ему научила. Уже после лагеря, когда мы жили в Инте, она выписывала польские газеты. Помню, как вместе с ней читали «Жиче Варшавы».

– Она была верующей?

– Да, с детства. Конфессионально принадлежала к униатству, то есть была наполовину католичкой. Но всё время тяготела к православию. Церковные праздники мы отмечали так, как это было заведено в их семье на Западной Украине. Особенно мы любили Рождество.

С 1956 года в Инте мы жили на улице Комбинатской – шестеро человек в одной комнате на 20 квадратных метрах. Этот район города назывался Шанхай, поскольку на самой окраине, за ТЭЦ, он возник самостроем – там кучковались ссыльные, бывшие заключённые. В нашем доме в небольшой пристроечке с печкой-буржуйкой еврей Рухимович ютился – инженер железобетонного завода, где работала и моя мама. Поселился он у нас после выхода из лагеря и дожидался, когда закончатся его пять лет лишения в правах, чтобы потом уехать в родную Одессу. Этот еврей тоже оказался верующим. У мамы были молитвенники на польском языке и церковнославянском, и я помню, как мы с мамой пели псалмы на польском языке, а Рухимович играл на скрипочке и тоже подпевал нам. А рядом с нашим домом на пригорочке жил ссыльный поляк Адам. Он всегда нас поздравлял с церковными праздниками, Рождество встречал вместе с нами.

Ещё в празднестве нашем участвовала сестрёнка Таня – она хоть и маленькая была, но пыталась нам подпевать, как и братишка постарше её. А вот отчим мой, Алексей Сергеевич, как человек неверующий был в стороне. Зато он ёлку нам ставил, а мы хороводы водили.

Многие тогда жалели, что в Инте не действовала церковь. Были только катакомбные. Знаю, например, что у литовцев такая церковь имелась в шахте. Как Рождество или другой праздник – они перед работой спускались в этот подземный храм. Зажигали свечи, молились. Католический священник проводил службу, потом накрывали стол и там же, в шахте, праздновали.

– Жизнь в Шанхае, на отшибе города, была несладкой. Мама с отчимом работали по ночам и оставляли нас, маленьких детей, одних. Нам страшно было, потому что из тундры к самому дому приходили волки и злобно выли, однажды загрызли нашу козу. Помню пятна крови на снегу. Ещё нас в половодье постоянно заливало. Ночью часа в три-четыре просыпаемся, слышим: тук-тук-тук – это льдины в стены дома торкаются. Ноги с кровати опускаешь – по щиколотки в ледяной воде. По дому тапки плавают, детские игрушки. Все быстро поднимаемся, зажигаем керосинку. У нас лодка была, сразу в неё грузимся и плывём на пригорочек к дяде Адаму. Его домик метрах в ста от нас. Его не затапливало. И жили мы у дяди Адама до тех пор, пока вода не спадала. И так каждый год.

– Вы упомянули отчима, а кто ваш настоящий отец?

– Он литовец, Кризостомас Людвигович Шимкус. Его посадили в 1940 году на 8 лет как «социально опасного элемента» за веру, потому что был регентом церковного хора в костёле в Каунасе. Познакомились они с мамой в лагерном лазарете: он там работал фельдшером, а мама – санитаркой. Его вскоре после их знакомства перебросили в другую зону, на Полярный Урал. А в 1948 году в июле родился я. Тогда Печора ещё Каниным Носом называлась – по названию пристани. Роды принимали заключённые врачи, дай Бог им Царствия Небесного, потому что сейчас никого уже нет в живых. Условия были ужасные, смертность младенческая в лагере очень большая. С рождения я очень сильно болел расстройством желудка и должен был умереть, но отец и добрые люди помогли меня спасти.

В 1949 году отец освободился, и сразу же его эшелоном отправили на родину в Литву. А тогда между зеками, лишёнными права переписки, и родственниками как почта ходила? Заключённые бросали треугольнички писем в проходящие поезда – и тут уж как повезёт. Что удивительно, письма попадали к адресату. Проводницы поездов и пассажиры понимали, что для кого-то из заключённых это единственная возможность сообщить родным, что живой. Поэтому треугольнички не сдавали в НКВД и не выбрасывали, а опускали в почтовые ящики. И вот по этой народной почте моему отцу в Литву сообщили, что его сын при смерти, нужны лекарства. Он быстро собрал две посылки и отправил в наш лагерь. Мне делали уколы антибиотиков в желудок, и таким образом я выздоровел. Благодаря этим лекарствам была спасена не одна человеческая жизнь, так как отец прислал их много.

После рождения в лагере я пробыл два года. Там меня содержали в доме малютки, который стоял отдельно от бараков с заключёнными. Мать пускали ко мне на кормление утром, в обед и вечером. В это время она и могла ухаживать за мной.

– Были ли другие послабления режима?

– Главное, кормящих мам на тяжёлые работы не посылали, что давало шанс выжить. Из-за этого многие, особенно из уголовниц, специально стремились родить. Но долго так продолжаться не могло, и в 1950 году меня отобрали от мамы и отправили в город Нолинск Кировской области, в детприёмник НКВД № 1. Как мама рассказывала, это была целая этапная партия из детишек. Нас посадили в грузовую машину и под женские крики и причитания, детский плач повезли на железнодорожную станцию... Никто матерям не сообщал, куда везут их детей, и потом никаких писем из детских домов не приходило. Это была ужасная ситуация, особенно для тех женщин, кто рожал не ради дополнительного пайка и лёгких работ, а по любви.

Когда меня забрали в детский дом, маму по этапу отправили в Инту, в 26-ю колонну, где имелись пошивочные мастерские. Что такое колонна? Это вагончики с решётками, а внутри них – станки. Земля вокруг вагончиков была огорожена колючей проволокой, по углам – сторожевые вышки. Вот там мама и жила. Эта колонна также занималась железнодорожным строительством, поскольку принадлежала Севжелдорлагу. Потом маму перевели в четвёртое женское отделение особого Минерального лагеря № 1. И оттуда, уже в 1953 году, она вышла на свободу. Как и всех политических, её поразили в правах на пять лет, так что она не могла покинуть Инту и приехать за мной в детский дом.

– А как же ваш отец?

– После возвращения в Литву он с мамой поддерживал связь через её украинских родственников. Напрямую, на адрес лагеря, ему писать было опасно, потому что в ту пору это могло поставить его под удар. Ведь в 49–50-х годах начались повторные аресты тех, кто освободился. Со временем связь совсем прервалась, а отец женился, завёл новую семью.

Мама по выходу из лагеря встретилась с Алексеем Сергеевичем Морозовым, тоже бывшим заключённым, который ещё пацаном был осуждён на пять лет за украденную буханку хлеба. Просто есть было нечего, помирал с голоду. После освобождения он построил на окраине Инты, в Шанхае, избушку. Познакомившись с мамой, полюбил её и предложил руку и сердце. Так они стали жить вместе. Потом у них родились сын Володя и дочка Таня.

Поскольку отчим сидел по бытовой статье, то ему после освобождения можно было ехать в любую сторону. И сразу же после маминого освобождения он отправился в Нолинский детский дом. Забрал меня и привёз в Инту. Но так как здоровье у меня было очень слабенькое: рахит, ещё целый букет разных болезней, то тут же мама отправила меня подлечиться на Украину к своим родственникам. Жил я там в селе Жорнище Киверецкого района в крестьянской семье родной маминой сестры – тётки Галины. Они очень хорошо меня приняли. На Украине я окончил начальную школу, и после четвёртого класса, когда немножко поправился, мама забрала меня обратно в Инту.

– А дальше почти что обычная жизнь. В Инте закончил среднюю школу, пошёл работать на местную ТЭЦ, в 1966 году с рабочей путёвкой поступил в Коми пединститут на историко-филологический факультет. После него два года по распределению проработал в селе Шошка Сыктывдинского района сельским учителем. Потом окончил аспирантуру в Москве и с 1976 года стал работать в Коми пединституте... С 2002-го преподаю в Академии госслужбы.

– К Богу вы пришли благодаря матери?

– Повлияли и мама, и обе бабушки. По линии отчима мои корни с Гагаринского района Горьковской области. Оттуда к нам в Инту приезжала бабушка Мария Андреевна Морозова, помогала родителям, водилась с нами, детишками. Она очень набожной была, учила нас молитвам, читала Библию вслух. А когда мне исполнилось пять лет, то повезла меня к себе в Горький. Она жила там на северных проходных автозавода, тоже в бараке. Помню, у каждой квартиры керосинки стояли. Утром, когда мужчины шли на работу, их жёны выходили в длиннющий коридор, накачивали эти керосинки и готовили завтрак. Вонь от керосина стояла невыносимая. И посреди этого – яркое воспоминание: на стрелке, на слиянии Волги и Оки, возвышается красивейший старинный Преображенский собор, запах ладана, сверкающая купель, Святое Крещение... Бабушка ведь не просто так меня к себе увезла, а чтобы крестить.

Бабушка Маша утренние и вечерние молитвы читала с нами, притчи разные рассказывала. И говорила мне: «Коля, запомни, Господь дал нам эту жизнь. Если ты думаешь, что мы своей жизнью можем распоряжаться, как нам вздумается, то это не так – только Господь вправе ею распоряжаться. Без Его ведома ни один волос с головы человека не упадёт».

А в детстве я рос сорванцом и несколько раз чуть не погиб из-за своей глупой самонадеянности. Три раза тонул. Однажды шли по замёрзшей реке, а в том месте, где встречается Большая Инта и Угольная речка, течение бурное, всегда большая полынья держится. В морозы пар от неё валит. И мы с пацанами поспорили, кто ближе всех подойдёт к краю полыньи. Я, конечно, подошёл ближе других. Когда провалился в воду, у меня пальто надуло, как колокол. Ребята смотрят, ничего сделать не могут. Пытаюсь обратно на льдину влезть, а подо мной крошится... Чувствую, что течение затягивает под лёд: ещё немного, и всё! И представляете, кто меня спас? Сын Ширяева – крупного чина из НКВД (тогда уже МВД), начальника лагподразделения. Пока я барахтался, Сашка Ширяев сбегал на берег, выломал длинную хворостину, потом лёг на лёд, сказал пацанам, чтобы тоже ложились и держали его за ноги, и на пузе подполз ко мне, протянул эту палку. Я за неё схватился, и как-то они втроём, елозя животами по льду, вытащили меня из воды. На улице сильный мороз, до барака бежать километра два, на мне всё замёрзло и трещало. Прибежали, родители были на работе. Сразу же затопили печку. Сашка снял с меня всю одежду, достал бутылку водки, растёр меня всего, укутал в какие-то шерстяные платки, посадил перед печкой – и хоть бы насморк меня прохватил, ничего...

Второй раз я тонул в пионерлагере на Чёрном море. Опять поспорили с пацанами, кто дальше заплывёт. На море волны большие. Заплыл дальше всех и стал тонуть. Как выбрался на берег, не помню. Один Господь об этом знает.

А в третий раз я точно бы утонул, но явно Господь спас. Однажды, когда в 7-м классе был, шёл я из Западного посёлка в Южный на 15-ю шахту вдоль Чёрного ручья. Вижу: на ручье плотик с шестом. А дай-ка прокачусь! Ручей шириной метров пять и глубиной приблизительно столько же, почему и называется Чёрным – дна не видно. Течение там быстрое, на плоту до Южного посёлка ходко можно добраться. Осень уже, на берегах припайки льда образовались. Плыву себе, радуюсь жизни. Один поворот проплыл, второй, а за третьим поворотом... огромная ёлка поперёк лежит. Несёт прямо на неё, и уже ничего не успеть. С обеих сторон берег далеко, не допрыгнуть. И вот тут мне бабушкины молитвы и пригодились. Стал я молиться: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Боже Правый, Боже Милостивый, спаси и помилуй меня грешного!» Удар – нос плота подняло на залом. Вода ревёт, задняя часть под воду ушла, плот стало затягивать. Вода уже выше колена, по пояс доходит. Гляжу вверх, а там – словно кто-то мне руку подал – ветка торчит. Изловчившись, ухватился за неё – и в тот же миг плотик ушёл под воду. Забрался я по ветке на ёлку и перелез на берег. Там тропиночка, по ней скорей домой побежал. Сажусь в автобус, а кондукторша меня не пускает: «Откуда ты такой мокрый?» – «Да с ночной смены». – «Какая ночная смена, она ещё не начиналась. Ладно, заходи». Доехал до дома, словно с того света вернулся.

Вот такой мне урок Господь преподал. Он многотерпелив, но после второго предупреждения мог бы оставить меня, своевольного. И если б не молитва...

– А здесь, в Сыктывкаре, вы когда стали ходить в церковь?

– У меня тёща, Анна Моисеевна, была очень набожной. Ещё до перестройки она постоянно ходила в кочпонский храм, ну и я с ней. Пугали меня, что из партии исключат, но всё равно... Могу сказать, что за свою жизнь ни одним словом я Господа не обидел, не отрекался. Хотя, конечно, только Сам Бог может судить... Сейчас вот, когда в микрорайоне Орбита, где я живу, открылась Покровская церковь, хожу туда на службы. Слава Богу!

– Насколько знаю, в 90-х годах вы одним из первых занялись реабилитацией невинно осуждённых?

– В основном реабилитацией их памяти. Ведь мало кто остался в живых из тех бывших лагерников. Даже «детей зоны», родившихся за колючей проволокой, сейчас мало. Я много встречался с бывшими заключёнными, подругами моей мамы. Они говорили, что тоже рожали в лагере, но их дети потом где-то в детских домах пропали, умерли, и они даже не нашли места их захоронения. Может, два-три человека всего осталось. Вот братья Дзумидзей сейчас живут в Инте, один из них родился в зоне. В лагере в Кочмесе в самом страшном 37-м году родился будущий композитор Артур Арзуманов, сын политзаключённых. Сейчас он живёт и работает во Франции. Собирался приехать к нам в Инту, но никак не может выкроить времени. Была ещё такая девушка, Сашенька Овакимян. Она со мной училась в вечерней школе, родилась в лагере в Инте. Но где она сейчас, не знаю, связи прервались.

Когда начались разоблачения этих злодеяний и стал действовать «Мемориал» в память жертв политических репрессий, я сразу туда записался. У меня членский билет «Мемориала» № 7. Как историк, я давно собирал архивные материалы по репрессиям. Всем известно, что Коми край – край ссылок, тюрем и лагерей, но конкретно какие лагеря, где, сколько человек сидело – это мало кто знал. И что было 12 лагерей и 250 тысяч одних политзаключённых, не считая уголовников, об этом сообщили уже мы. Я написал и выпустил в 1997 году две книги-монографии: «ГУЛАГ в Коми крае» и «Особые лагеря НКВД в Коми АССР». Таким образом решил отметить 80-летний юбилей Октябрьской революции. Работал я тогда в Сыктывкарском университете.

А за год до этого начали издавать мартиролог «Покаяние». Денег на него не хватало, да тут нам на помощь пришёл епископ Питирим, который принимал участие в редакционной коллегии мартиролога. По его просьбе к этому делу подключились Глава республики Юрий Алексеевич Спиридонов и председатель Госсовета Иван Егорович Кулаков, который тогда возглавлял Коми республиканское отделение движения «Россия Православная». Господи, как мы обрадовались! Огромная книга получилась. Спиридонов полистал и сказал: «Да, я в первый раз в жизни вижу такую вещь». В первом томе были собраны аналитические материалы, архивные источники, документы, биографии и фотографии репрессированных.

Сейчас готовится уже десятый том мартиролога «Покаяние», он будет посвящён немцам-спецпоселенцам. Среди них масса пострадавших. Что интересно, многие из них даже не считали себя репрессированными. Думали, что их просто эвакуировали. Ничего себе эвакуация – в вагонах с решётками, с вооружённой охраной, сторожевыми собаками! Выбрасывали в тайгу, на голую землю, самим приходилось рыть землянки, трудиться на лесоразработках. Выживать.

– Фонд «Покаяние», учредителями которого стали Коми отделение «России Православной» и «Мемориал», был создан в январе 1998 года. Прошло почти пятнадцать лет. За это время память о всех репрессированных восстановлена?

– Нет, конечно. О многих не знаем, как погибли, где захоронены. Даже в самом Сыктывкаре – не в таёжной глуши, а в черте города, в местечке Тентюково, – есть могила, о которой почти ничего не известно. Знаем лишь, что в ней лежат 12 или 13 расстрелянных православных священников. До сих пор мы не можем найти их имена: кто они, откуда. Все они отбывали ссылку в Сыктывкаре в 30-е годы. Один из церковнослужителей жил постояльцем в доме Сашук Титовой, соседки моей тёщи. Очень уважаемый был человек, возможно епископ. Но она не может вспомнить ни его имени, ни фамилии. Сашук вместе с другими верующими женщинами из Тентюково сопровождала этих арестованных церковнослужителей в колонию Верхнего Чова. Когда они там сидели, женщины помогали, как могли: носили передачки, подкармливали. Когда узнали, что их будут расстреливать, то договорились за деньги с охранниками, чтобы они одежду священников передали им: рясы, подрясники, нательные кресты. А после расстрела выпросили тела убитых, погрузили на две подводы, перевезли на Тентюковское кладбище и там захоронили в одной братской могиле.

– По-моему, это кладбище до сих пор существует.

– Да, оно действующее. Прежде там была слобода Титов грезд, и один из её жителей, Пётр Алексеевич Титов, свою родовую землю отдал горисполкому под погост. Сам же там и лежит на самом высоком месте. Так вот, похоронив священников, эти женщины собирались у себя дома и соборно молились за убиенных. Почитая их священномучениками, прикладывались к их одежде и нательным крестам.

Сашук Титова много лет ухаживала за братской могилой священномучеников и ещё четырьмя могилками, которые были рядом, – верующих женщин, возможно тоже из бывших заключённых. Потом, когда Сашук умерла, за этими могилами ухаживала её племянница Тамара. Когда и она стала совсем немощной, ходила с палочкой, то незадолго перед своей смертью подошла ко мне и говорит: «Коля, я знаю, что ты человек верующий, всегда заступался за репрессированных. На Тентюковском погосте рядом с Анной Моисеевной наши Титовы лежат, там же рядом расстрелянные священники – ты ухаживай за ними. И тоже передай, когда будешь умирать, либо своей дочери, либо кому-то ещё, чтобы за этими могилами постоянно был уход».

И вот мы со своей семьёй постоянно за этими могилками наблюдаем. Поменяли старые, сгнившие кресты на новые. Каждый раз, когда прихожу помянуть родственников, ставлю свечи у крестов и читаю заупокойные молитвы за этих, неизвестных мне, людей.

– Из семьи на сегодня один я остался в живых. Мама с отчимом умерли в 1983 году. Позже, в 1991-м, мне дали в ФСБ справку о реабилитации мамы. Сестра Танечка в 1974-м попала в автокатастрофу, ей только 18 исполнилось. Брат Володя уехал в Красноярск и там пропал.

Сестру и отчима мы отпели по-православному, а с мамой было сложнее – она другой конфессии. И меня Господь надоумил съездить на её родину... В 2004 году это было. Приехал в родное село мамы, поговорил с людьми, порасспрашивал о маме. Ни бабки Марии, ни деда Йозефа нет в живых, тётка Галя тоже умерла, а её дети разлетелись кто куда. Зашёл в управу сельскую, там поспрашивал. Они меня привели на майдан, где могилки моих родных. И вот с кладбища от старого польского костёла, где маму крестили, я взял землицы. А когда в Инте посыпал её крестообразно на мамину могилку, то над ней откуда ни возьмись появился белый голубок и затрепетал своими крыльями на одном месте. Вот он так побился, побился, развернулся и полетел в сторону нашей Троицкой церкви. Пошёл и я туда, рассказал всё батюшке. Он просветлел лицом и говорит: «Это чудо маленькое произошло. Видимо, то, что вы сделали, угодно Богу».

– А дети ваши верующие?

– Дочь Наталья – да, в церковь с нами ходит. Своих детей тоже крестила. А вот сын Алексей не верит. Так и не смогли мы с матерью привить ему веру. Тысячу раз на эту тему у нас с ним споры возникали, доказывали ему на своих примерах, что без Бога ни до порога, всё как об стенку горох. Но, надеемся, рано или поздно и он к Богу придёт. Молимся за него.

Жена моя Рая – из верующей семьи Титовых. Они жили рядом с домом блаженного Александра Сорвачёва (см. о нём в очерке А. Сакова Свеча блаженному Александру в №№ 60, 65, 68, 70 «Веры» за 1992–93 гг.). Он был прозорливым и многое предсказывал наперёд. Так вот, он предупредил моего тестя, Пантелеймона Петровича, об аресте, чем спас ему жизнь. Тесть тяготел к эсерам, входил в эсеровскую группу. В 1933 году его приходили арестовывать из ОГПУ, но, зная об аресте заранее, он уехал спасаться на Украину. Там женился на Анне Моисеевне, тоже верующей женщине, и в период голодомора вывез её вместе с сестрой Варей на Север, чем спас им обеим жизнь.

Сам тесть погиб на войне в 1944 году, при прорыве блокады Ленинграда. Анна Моисеевна просила меня найти могилу своего мужа и привезти с неё земельки, чтобы высыпать потом на её могилку, когда она помрёт. Я эту просьбу исполнил. В 1981 году, когда учился в Ленинграде на курсах повышения квалификации, сел на электричку и поехал на станцию Малукса – это место в похоронке было указано. Конец мая, теплынь... Все дачники выехали на огороды. А так как в расписании электричек было указано две станции: Новая Малукса и Старая Малукса, то стал их расспрашивать, где мемориал воинам находится. И тут кто за Старую, кто за Новую Малуксу говорит – такой галдёж поднялся! А мне нужно знать точно, потому что если на Новой Малуксе сойду, а там мемориала нет, то до Старой не успею добраться, чтобы потом не опоздать обратно на электричку. Наконец одна старенькая бабушка говорит мне: «Сынок, раньше мемориал павшим бойцам был на Старой Малуксе, а потом его перенесли на Новую Малуксу. Все захоронения с округи туда свезли».

Выхожу на Новой Малуксе. Рядом с вокзалом – обелиск с красной звездой, на нём имена командиров дивизий и офицеров. Генералы полегли вместе со своими штабами. А дальше вдоль железной дороги идут мемориальные плиты с выбитыми именами полковых командиров и солдат – на полтора километра в длину. И вот на них я нашёл: «П. П. Титов» – Пантелеймон Петрович, точно он, потому что больше никаких Титовых там не было. За этим мемориалом я взял землицы, песочек, привёз домой в Сыктывкар. Рассказал всё Анне Моисеевне. На следующее лето она вместе с детьми поехала к этому мемориалу навестить Пантелеймона Петровича. И когда в 2000 году Анна Моисеевна умерла, мы высыпали эту земельку, как она и просила, на её могилку. Такая вот, уже простая, история. Без явления голубя над могилой. Но этого знамения и не требовалось – старушка, как и положено, в церкви была отпета. Слава Богу.

*    *    *

...Когда в очередной раз наш разговор прервал визит студента, я не удержался, чтоб не спросить, что больше всего волнует молодых, с чем они приходят.

– Чаще всего Господь приводит ко мне студентов с какими-то надломленными судьбами, как у меня: то родители погибают, то семьи распадаются. Нередко из неблагополучных семей. Я им всё рассказываю о своей жизни, они мне – о своей. Стараюсь им помочь...

А в последнее время студенты стали спрашивать о конце света, мол, правда ли это. Как ни странно, некоторых это всерьёз волнует. И такое понимание проскальзывает: раз конец света, то надо жить на полную катушку, пить, прелюбодействовать, чтобы от жизни что-то ухватить. Я им говорю; «Ребята, какой конец света? В 1666 году вся Европа его ждала, а ничего не случилось. Да если бы даже наступал конец, то не разгулом надо заниматься, а, наоборот, душу очищать, чтобы в чистоте духовной предстать перед Судиёй».

Какие бы невзгоды мы ни испытывали, каким бы страшным мир ни казался, никогда унывать не надо – потому что Господь рядом. Даже в ГУЛАГе, где было легко впасть в животное состояние, люди жили с верой, надеждой и любовью. С Богом смерти нет!