МИХНОВИЧИ

Всем без выстрела оставленным русским деревням посвящается

Николай Васильевич поймал-таки стервеца Пашку на слове. Тот, подвыпив на отцов юбилей, в присутствии доброго десятка сродников, приятелей и директора своей торговой фирмы торжественно пообещал:

– Свезу тебя, батя, на малую родину! Сам давно хочу побывать на земле предков!

И Зинка-невестка по случаю ласково щурилась, показуя мужниной родне, какая она им в доску своя, а ведь крови-то повыпила у свёкра в совместном жительстве.

Ещё бы ты не свёз! На «Мицубиси»-то кто тебе денег дал? Деньги ладно, не в них счастье, и попрекать не резон, только всё равно огорчался Николай Васильевич за сына, как тот живёт. И особенно пугало его какое-то новое, незнакомое выражение округлившегося Пашкиного лица – он исподволь к нему часто присматривался, когда тот смотрел футбол на огромном экране домашнего кинотеатра, разговаривал с женой или по телефону. Что-то странное, не даниловское виделось. А может, причиной был несходящий загар? Сын часто ездил с женой, с друзьями на заграничные курорты: положение, мол, обязывает. Хотя какое положение у приказчика в чужой лавке!

Пашка – единственный сын. Так получилось, что жена болела, рано умерла. И сейчас, в ресторане, он, хватанув стопку и довольно навязчиво советуя молодёжи «плодиться и размножаться», искренно виноватился: «Не повторяйте моей ошибки!»

Молодёжь улыбалась, отшучивалась, норовя улизнуть к себе подобным или лучше в компанию, почтительно трущуюся подле директора-торгаша. Грохотала музыка; не то мужик, не то баба отчаянно убеждала, что «всё будет хорошо», а на душе Николая Васильевича, несмотря на круглую дату, было тоскливо и одиноко. Сидел он во главе стола, в красивом костюме, через силу ответно улыбался и отмахивал взывающим к нему из танцующей массы ручкам, а в голове так и крутилось: «Не повторяйте моей ошибки!»

Ошибкой, как он сейчас вдруг понял, был уже много лет тому назад состоявшийся переезд в город. Но как было не уехать, если уезжали все? И причина для переезда была обозначена предельно чётко, её ещё многие лета станут повторять, рассказывая детям про ту эпоху: «Когда бы нормальная дорога была в Михновичи, мы бы ни за что не уехали!»

Причина, в общем-то, серьёзная. И не за Полярным кругом вроде жили, не на острове, а выбираться «в люди» приходилось по грунтовой, не всегда проезжей дороге – добираться до железнодорожной станции Торбино, оттуда уже с пересадкой двигаться дальше. Это сейчас Николай Васильевич понимал, что никуда выбираться и не надо было, ни в какие люди. «Выбрались вот... – он невольно глянул вокруг себя и прикрыл уши от шума. – Жили на всём своём, пусть не так богато, как нынче... – он опять покосился на обильно уставленный стол. – Но если вдуматься, а зачем такое богатство и надо? Шире пуза всё равно не съешь! А вот теперь ничего своего вовсе нету, за любой мелочью иди в магазин, все разговоры вокруг – купим, купим, купим!» И на нынешнем банкете одна до противности шустрая бабёнка, с зелёными волосами и голой спиной, спроворила тост в духе времени: «Здоровья вам, Николай Васильевич, а остальное – купим!»

«Не сломалась бы покупалка!» – подумал он про себя тогда неприязненно, и, кажется, выражение его лица получилось довольно откровенное. Впрочем, гости могли подумать, что у юбиляра по возрасту большие проблемы со здоровьем, вот он так кисло и отреагировал. На самом деле, у него возникло огромное желание выломать хороший дрын из ограды и отдубасить по спинам, по фальшивым харям всю эту публику, включая вышколенного халдея, надоедливо торчавшего за спиной с бутылкой. Это Пашка, сукин кот, настоял праздновать юбилей в ресторане: «Такая дата! Зачем тебе возня с готовкой? Места мало!»

– А зачем вообще праздновать? – спросил отец.

– Ну ты, батя, даёшь! – вылупился сын. – Положено! Не нам нарушать порядки, что люди установили.

«Положено на Рождество в церкву идти, а не на складе сидеть!» – хотел отповедать ему отец, сам не так давно начавший туда захаживать, но сдержался – без толку. А спорить всё меньше хотелось после первого инфаркта.

«Будьте осторожны, – предупредил врач, – у вас там всё очень ненадёжно! Надо бы операцию...»

Пашка и за это ухватился:

– Давай, батя, шунтироваться! Не в деньгах счастье!

– Я тебе чего, терминатор? – сказал тогда Николай Васильевич, про себя съязвив: «Сам у меня на метро занимаешь, а туда же – не в деньгах счастье!»

Худо дело, если вроде сын, а вроде и не сын. На отца похож, на мать, а морда – чужая, чужая морда-то!

Юбилей праздновали в феврале, а уж лето к концу, когда Пашка соблаговолил исполнить обещанное: преподнёс дело так, будто не отец напоминал ему каждую неделю, а он сам только спал и думал, как бы наконец вырваться в поездку.

– Ну, батя, счастлив твой бог! Давай в воскресенье, это... готовься! Значит, по карте я смотрел: четыреста туда, четыреста обратно. По десять литров на сотню, с тебя три тыщи на бэнзо!

– Паша, мы же в Финляндию собирались? – воспротивилась Зинка, хотя оттуда они только неделю как возвратились.

– Финики курят, зая, финики курят бамбук! – пропел Пашка и направился к Витьке, внуку Николая Васильевича, игравшему в компьютер: – Вот он, справа, за углом! Мочи! Мочи его! Уйдёт!

Витька, шестнадцатилетний сутулый и бледный тинейджер, вяло запротестовал:

– Отстань!

– Отстань? Ты это кому, отцу своему?! – нарочито грозился Пашка, сам, несмотря на лысину и пузо, напоминающий подростка. – А как насчёт кока-колки?

– Плесни, – так же вяло разрешил сынок, орудуя джойстиком.

– И чипсы? – уточнил отец.

– С луком, – был тоже вялый ответ.

Николай Васильевич вздохнул и как тень проследовал в свою комнату. Предстоящая поездка его одновременно возбуждала и пугала. Слишком не похожа была его пенсионерская жизнь на ту, что осталась за невидимой чертой. Здесь у него уже сложился свой опостылевший, но привычный распорядок: утренняя гимнастика – покрутить ногами сто раз, утренняя овсянка, часок чтения на диване (сейчас он с удовольствием читал вторую книгу Симонова «Живые и мёртвые»), неспешный поход в супермаркет «О`Кей», который Пашка на своём босяцком жаргоне называл «Ништяк», скамейка в Южно-Приморском парке, приготовление обеда, за который его вежливо хвалили домашние, снова чтение, шахматы с соседом Петровичем, тоже пенсионером, просмотр новостей, «Отче наш» и стариковский сон со многими пробуждениями и походами в сортир. А там? Что там? Конечно, он очень хотел в деревню, очень-преочень! – но ведь писал же поэт: «Никогда не возвращайся в прежние места...»

Места были настолько прежние, что даже и в голову не взять. Жена умерла в предельно тяжёлом девяносто пятом, на Южном кладбище на последние копейки похоронена, так ведь и это – в другой эпохе. Ельцин вон умер – и то в другой эпохе! Остались в прошлом очереди за продуктами, холодные батареи, перестроечная активность, послеперестроечная безнадёга. А деревня, родная деревня – у-у! – это вообще как полустёртый сон, но такой сладкий, безмятежный, счастливый. Да только какую же боль можно расшевелить в себе неосторожным движением! Это ведь для Пашки только поездка в глухомань: «Во, батя, гляди – корова! Помнишь, у Петровны такая была, мы пацанами молоко дули!»

Примерно так он и вёл себя, пока не заехали в Боровенку. Пересекли железнодорожный путь – и началась дорога, как после бомбёжки. Пашка заканючил:

– Ну, батя, я бы знал такое дело, фиг бы поехал! Это надо ж, в какую авантюру ты меня втравил! С тебя теперь новые диски, понял?

Третий пассивный спутник – тинейджер Витька – на заднем сиденье хрустел чипсами и в мобильном телефоне сосредоточенно собирал тетрис, не поднимая головы, даже когда его немилосердно встряхивало на бездорожье. А Николай Васильевич жадно всматривался в проплывающие за окошком пейзажи, ничего не узнавал и утешался, что ему в Боровенке и бывать толком не приходилось, ведь раньше ездили через Торбино, с другой стороны.

В Заручевье Пашка выключил машину на перекрёстке, вышел из неё и неловко опёрся на капот локтем, оберегая светлые штанцы и пёструю гавайскую рубаху. Витька и тогда не оставил своего занятия, а Николай Васильевич пошёл по длинной улице с покосившимися изгородами, намереваясь посмотреть дом тестя и у кого-нибудь уточнить дорогу в Михновичи.

На улице было пустынно, только у щитового домика, обложенного белым кирпичом, подле пруда с ракитами виднелись отчётливые следы человеческого обитания – синие мятые бочки с резким запахом солярки, кучи ржавых автомобильных железяк. Следы были, но людей не видно, лишь ласточки насмешливо поскрипывали с проводов электролинии.

Через два дома открылась тестева изба. Она оказалась в приличном ещё виде: только вход в неё зарос высокой травой, над крышей не было трубы, а яблоня торчала перед окнами, наполовину сухая и поросшая белым лишайником.

«Ищешь кого?» – скрипучий голос заставил вздрогнуть Николая Васильевича. Он повернулся: из-за забора на него смотрел моложавый старик – фигура, осанка были почти юношеские, однако лицо и глаза за толстыми стёклами очков принадлежало человеку очень и очень бывалому.

– Да так... – ответил он неопределённо, – родственники мои жили тут, по жене. Их уже давно нет в живых.

– Широковы?

– Да! – обрадовался Николай Васильевич. – Знаете?

– Не, не помню! Я отсюда на Севера молодым уехал. А вернулся, уже никого почти не осталось... – старик помолчал и без интереса спросил: – А сам ты чей?

– Да я михновский. Даниловых. Вы не знаете...

– Знаю. С Танькой за одной партой сидели в заручевской энсэша.

– Да ну! – снова обрадовался Николай Васильевич. – Сестра моя!

– Так ты Колька?

– Ну! А вы... ты... Малов, что ли?

– Он самый, – собеседник не разделял телячьих восторгов приезжего и уже, кажется, начинал тяготиться разговором. В одной руке он держал большую электродрель, в другой – моток провода. Но всё же, стесняясь уходить сразу, поинтересовался, кажется, больше из вежливости:

– И куда теперь?

– Куда? Да хотелось бы в Михновичи наведаться. Как там? Осталось хоть что-то?

– В Михновичи?! Дурак, так иди. Ноги сломаешь. Раньше лес только зимой заготавливали, а теперь круглый год. У них же техника – куда хошь! И вместо дороги получается защита Севастополя. И пилят-то – хохлы! У них своего нет, а чужого не жаль. Хотя... какая разница! Теперь и свои...

Гость из города подавленно молчал. И Малов помолчал, но ещё спросил, уже как важное:

– Автолавку не видал?

– А? Нет. Не видел.

– А на чём приехал?

– С сыном, на машине.

– И ехали нигде не видали автолавку? В Боротно? В Теребуново?

– Нет. Ни одной машины не попалось. Только два лесовоза.

– Куда ж Сашка запропал! У меня хозяйка бананов просила. Любит она бананы, они ей по зубам. Ну ладно, давай, мил-человек! Сходи, сходи в Михновичи, может, и пройдёшь. Я давно там не был. В Михновичи-то, может, и попадёшь, только зачем? Нету там ничего! Скоро и тут не будет.

Николай Васильевич побрёл обратно на большак. Сын слонялся вокруг своей «Мицубиси», Витька так и остался внутри, хотя на улице была распрекрасная погода, августовский погожий денёк.

– Ну чего? Поедем на Михновичи? – спросил сын.

– Поедем, сынок, – неуверенно ответил отец, забираясь в салон.

– Куда?

– А вон, под гору поезжай.

Когда проезжали кладбище, Николай Васильевич попросил остановить.

Старое кладбище сильно заросло, выглядело совсем уже мрачно, и небольшой ветерок, который, казалось, до того весело колыхал травы в полях, здесь совершал тяжёлую работу, заставляя верхушки огромных деревьев издавать суровый шум. Николай Васильевич с трудом разыскал родовую могилу, которую не навещал с момента бегства. Сейчас ему сделалось нестерпимо стыдно, он принялся голыми руками выдирать крапиву и даже молодые побеги клёна.

– Э, батя, мы так не договаривались, – объявился с претензией Пашка. – Мне ещё обратно четыре сотни вёрст пилить по твоей раздолбанной дороге! – но, немножко устыдившись, поинтересовался: – …А кто тут похоронен?

– Бабушка твоя. Прадедушка и прабабушка. А вон там – мамина мама.

Пашка потоптался рядом, даже перекрестился – мелко, неумело.

– Ну ты, это... символически приберись так... и поедем. Тут надолго работы – надо специально ехать, с инструментом, с перчатками. Чего мы сейчас?.. Давай после как-нибудь ещё приедем. Краску возьмём, у меня бензопила есть, газонокосилка.

«Совести у тебя нет, – подумал Николай Васильевич, – и... кажется, у меня тоже».

Он злился не столько на сына, сколько на себя. В голове снова всплыло: «Не повторяйте моей ошибки!» Где, когда он её совершил? Или, точнее, когда ошибся в первый раз, откуда пошёл не туда?

У него было такое ощущение, будто из него выпустили воздух. Смутно понимал он, что сейчас совершает ошибку очередную, но она настолько уверенно вытекала из предыдущих, что не сделать её не было ни малейшей возможности. «Привычка ошибаться», – подумал он. Мысль ему понравилась, а ситуация – нет.

Они вернулись к машине, забрались внутрь. Витька наконец наигрался и теперь просто жевал чипсы, тупо, без интереса глядя в окно.

– Всё? – спросил он. – Домой?

– Хо, какой быстрый! – хохотнул Пашка с внезапно хорошим настроением, гордый своей благой идеей когда-нибудь сюда приехать поработать на кладбище. – А ещё шесть километров экстрима не желаешь?

Сказал да сам задумался:

– Батя... А ты уверен, что проедем? Ты учти, если там не очень, у меня машина не предназначена. У неё клиренс маленький. Городская машина, одно только название, что джип.

Отец не ответил. Он зачарованно глядел вперёд, и лицо его расплылось в радостной улыбке.

– Мужики! Смотрите! – он ткнул рукой в лобовое стекло. – Надо же! Купол с крестом! Новые! Поставили! Вот молодцы! А ведь здесь трактора ремонтировали.

Пашка снова перекрестился, на этот раз основательнее, и завёл мотор. Витька глянул на него, усмехнулся и снова занялся мобильником, удерживая чипсину в губах.

– Давайте ехайте! – промычал он. – У меня в полночь «Квейк» сетевой, соревнования! Связался я с вами!

Николай Васильевич помнил, что за церковью, сразу за алтарём, михновская дорога шла на восток. Она была такая мягкая, уютная, укатанная, по ней тракторная телега шла так бережно, что можно было не держаться за борт.

– ...Ну и где твоя дорога? – спросил Пашка, выйдя вслед за отцом из машины.

– Здесь была, – показал Николай Васильевич на заросшее диким бурьяном поле.

– А это не она? – Пашка посмотрел на север, куда извилисто уходила глубокая, разбитая колея.

– Это на Дубок, на озеро. Не она.

– Ну и что делать будем? – спросил Пашка. В его голосе читалось ожидание единственно приемлемого приказа: «Отступать!»

– Что делать? Пешком пойдём, сынок! Тут всего-то несколько километров пути, ребятишки в школу каждый день бегали.

Пашка присвистнул:

– Ты обалдел?! Смотри, – он показал на свои волосатые ноги в модных штанах выше колена и лёгких босоножках. – А машина? Тут оставлю? Чтобы её здешние чифиристы на чермет уволокли?

– Ну и пошёл на хрен! – вдруг вырвалось у Николая Васильевича уже давно зревшее.

– Батя, ты чего? Меня сам вечно за базар подтягиваешь! Чего зло-то срываешь? Я делаю только то, что могу.

– Ни хрена ты не можешь, сынок! Понял? Ни хрена!

– Батя, – неожиданно в глазах у Пашки блеснули настоящие слёзы. – Ты думаешь, я рад? Да разве я не понимаю. Родные места. Ну, хочешь, я попробую – по полю. Она, в принципе, пойдёт – полный привод.

– Не надо, сынок! – вспышка гнева у Николая Васильевича уже прошла. – Мы дальше всё равно не сможем проехать. Мне сказали. Там лесозаготовки. Вырубы, канавы. Поздно. Слишком поздно.

Он обернулся, посмотрел на храм:

– Интересно, там закрыто? Посмотреть бы.

Вдруг послышались надрывные звуки множества мощных моторов. По северной дороге из леса к ним неспешно выкатилась автоколонна: впереди легковая, синие «Жигули», сзади несколько тяжело гружённых лесовозов. Пашкина машина оказалась у них на пути, он бросился в кабину, завёл, принялся суетливо разворачиваться, залез задним колесом в незамеченную яму и забуксовал. Некоторое время газовал, стараясь выскочить, но ничего не получалось. Всё это из «Жигулей» насмешливо наблюдал мужчина кавказской внешности. Наконец ему это надоело, он повернулся и что-то сказал спутникам, сидевшим на заднем сиденье.

Те вылезли из «Жигулей» и подошли к буксовавшей иномарке – крепкие мужики, темноволосые, но не кавказцы. Перекинулись несколькими фразами – Николай Васильевич ни слова не понял, – потом дружно подхватили задний бампер и в два счёта вытолкнули машину на твёрдую дорогу.

Кавказец тем временем тоже вылез из своих «Жигулей», непринуждённо потянулся своим крепким телом и внимательно посмотрел на блестевший на солнце купол с крестом. В его взгляде не было враждебности, скорее, живой, неподдельный интерес. Похоже, купол поставили совсем недавно и никто здесь не успел ещё привыкнуть к новому положению дел.

– Питерцы? – спросил он безо всякого акцента у Николая Васильевича, мельком глянув на номера.

– Местные, – почему-то ответил Николай Васильевич, но честно уточнил: – Живём в Питере!

– А! – усмехнулся кавказец и в свою очередь пошутил: – А я из Дагестана, а живу здесь.

– Ну и как живётся? – поинтересовался Николай Васильевич.

Мужчина понял осторожную враждебность вопроса, но ответил просто, без издёвки:

– Хорошо. Очень хорошо. Здесь люди хорошие. Я привык!

Николай Васильевич был обезоружен такой простотой:

– И давно вы здесь?

– Считайте – с девяносто пятого. Дети здесь родились, старший сын в Окуловке живёт, учится заочно в университете.

Затеялся вполне доверительный разговор. Дагестанец, по всей видимости, никуда особенно не спешил, а его работники терпеливо дожидали в сторонке: закурили, кто-то присел на травку под могучим дубом. Сюда же подошёл Пашка, быстро ухватил обстановку и поинтересовался по-свойски, по-водительски, но с малой толикой подобострастия, которую Николай Васильевич мучительно услыхал:

– До Михнович не проедем?

Дагестанец сожалеюще и отрицательно цокнул языком:

– Всё завалено лесом.

– Так что ж вы... – слабо запротестовал Николай Васильевич.

– Не мы, ветер! Деревья валит, теперь здесь ураганы не редкость.

– Лес повырубили, вот и ветра, – опять не удержался от упрёка Николай Васильевич.

Дагестанец посмотрел на него всё так же, без раздражения:

– Слаб человек. Много хочет. Деньги платят – пилим. Им, – он кивнул на спутников, – тоже надо жить, кормиться. У них семьи дома, а работы нет.

– А наше, значит, пропадай? – влез насмелившийся Пашка.

Дагестанец, теперь уже задетый за живое, сказал:

– От вас упрёк не приму. Возвращайтесь сюда, живите. Покажите, как надо любить свою землю. От хорошего не отвернусь. Но мне здесь тоже трудно, понимаете? Я уже в «Белом лебеде», в новгородском сизо, сидел, потому что не везде хотел деньги давать. Мне тоже многое больно.

Он помолчал, будто через силу, глухо выдавил:

– Мне за вас больно. Понимаете?

Отвернулся, крикнул своим:

– Поехали! Ещё ходку сегодня сделаем, от Наронова.

Сел в машину.

Взревели моторы. Мимо Николая Васильевича, Пашки, их «Мицубиси», в салоне которой по-прежнему со склонённой головой застыл внук, ползли лесовозы, и из каждой кабины на них смотрели глаза – без насмешки или удивления, внимательные и серьёзные. Николаю Васильевичу вдруг вспомнился финал фильма «Офицеры», только там ехали танки и сцена была торжественная. Смешно, но ему, когда-то служившему в танковых войсках, хотелось поднять руку и отдать честь проходящим машинам, но не было на голове ни шлема, ни пилотки, и не та была ситуация, чтобы отдавать честь... да и чести, собственно говоря, уже за собой не много ощущалось.

Он поднял глаза на купол с крестом и вдруг увидел там наверху, в окошке барабана, маленькую человеческую фигурку, стучавшую молотком, за шумом двигателей, едва слышно.

– Пойдём, Паша! – сказал Николай Васильевич сыну. – Кажется, там открыто!