ОЛЬГИНА ПОЛЯНКА

В петербургской школе номер 340 открылся музей в память о женщине, которую называют голосом блокадного Ленинграда, – Ольге Берггольц. Это произошло в канун 70-летия прорыва блокады. Ещё три года назад жители Невского района предлагали создать музей в год 100-летнего юбилея поэтессы. Коллекцию для него собрали ученики школы, которая в годы войны служила эвакуационным госпиталем. Так что музей этот можно назвать народным.

Кто она, Ольга Берггольц, человек, о котором помнят, которого чтят, несмотря на все потрясения минувших десятилетий? Родилась в Петербурге 16 мая 1910 года, первые стихи написала ещё в школе. В декабре 1938 года её арестовали по обвинению в «связи с врагами народа», вышла на свободу в 1939 году и была полностью реабилитирована. В годы войны она работала на радио, вела репортажи, обращалась к жителям города. Берггольц – одна из самых известных поэтов блокадного Ленинграда: в 1942 году она написала «Февральский дневник» и «Ленинградскую поэму». Умерла в 1975 году. Что стоит за этими датами?

«Сижу на пригорочке среди сосен, и такой простор кругом, такой голубой, пологий, русский, добрый, – такой только снился, да и то давно, – когда ещё снилась "та полянка", тоже новгородская, открывшая этот простор в детстве.

Дивной красоты сосна стоит рядом, со зрелой, широкой, архитектурной кроной, тёмно-зелёная, вся в золотых свечках. И все сосенки – в свечках, самые крохотные. Белые звёздочки цветущей земляники, ярко-голубые с сиреневым фиалки – умиления бескрайнего.

И этот голубой окоём, и холмы то в нежно-зелёных, то в желтовато-кирпичных красках, и синее-синее озеро среди холмов и леса. Жаворонки наполняют воздух упоительным, ликующим щебетанием, томно, глухо восклицает где-то в лесу кукушка.

"Господи, люблю Тебя и верю радости Твоей, без которой нельзя жить и быть".
Господи! Господи...
И правда, – молиться хочется и плакать».

(О. Берггольц. «Записи о Старом Рахино», 1949 год).

Об Ольге писать мне желанно и очень непросто. И очень необходимо, потому что сейчас то самое переломное время, когда народ начинает снова сознавать себя народом – сознавать пока ещё робко, медлительно, но он, народ наш, ничего хорошего никогда не делал впопыхах. И в таком деле писатель, если он писатель, а не корыстный халтурщик, обязан быть в первых рядах, среди закопёрщиков. Помоги, Господи!

Ольга, сама много пострадавшая от идеологического вранья, и мне способствовала в освобождении от лжи, которая закралась не в одни лишь учебники марксизма-ленинизма, но и в современные и вроде бы «благочестивые» пособия. Так ведь на то и лукавый!

Наше трогательное знакомство состоялось не вдруг, а лишь когда я сколько-то освоил и полюбил своё нынешнее местожительство, приуготовясь сердцем услышать для кого-то мало что значащие строки:

Вот затихает, затихает
И в сумерки ютится день.
Я шёпотом перебираю
Названья дальних деревень.
Ты вечереешь, Заручевье,
И не смутит твоих огней
На дикой улице кочевье
Пугливых молодых коней.
Ты знаешь, что за тёмным полем
Стоит старинный, смуглый Бор
И звёздным заводям Заполек
Вручает прясла и забор.
Крепки в Наронове устои
Старообрядческих годов,
И скобки древние у ставен,
И винный запах у садов.
А заповедные кладбища
Шмурыгой-лесом занесло,
И соглядатай не разыщет
И не прочтёт заветных слов.
Ты вечереешь, Заручевье,
Грибами пахнет по дворам,
А ты? Не знаю – где ты? Чей ты?
И кто с тобой по вечерам…

Мне, стихоплёту-любителю, притом не большому охотнику до чужих рифмований, однажды подсунули уж порядком затрёпанный номер «Окуловского вестника»; я, поначалу мимолётно глянув на фото милой белокурой девушки, затем крепко зацепился глазами: знакомые поименования – Заручевье, Бор, Заполек, а когда прочитал внизу «Ольга Берггольц, Ленинград, 1927 год», то как в детстве уцепился: «Чур, это моё!»

«...И вот синим июльским днём прошлого года отчалил маленький теплоход "Георгий Седов" от Химок и направился по каналу имени Москвы, по Волге к Угличу. Я с терпеливой покорностью ждала конца многочисленных шлюзований, уже испытанных однажды на этом канале, и, как и в первый раз, когда теплоход опускался в тёмную пещеру шлюза, мне казалось, что мы никогда отсюда не выберемся. Мы вошли в Большую Волгу, когда поднималась огромная, тяжёлая, тёмно-золотая луна в прозрачном и тихом небе и ещё не совсем погас розоватый свет на западе. Несказанный покой царил вокруг, и милая, добрая, не давящая, не поражающая дикой красой, а ласкающая своим простором русская природа взахлёб, настежь, щедро раскрывалась перед глазами и сердцем... "Приюти ты в далях необъятных! Как и жить и плакать без тебя?" Я твердила эти строки Блока как собственную мольбу. О, правда, правда, даже плакать без тебя нельзя, даже горевать. Ничего без тебя нельзя. А если ты есть, то всё будет, всё вернётся, даже то, что кажется сейчас невозвратимым. И даже любовь вернётся... Строки стихов – чужих и своих – вскипали и уходили, и они были о разном, о многом...

Ни до серебряной и ни до золотой,
всем ясно, я не доживу с тобой.
Зато у нас железная была –
по кромке смерти на войне прошла.
Всем золотым её не уступлю:
всё так же, как в железную,
люблю...

О том, как вся она, белея,
из тихих-тихих вод встаёт,
и облака идут над нею
и у подножия её.
Стоит, отражена в зеркальной,
в бездонно-чистой высоте,
как бы дивясь своей печальной
старинной русской красоте;
как будто говоря: "Глядите ж,
я с вами – всей своей красой..."
О город Китеж, город Китеж,
бесстрашно вставший над водой!

Наш теплоходик осторожно, тихо, как будто бы с глубоким уважением, огибал колокольню полузатоп-ленного города, а она в ясном и добром лунном свете, вся до маковки отражённая в воде, была так прекрасна, что, как в детстве, хотелось протянуть к ней руку и воскликнуть: "Это моё!"

Была у нас в детстве, в Угличе, такая игра... да нет, пожалуй, не игра, а что-то серьёзнее: вот, если увидишь что-нибудь поразившее воображение – красивого человека, необыкновенный домик, какой-то удивительный уголок в лесу – и если первый протянешь к этому руку и крикнешь: "Чур, это моё!" – то это и будет твоим, и ты можешь делать с этим что хочешь. Например, если это здание, дом, ты можешь населить его кем хочешь, рассказывать о них и о том, как они там живут, какие там комнаты или как ты сам там будешь жить. Если это человек, ты можешь вообразить о нём всё, что тебе хочется, дать ему любую жизнь; словом, всё можешь ты в воображении своём сделать с тем, что стало твоим. Но самое главное, что это – картина, город, человек – твоё, и никто из ребят не может уже покуситься на это, потому что все знают, что оно – твоё, и ты сам знаешь. И не было никаких сомнений, что это действительно принадлежит тебе. Тогдашнюю удивительно абсолютную уверенность в праве нерушимого обладания я помню по сей день... "Моей" была картина Куинджи "Лунная ночь на Днепре"; "моей" была старшеклассница Таня Козлова, девушка с круглым русским лицом и тихими, большими серо-голубыми глазами, не красавица, даже немножко курносая, но такая милая, что глаз нельзя было отвести; она и не знала, что она – "моя". "Моим" стал Севастополь, матрос Кошка и адмирал Нахимов, когда мы прочитали книжки Лукашевич и Станюковича об обороне Севастополя; Муська мне ужасно завидовала, и хотя я великодушно уступала ей французов и даже Наполеона, она говорила: "Куда мне их..." Потом ещё "моим" был одни ручеёк и лесу, выбегавший из-под зеленоватого, точно плюшевого камня, прозрачный, неистово светящийся и ужасно ворчливый. Он ворчал и бормотал почти по-человечески, во всяком случае одно слово, которое он баском упрямо твердил – "буду-буду-буду-буду..." – было слышно совершенно ясно... Кем он собрался быть – он не говорил... Наверное, каким-нибудь чудным водопадом, но где-то так далеко, куда мы не могли дойти. Да много чего у меня было в детстве, столько богатств, столько "моего", что и не вспомнить...»

(О. Берггольц. «Дневные звёзды»).

«...А ночью я видела свой любимый сон. Их два у меня, любимых сна, очень похожих друг на друга. Мой первый, самый главный и любимый сон – это про Углич, про город, где мы жили, пока папа воевал на Гражданской, – я уже рассказала об этом. А второй мой любимый сон – это как раз про ту самую полянку, куда не пустили нас родители в светлый дождливый день за грибами маслятами. Она была в Новгородской губернии, возле деревни Заручевье, куда ездили мы на каникулы несколько лет подряд. И вот мне снилось, как я иду к той самой полянке – так, как и ходили мы в отрочестве, – по узенькой тропочке через очень густую, старую ольховую рощу, полную тревожного, несомненно что-то значащего сумрака, и шороха, и бормотанья невидимого сердитого ручья, бегущего по тёмно-ржавым палым листьям между замшелых камней. Долго вьётся чёрная, сырая тропка в сумраке и ропоте насторожённой рощи, идёшь по ней, и немножко чего-то страшно, но как только ступишь за последнюю ольху, на ту самую полянку – сразу так и обдаст тебя сияющий, зеленоватый, мягкий свет: на полянке нежнейшей зелени трава, с боков – берёзки с мелкими своими листьями, и с полянки настежь распахивается могучий, светлый, тихий-тихий простор. Ведь полянка-то на обрыве, на крутизне, и с обрыва видно далеко вокруг и внизу: необъятно стелются чуть обозначенные, мягкие холмы, луга, луга на них, синие толпы лесов видны вдали, узкая голубая речка вьётся и мерцает внизу, избушечка стоит над нею, простор и свет, русский, мудрый, добрый.

И если мне никогда не снилось, что я дошла до угличского собора, то до той самой полянки я во сне всегда дохожу и долго стою на ней, и долго упивается сердце красой открывшегося простора, и я просыпаюсь освежённой, как-то по-особому спокойной и уверенной, потому что знаю: это существует не только во сне, но и наяву – родина, свет, жизнь...»

(О. Берггольц. «Дневные звёзды»).

Литература, даже хорошая, – всё равно разная! Одни, будто незатейливые строчки, привлекут тебя своей особенной какой-то свежестью, в других обретёшь ответ на последний мучительный вопрос, третьи пробудят восторг причастности: «Ведь это же я сам так думаю, только не умел сказать!» Но есть у отдельных литераторов талант соединить в своих текстах всё – и свежесть, и мудрость, и близость любой живой душе. По мне так это и есть Берггольц! Тогда, после ненароком обретённого стиха, я уже чётко вменил себе в задачу ближе познакомиться с её творчеством.

Среди моих – всяких – знакомых, наверное, есть те, что убеждены, будто я, уехав в провинцию, только и делаю, что хожу на рыбалку, в лес и читаю книги. Если бы так, я б уже позапрошлой зимой замёрз, а в моих двух – окуловской и заручевской – «резиденциях» обвалились бы вымокшие потолки; про церковное же строительство я скромно умолчу.

И в этой круговерти самых разных – огородных, хозяйственных, писательских, церковных – забот у меня постоянно имелась в виду одна, без сомнения, важная задача: найти, отыскать полянку Ольги Берггольц!

На первый взгляд, задача виделась несложной. Исходный пункт – хутор Глушино. Директива движения – деревня Заручевье. Приметы – ольховая роща, ручей (речка), обрыв. Избушечку и «синие толпы лесов» брать в расчёт не приходится; избушечка над рекой – ориентир сильно временный, а синие толпы лесов... украинские братья-лесорубы нам усердно помогают разобраться и с этой, вневременной, сущностью.

Но, решая поисковую задачу с наскока, я потерпел сокрушительное поражение. А ведь окуловский краевед Леонард Эдуардович Бриккер, человек, безусловно, компетентный во всех здешних древних вопросах, развёл руками: «Я так и не смог найти полянку Ольги Берггольц. Искал, искал...»

Я, помню, тогда усмехнулся про себя: «Плохо, значит, искал!»

И сам «нашёл» полянку в течение одного дня. И оказалось – неправильно! Подбирались другие места, третьи, четвёртые – тоже не те, по простецкой причине неправильно определённого места нахождения самого исходного пункта. Такую злую шутку со мной сыграла автомобильная дорога, по которой мы теперь прибываем с Большой земли в Заручевье. В голову не приходило, что её прежде не было. Местные крестьяне добирались в Питер или ещё куда-нибудь через Торбино, Николаевской железной дорогой. И по факту давным-давно исчезнувший с лица родимой земли хутор Глушино, место нахождения которого мне указали в привязке к Чернецкой повертке, оказался на полторы сотни метров восточнее, и в Заручевье из него шли-ехали через тогдашний «центр» – Высокоостровский погост (деревня, кладбище и две церкви – Никольская и Смоленской иконы Пресвятой Богородицы), а не по нынешнему асфальтовому пути.

Но имелась и подсказка Свыше, которую я сначала тоже упустил из вида, посланная примерно около десяти лет назад; я тогда только начинал ездить в наши родовые края с отцом. И вот после празднования «Смоленской», как в простоте называют в округе престол, на обратном уже пути, родитель предложил на полчасика тормознуться в неприметном низинном местечке: у него, мол, здесь «грибки привязаны». С нами был ещё мой сын Виталий. Тот памятный год на грибы случился скуден, и искушённый сын отказался, остался сидеть в машине, а зря: мы – ровно через полчаса! – возвратились с полными корзинами подосиновиков. Это был праздничный триумф моего отца, укрепление в вере и родительском почтении сына-неофита и посрамление сомневающегося внука. А ещё несколько лет меня, схоронившего батьку, мучило мистическое недоумение: надо же! сколько ни прочёсывал те дебри, уже не нашёл места с «привязанными грибками»!

У каждого из нас есть такое «утраченное место», и не одно! Здесь мистический смысл, о котором расскажу, как понимаю. Когда я читал «Дневные звёзды», особенно тщательно изучая отрывок про Ольгину полянку и дорогу к ней, во мне брезжил слабый свет: я уже что-то знал про ольховую рощу! Слышал и даже видел тот самый загадочно журчащий ручей! Нет, не случайно родитель отвёл меня на своё заветное место, которое для меня потом закрылось; ничего в жизни не бывает случайного, особенно то, что касается моего отца и наших с ним не так частых совместных путешествий. «Нет числа способам и средствам, которыми Бог пользуется для того, чтобы управить путь всякого человека к добру. Бывает, что и растения, и животные, и камни служат орудием Божьего Промысла... Ибо чаще всего Бог действует через людей... Этот мир полон символов и сигналов» (Свт. Николай (Велимирович) Сербский. «Слово о судьбах человеческих»).

И теперь, когда я уверен, что нашёл ту самую полянку, верю ещё, что мне её указала сама Ольга, и никак иначе, но через моего отца. Даром, что ли, у нас в Окуловке выстроился молитвенный домик равноапостольных Владимира и Ольги, где я сейчас пишу эти строки! Намерения – наши, результат – Божий!

Вообще, думаю, в снах Ольги эта полянка означала не что иное, как рай! Она всегда стремилась туда, в безмерной жажде обновленья. Но чтобы попасть в рай, следовало прежде пройти «чёрную, узенькую тропочку».

...Как и всем нам. Каждому в свой черёд.

...И когда меня зароют,
Возле милых сердцу мест,
Крест поставьте надо мною,
Деревянный русский Крест!
«Как я жажду обновленья»

                      (1940 –1946 гг.)

«...Он (Николай, муж О. Берггольц. – А. Е.) вернулся из армии с тяжёлой эпилепсией. Весной 1933 года газета послала его в командировку, в область... И вот с той весны и начался у меня долгий-долгий "штопор", как у самолёта.

В тот день мать обварила Иришу (старшая дочурка. – А. Е.) кипящим молоком. Ожог головы, спины, ручки был страшный. Отвезла её в больницу, подежурила около, потом меня пришла сменить мама, на которую больно было смотреть. Я побежала к младшей дочке домой, но по дороге почему-то решила зайти к родным мужа, они жили близко от меня. Захожу, а на постели бьётся Николай, – приехал часа три назад, зашёл к родным, и вот уже пятый припадок... Отвезли его в Куйбышевскую... Медикаментов, кроме валерианки, никаких... не отходила, тут же и спала, – только на час-полтора заскакивала домой к младшей дочке... и к старшей в больницу.

Николай пришёл домой, был очень рад, что выкарабкался, любовался на Майку и говорил: "Ольга, мы её очень должны беречь; пока я не поправлюсь, ребят заводить страшно".

Через два дня после этого Майка заболела диспепсией, и хотя в Институте Охраны Матмлада и я, и медперсонал делали всё, чтобы её спасти, ребёнок сгорел в три дня. У нас даже фото её не осталось, не успели снять...

Привезли Иришу домой, и не успела она ещё оправиться от ожогов, как заболела ангиной – суставной ревматизм – эндокардит – декомпенсированный порок сердца.

Выволакивала её из гроба несколько раз... и целыми периодами бывала она почти здоровым ребёнком. Девочка была изумительная, рано стала читать, и читала много, трудолюбивая, общительная, фантазёрка, любила рисовать и... тоже стишки сочиняла...

В 35-м году у Николая опять был страшный статус, а в 36-м, в марте, умерла моя Ириша. Умирала тяжело, понимала, что умирает, и всё просила: "Дайте мне сто раз камфары, я тогда не умру и сделаю всё, что вы попросите". Восемь часов умирала и восемь часов просила её спасти...

...А через несколько месяцев стали по инициативе некоторых товарищей из Союза писателей исключать меня из СП и партии за "связь с врагом народа"... в начале 37-го отовсюду исключили... в конце 1938 года меня арестовали... Там, на пятом месяце беременности у меня был выкидыш...»

(О. Берггольц.  Автобиография (выдержки), 1952 год).

Случись вам оказаться в Заручевье и вы пойдёте в направлении Смоленской церкви, то, уже подходя к Высокоостровскому кладбищу, как раз неподалёку от Ольгиной полянки, увидите дубовый Поклонный крест с мемориальной табличкой. На табличке – текст, ещё в 1984 году утверждённый решением Исполнительного комитета Окуловского районного совета народных депутатов «об увековечивании памятных мест в Окуловском районе». Решение было принято, но в связи с крахом советской власти до последней этой осени не реализовано, наверное, по Божьему произволению, иначе висела бы табличка без креста, а это даже не полдела. «Деревянный русский крест», «возле милых сердцу мест», освятил местный батюшка о. Игорь (Пузряков) и в Смоленской иконы Богородичном храме отслужил панихиду.

Олюшка, всё исполнилось! Ты жаждала обновления – и ты обновилась! Свершившийся факт, очевидный любому верующему сердцу, ибо «блаженны алчущие и жаждущие правды, яко они насытятся» (Мф. 5, 6).

«Я уверена, что если не у каждого, то у большинства писателей есть Главная книга, которая всегда впереди».

(О. Берггольц. «Дневные звёзды»).

Поднимаюсь по безлюдной улице к Никольскому кладбищу, на восток, мимо Ольгиного креста, и слышится мне девичий голосок:

«...Наконец пришли в Заручевье. Толпа нарядных баб и девушек попадались там и сям. На крыльцах изб стояли крестьяне. В воздухе стояли звуки гармони и песен. Мы вышли на площадь или – широкую улицу. О, Боже! У меня даже в глазах запестрило. Какие яркие, яркие платья!.. Все гуляли парами, или по нескольку человек разом. Девки гуляли с парнями и без парней. Деревенские дон-жуаны, чтобы придать своему костюму как можно больше шику, воткнули в козырьки своих шляп алые цветы шиповника. С гармониями через плечо они важно расхаживали, пели любовные частушки и бросали томные взгляды на кралей…»

(О. Берггольц, Дневниковые тетради. Второе путешествие с приключениями в праздник Смоленской иконы Божией Матери, 1923 год).

Да... каждому времени – своё.

И каждому человеку.

И каждому возрасту.

К сожалению, мы пока выбрали «американскую» жизнь. Возможно, от того что ещё относительно молоды – как народ, как этнос. Но молодость пролетает стремительно; эй! – я, конечно, не пророк, но ведь «...поэт в России – больше чем поэт», и мне иногда кажется... русская молодость уже заканчивается.

В любом случае, надо думать, надо крепко думать, чтобы не остаться вне Главной Книги – Книги Жизни. Давайте, пожалуйста, думать, русичи, это полезней, чем дожидать конец света!

Газетный формат не позволяет записать всё, что хотелось бы ещё рассказать про Ольгу, про её непростую судьбу. В последние годы интерес к личности ленинградской поэтессы продолжает расти. Я сознательно умалчиваю про Углич, про «цветы безсмертные», даже про блокаду ленинградскую, хотя очень надеюсь, что газета попадёт к вам именно к той самой, тоже заветной, дате – 27 января, дню равноапостольной Нины.

И дай Бог, чтобы моя скромная и краткая публикация побудила ещё кого отправиться в библиотеку или – хотя бы для начала – в поисковой строке набрать сделавшуюся (как это уже часто случалось на Руси) по-настоящему русской из когда-то совершенно нерусской фамилию «БЕРГГОЛЬЦ».

Жив Господь!