СОМНЕНИЯ

Сказано псалмопевцем: «Всяк человек есть ложь». Идёт ли речь о лжи сознательной? Конечно, нет, от этого как раз нетрудно удержаться. Речь о самообмане. Скажем, мы не ведаем, кто наши ближние, что с ними происходит, но уверены, что понимаем их. Почти. Как это наивно, ведь мы не знаем даже себя. Легко забываем то, что не хотим помнить, но всё равно полагаемся на память. Сколько раз я спрашивал людей: «Зачем ты сделал это?» «Этого не было», – отвечали мне. Знаю, что искренне. Убедился на собственном опыте.

Был у меня товарищ – детдомовец Женька, с которым мы подружились в пионерском лагере, потом расстались. Однажды он написал, что будет проездом в моём городе, просил подойти к вагону. Наверное, ждал до последней секунды, но я не пришёл, потому что забыл о письме. Забыл настолько, что, когда год спустя распечатанный конверт обнаружился, не сразу поверил своим глазам: этого просто не могло быть!

Но это было, и мне было понятно почему. Как-то раз Женька попросил на дискотеку мою майку с нарисованным ковбоем и щерящейся лошадиной головой. Я отдал, но после танцев попросил вернуть. Нужно было подарить эту злосчастную тряпку или хотя бы промолчать, но я пожадничал. А друг, конечно, простил, а может, и вовсе ничего не заметил – вот только меня это мучит до сих пор. «Если бы я прочитал это письмо, разве не побежал бы на вокзал, чтобы хоть что-то исправить?» – думал я, растерянно глядя на конверт.

Редкий случай, когда мне не удалось себя обмануть, кое-что узнать о нашей памяти: превосходной – когда дело касается других; и безнадёжно тусклой – если речь идёт о себе самом. Сколько раз она смогла ввести меня в заблуждение? Сотни? Тысячи? Может быть, это происходит каждый день? Не знаю. Больше писем мне не попадалось.

Или вот ещё. С каким пылом мы доказываем что-то, уверенные в своём мнении: твёрдо стояли на своём, когда были атеистами; сохранили кредит доверия к себе, став верующими. Мои познания за минувшие сорок лет увеличились в тысячи раз, представления о каких-то предметах переворачивались иной раз ежедневно. Но так же, как и в пять лет, я убеждён, что на этот раз познал всё окончательно.

Мы клянём фарисеев, которым казалось, что они ведают о Боге самое главное. При этом тщимся себя убедить: уж мы-то знаем (надёргав из Предания что-то подходящее к случаю). Увы, всяк человек – лишь человек.

...Самый сильный удар по самомнению я получил, попав на хирургический стол с перитонитом. Операции не помню, но под наркозом оказался в аду или где-то там ещё – за пределами. Самое страшное – полная утрата себя. Вселенная вдруг повернулась таким ракурсом, что не было там ни Бога, ни меня. Совсем не было. Именно после таких переживаний некоторые становятся атеистами или буддистами, что, по сути, почти то же самое. Людям удаётся заглянуть за грань и обнаружить, что там всё по-другому, не имеет ничего общего с нашим видением мироздания. Вспоминается рассказ питерского священника Анатолия Першина, который прошёл через подобное. Там, в Нигде, Господь дал ему песчинку, ухватившись за которую, он вернулся к жизни.

У меня всё было иначе. Когда действие наркоза немного ослабло, я стал ощущать себя камнем, мёртвой материей. Это тоже было отвратительно, наполняло ужасом. Следующий этап – я почти пришёл в себя. Но оказалось, что сгорели все мои добрые дела, всё, что было написано для утверждения веры и, как казалось мне, чего-то стоит. Я не стяжал Духа Святого, и всё оказалось тщетным. Прежде верилось, что моя вера довольно сильна, оказалось – я себя обманывал. Обнаружилось, что смерть и Бог настолько чужды друг другу, что смерть настолько могущественна, что Господу в какой-то момент почти не оставляет места.

Но вдруг вспомнились последние слова Христа на кресте: «Боже, Боже, зачем Ты оставил Меня!» Оказывается, Его человеческая сущность боялась смерти столь же отчаянно сильно, как и любого из нас. Его – Господа и Спасителя нашего – смерть потрясла до самого основания, но... в третий день Он воскрес. И в этот момент мне открылось, почему Он позволил убить Себя. Чтобы вынимать нас из ада, как вынул меня – голого, с заштопанным животом, дрожащего от нарастающей боли и страха на реанимационном столе.

Нет, я не воспел хвалу Господу в тот момент. Смерть всё ещё владела мной, и веры было во мне разве что с молекулу. Но зато я смог её, наконец, рассмотреть – эту молекулу. И оказалось, что ничего дороже её у меня нет. Ей я обязан тем, что умею хоть немного любить, немного честен, все минуты радости – благодаря ей.

«Господи, я не верю в Тебя сейчас, – сказал я, – но помоги мне в неверии моём». Вспомнил любимых – жену, детей, родителей, прекрасных моих друзей, подумал о читателях, многие из которых догадаются сказать: «Упокой, Господи, душу...» Да, все дела мои сгорели, я не стяжал Духа, но, если я сейчас умру, не всё безнадёжно. Есть кому за меня помолиться. Так началось моё возвращение. До сих пор не могу точно сказать, окреп ли я тогда в вере или наоборот. То, что я считал верой, сильно пострадало, во многом стало золой. Но Христос стал значить для меня много больше. Быть может, так мы взрослеем.

Мы ничего не знаем о мире, о себе, о ближних, ничего – о Боге. Значение имеют только любовь и доверие. Его любовь к нам, наша – к Нему, к близким. Она не так сильна, как хотелось бы. Это немного света ранним утром, а не сияющий полдень. Но она есть, любовь: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга; как Я возлюбил вас». Вот соломинка, схватившись за которую, ты начинаешь на что-то надеяться.

Недавно один человек укорил меня, что религиозные люди не умеют сомневаться, поэтому и не воспринимают всерьёз его критику веры в Бога. Прочитав это, я невесело усмехнулся. Если бы он знал меня лучше... Сгорела в огне сомнений моя первая – детская – вера в Творца, сгорел атеизм, много лет стоит в огне моё христианство.

Написал в ответ:

«Ты думаешь, я виню тебя в избытке свободомыслия, критичности, скептицизме, способности всё оценивать самостоятельно? Нет – в недостатке всего этого. В противном случае, ты давно бы стал христианином, потому что ничто, кроме веры в Него, не способно выдержать сомнений».