БЛУДНЫЙ СЫН

У отца Павла стряслась беда. Беда стыдная, горькая и такая, что в самое сердце: сын Васька, любимец и надежда, батькина кровушка – светлая головушка, сбежал в Москву. «Сбежал! Не поехал – сбежал! С девицею!» – последнее слово отец Павел произносил, отделяя от звука звук с такой напряжённой и скорбною силой, что губы его и посеревшая летами борода начинали мелким трепетом дрожать, а пальцы огромных, крестьянской конституции, кулаков беспомощно и отчаянно сжимались – так, словно хотели выдавить из могучего тела нестерпимую наждачную боль.

«Ославил на всё благочиние! Васька! Эх, Васька!» – тянул он низким голосом, словно звал, слал сердце за километры: из их села в райцентр, а оттуда через область – в далёкую и чужую, из телевизора недобрым образом знакомую столицу.

Впрочем, всё это слышать доставалось одной матушке Нине – седой, разумной и неробкой женщине, поднявшей с мужем не первый приход, троих своих и двоих приёмных детей, привыкшей ко всяким передрягам, злым словам, несправедливостям и бытовым катаклизмам, научившейся принимать непростую их жизнь во славу Божью, с радостью и светлым смирением.

На людях же иерей крепился, терпел и беду свою носил достойно и тихо, так что даже старухи на приходе скоро перестали чесать языки после воскресной службы, обсуждая, кто и какой «знак» особой интимной скорби разглядел на лице батюшки.

Особенно остро бередило, сжимало сердце то обстоятельство, что Васька уехал внезапно и в неурочное время – на Крестопоклонную. Не дождался Страстной и Пасхи, к которой специально красили церковную ограду и притвор и впервые за восемь последних лет на деньги, выделенные районным олигархом – не без давления власти, правда, – обновляли иконостас.

Васька пропал не с концами: обустроившись, проявился и оставил номер сотового. Правда, сам звонил редко, обычно к дням рожденья или именинам сестёр. Отец Павел тосковал, скучал, корил себя за уныние и несмирение. Когда становилось невмоготу, обычно после нескольких трудных бессонных ночей, иерей собирался и с выдуманным предлогом отправлялся к главе администрации. Они не дружили, но общались по делу. Отец Павел волок на себе десяток социальных «показателей», вытягивая, как мог, заброшенных спившимися трактористами и просто бездельниками детей, окормляя одиноких старух и битых жён, подкармливая их из собственного огорода, вразумляя, как называл их глава, «сорвавшихся с катушек» девиц. В ответ «главный» находил «спонсоров», которые хоть и давали по городским меркам крохи, но и это позволяло обихаживать мало-помалу храм и выживать, когда совсем скудела мелкая церковная кружка.

Но на самом деле отец Павел не за деньгами и помощью ходил теперь в администрацию, а потому, что из приёмной, с милости секретарши Оли, мог он звонить бесплатно в Москву. Отец Павел стеснялся и не хотел показать, как важна ему эта возможность, зачем он спешит на самом деле и почему так рад. Если глава был занят, Оля предлагала ему посидеть в приёмной с чаем и сушками.

«Оля… я сыну-то позвоню, можно?» – он старался, чтобы голос звучал иерейски ровно, размеренно, и изо всех сил не позволял засуетиться и выдать себя. Васька разговаривал быстро и скомканно. Рассказывал, что работает менеджером в магазине «Техносила», продаёт телевизоры, что снимает комнату и подрабатывает на какой-то «Горбушке». Отец Павел вслушивался в голос, стараясь угадать настроение и мысли, записывал в блокнотик, сделанный из разрезанной пополам тетрадки в клетку, всё в подробностях и деталях, чтобы вечером, не упустив ни крошки, передать матушке разговор. Часто он не дозванивался, вместо гудков священнику отвечал женский голос, что абонент недоступен или отключил телефон. «Занят Василий, работает! – оправдывался отец Павел перед секретаршей. – В Москве!» Оля сочувственно кивала…

На Петровках пришла другая беда. То ли от неслыханной жары и возраста, то ли от многих лет служения, от тысяч нахоженных по требам километров совсем стало плохо с ногами. Голени покрылись гроздьями фиолетовых, разбухших узлов, кожа над ними лоснилась и казалась тонкой: что вот ещё шаг – и порвётся. Ноги горели, обжигали изнутри и острой болью разрезали ступни. К Успенью отца Павла отвезли на операцию в райцентр. «Ходить с палочкой будете, а как служить и по дворам бегать, отец, не знаю, – объяснял грубоватый хирург. – Варикоз – это профессиональная болезнь тех, кто всю жизнь на ногах». Выговаривал врач важно и как по писаному: «Группа риска: мы, хирурги, учителя, да вот и вы, попы, теперь прибавились».

…Матушка Нина и эту новость приняла со своей обычной разумностью и смирением: «Как Господь управит, Паша, так и будем жить», – и укладывала ему от щиколотки к колену виток за витком серые эластичные бинты. Служить с бинтами отец Павел ещё мог, а вот «мотыляться» по требам из конца в конец их огромного села, не говоря уже про соседние деревни, получалось плохо.

Осень и зима прошли в суете, мелких неприятностях и заботах. Васька почти не проявлялся, а когда вдруг и дозванивался до него родитель, то ничем хорошим эти разговоры не кончались. Василий стал по-чужому неприятно акать, в лексиконе его всё чаще ершами проскальзывали непонятные и странные уху слова. «Вася. Ты в храм-то ходишь?» – «Хожу, бать, хожу. Как время бывает – хожу». Иерей понимал, что времени на храм у сына почти не случается…

Отец Павел как-то сдал, стал грузнеть, полюбил оставаться в храме после службы, мог порою и ночь провести в безмолвной коленопреклонённой молитве, отпустив сторожа домой. «Вот до поста доживём, там легче будет»,– уговаривал он то ли себя, то ли матушку, смирением и молитвою убаюкивая скорбь.

…На Прощёное воскресенье народ в храм стягивался весело, гулко, отгуляв и отбузотерив крикливую Масленицу, с размахом спалив «чучалку» и светлым простодушием мешая языческое с христианским. Люди, только что голосившие под гармошки и динамик клуба, плясавшие на талом снегу с матерной частушкой, ещё не остывшие и румяные, стекались синим мартовским вечером в сельскую церковь – прощать. Никакой другой народ в мире не хранит, пожалуй, этого детского, природою отпущенного дара в несколько минут так искренне и всерьёз сменить настроение сердца. Прощали и просили с надрывом, наотмашь, за то, что было и не было, целуясь, кланяясь в пояс и рвясь шлёпнуть ладошкой под ноги, а то падая земным поклоном на мокрый от нанесённого снега каменный пол…

Отец Павел любил этот вечер, предвкушая и трудную тишину поста, и огненную, обещанную радость Пасхи… К чину прощения народ успокоился, ушёл шёпот, не слышно было ни детей, ни самых болтливых тёток, хор был ладным и чистым. Вот выстроился клир, вот ручейком потянулся приход. «Бог простит! Бог простит!» – светлая, исполненная радости и раскаяния волна катилась от алтаря к клиросу, от амвона к притвору.

Последними подходили старухи да староста, но вдруг что-то сбилось в этой настроенной и ровной волне, неосознанное, тревожное, но доброе задрожало в густом ладанном воздухе церкви…

От притвора, чуть кособочась, решительно и быстро шагал Васька. Такой же здоровый и плечистый, как отец, с широким лицом и чуть асимметричными скулами, шёл, размахивая кулаками-молотами, будто вёслами толкая тяжёлое тело. Отец Павел почувствовал, как затрепыхались безвольно борода и губы, как заныли варикозные ноги, как без всякого на то смысла стала накручивать рука на запястье шнурок поручи. И услышал, как в тишину полетели слова: «Прости, папка, меня, прости…» Ответил кто-то его устами: «Бог простит! И ты меня… прости…» – и заплакал внутри счастьем и благодарностью: «За что, Господи! За что радость такая!»

…За церковной оградой стоял кофейного цвета импортный автомобиль, совсем не новый, но сказочно редкий и странный здесь, у сельского храма. В деревенской ночи, освещённый единственным на улицу фонарём и блестящий от мокрого весеннего снега, успевшего нападать и подтаять, стянуться блямбами по стеклу и дверям, он и вовсе выглядел космическим телом из далёкой и ненастоящей столичной жизни.

– Вась… твой, что ли? – сердце отца Павла будто сжали холодной ладошкой. – Так ты как, приехал или… назад в Москву…

– Нет, бать. Твой! – блудный сын сиял, но старался сказать это буднично, как будто так: надо же, пустяки, а не Опель 96-го года. Однако подбородок его дрожал совсем по-отцовски.

– На требы будешь ездить. Чтобы без этого… варикоза, а то… мать пугать!

– Так я ж, и… прав нету…

– А я на что? Возить буду! – Васька широкой рукою обнял отца, и тот в миг превратился из величественного и могучего иерея в просто пожилого, немного уставшего, но тихо и глубоко счастливого человека. – Пойдём, батя. Новую жизнь начинать. Пост, понимаешь.