ПОВЕЛИТЕЛЬ ПЧЁЛ

Солнце понемногу клонится к закату. Я стою у окна гостиницы в Вифлееме и смотрю на пустынную улицу. «Даже собак нет, – думаю. – Верный признак того, что город постепенно из христианского превращается в мусульманский. Хотя… накануне заезжали в монастырь – и там тоже табличка в виде зачёркнутого пса».

– Ты заметил, что тут собак не любят? С мусульманами и евреями понятно – они их нечистыми животными считают. А тут я табличку увидел у входа в монастырь… У вас тоже в монастыре собаки зачёркнуты?

Я повернулся к отцу диакону, вытянувшемуся на кровати после многотрудного дня: казалось, он внимательно слушает свои гудящие ноги. Отец Александр Сенников приехал на Святую Землю из Перми, где в ту пору служил при монастырском подворье Успенского монастыря. Когда-то, ещё до принятия сана, он служил егерем, имел лаек, потом, уже на подворье в Кольцово, у него была породистая азиатская овчарка-медалистка по кличке Красота, позже подарили немецкую овчарку Саблю…

– Когда мы здесь к праведной Тавифе ездили, недалеко от входа будка есть, так там даже две собаки, – вспоминает он. – Лежали смирно, на своих, православных, не рычали. Постились на лай, постный день был… Я такого не знаю, что собаки в монастыре запрещены. В храм им нельзя, это да, а в монастыре как без них? Тут у нас в центре города, можно сказать, прямо на территории монастыря, колёса с машины скрутили и через забор перекинули. Если б за месяц до того пёс не помер… Но теперь мне они ни к чему. Раньше на охоту ходил, лайки были, ружьё было, а теперь божественной трапезе сослужу, кровь проливать нельзя. Даже курицу не могу убить…

Отец Александр улыбнулся:

– У нас такой случай был. Как-то монахиня несла в храм на литургию кулёчек с просфорами, положила их на скамейку и зачем-то зашла в трапезную. А тут пробегала собака и их уволокла. Пока отобрали кулёк, просфоры уже все изглоданные оказались. Что делать? Звоним отцу Стефану…

– Архимандриту Стефану (Сексяеву)? – уточняю я, демонстрируя попутно свою осведомлённость; в Перми о. Стефан – священник самый авторитетный и любимый, за что и попал в немилость архиерейскую...

– Да, он прозорливый… Объясняем ему: так и так, не знаем, как быть: литургия вот-вот начнётся... Он говорит: у вас там просфорки маленькие должны быть, на них и служите. И не беспокойтесь, сегодня народу много не будет, всего пять человек причастится, вам хватит. Послужили мы со священником литургию, причастились – двое. Вроде больше никого. Тут две женщины подходят. Четверо стало. Больше никого. Вдруг откуда ни возьмись маленькая девочка. Стало ровно пять.

Помолчали. Познакомившись с отцом Александром в самолёте, я был уверен, что он иеродиакон. Но ошибся.

– Хорошо, что у вас в Перми есть такой духовник… А ты монахом не думал стать? Не предлагали?

– Пока нет. Да и смогу ли? Надо молитвенником быть, а я, чтоб молиться, над собой усилие делаю огромное. Соблазнов-то много для монаха. Вышел за ворота монастыря – тут же сотня бесов увязывается. Очень тяжело монаху в миру. В житии одного святого рассказывается, что, когда воры у него вытаскивали всё из кельи, он не только не остановил их, но стал помогать. Вот – монах! По-настоящему от мира отрёкся. А у меня натура не позволяет духовно думать. На языке только благочестие. Приклеен к миру. Завтра вот едем в монастырь на Иордан, так о чём я думаю: не о том, чтоб святыню какую увидать, а слышал я, что там пасека есть, – так вот хочу хоть краем глаза её увидеть…

– Опытом обменяться? – шучу.

Опыта у отца Александра и без того достаточно, уж во всяком случае не здесь, в Палестине, его искать. Уже много лет он занимается пчеловодством: на своём фермерском участке на берегу Камы в семь гектаров имел пасеку и сейчас, служа на монастырском подворье в Кольцово, тоже около 40 пчелосемей держит.

– Мне здешний опыт вряд ли пригоден, – всерьёз отвечает отец Александр. – Тут люди нежные, а я лесной человек, корявый, всё топором да кувалдой. Если вспомнить, то в прошлом году в город один только раз и выезжал. Я свой сотовый телефон заряжу – и на неделю хватает. И то сам разряжается: так-то никто не звонит…

– Зато вон сколько пчёл, – неловко пытаюсь утешить его.

– Ещё медведи, – усмехается он. – Нынче четыре улья у нас пропало, медведь сожрал. Я только ненадолго отлучился… Умён зверь, долго будет ходить вокруг да около, дожидаться, пока пчеловод уедет. И штук 7-8 за один раз выест.

– Что же, он укусов пчелиных не боится? – вспомнил я Винни-Пуха.

– Нет, на ужаления он не реагирует. Я видел, как это происходит: подходит к улью и сначала его прослушивает. Если там семья маленькая, гудит слабо – значит, мёда мало, такой улей он не тронет. Ищет где побогаче, ломает колоду и выдёргивает рамки, притом знает, что с мёдом – они с краю. Хватает – и бежит на трёх лапах, в то же время и сосёт мёд, да так аккуратно, что ни одну проволочку не порвёт…

– Надо капкан ставить, – даю я «полезный совет».

– Капкан ставить опасно: если случайно человек попадёт – без ноги останется. На медведя лучше всего потные портянки – он чует запах и отскакивает. Да где их напасёшься, портянок. Вот думаю: может, петарды использовать? У меня друг в лес пчёл вывозил, ульи на деревья высоко ставил, а внизу в ствол и гвозди вколачивал, и полки делал вокруг… Не помогало, медведь всё равно разорял. Так он что придумал: налил в бочку мёда, а горловину заварил – чтоб узкая была. Приходит и видит: вся поляна укатана. Попался-таки косолапый: засунул голову в бочку, а вытащить не мог. Если б бочка не была шнуром к дереву привязана, так и гулял бы, наверно, он с бочкой на голове, ревя на весь лес. Мёд для медведя как наркотик. Да и я, признаться, без мёда и дня не живу. Люблю пчёл…

– А пчёлы любят человека? Когда роятся, я слышал, только и норовят с пасеки удрать…

– Им что, они и в дупле где-нибудь могут. Бывает, там до полтонны мёда за несколько лет скапливается. Всё пчёлы съесть не могут, и медведь в стволе им не страшен – дупло-то длинное, но отверстие узкое…

Солнце опустилось за холмы, за дома какой-то дальней деревеньки, но ещё светло. Отец Александр стоит рядом и задумчиво смотрит вдаль:

– Я вот думаю, что пчёлы похожи на людей. Только это совершенное общество, в отличие от нашего, человеческого. Рай на земле. Трутней выкидывают, а у нас трутни процветают. Если пришло время пчеле умереть, то она старается вылезти из домика, чтоб не затруднять проход, так что летом ульи всегда чистые. Кто из людей готов так вот же? Они думают не о себе, а о своей семье…

– Какой-то коммунизм…

– Равенства у них нет. У каждого своя роль.

– Сам-то ты согласился бы жить в таком пчелином обществе?

Думал, отец Александр, человек прямой и искренний, ответит сразу. Но он надолго замолчал, глядя за окно. По-южному быстро темнело. На холмах зажглись огоньки. От храма Рождества Христова донёсся мерный звук колокола. Отец Александр словно очнулся.

– …Всё-таки это уродливый слепок с евангельских заповедей, – наконец сказал он. – Пчёлы бывают немилосердны к другой семье – когда своего мёда не хватает, могут напрочь разграбить другую семью. И потом… Семья семьёй, а для человека главное – свою душу спасать.

*    *    *

…Отчего-то этот вечерний разговор в Вифлеемской гостинице запал мне в душу, и сейчас, когда я узнал о том, что 25 февраля отец Александр умер, вспомнился мне особенно отчётливо. Он приглашал меня в гости, но я как-то не спешил. Кто бы мог подумать, что крепкий лесной человек скоропостижно скончается от острого панкреатита на 53-м году жизни…

Через два года после возвращения со Святой Земли отец диакон переехал в Богоявленский мужской монастырь в Верхней Курье – к столь уважаемому им отцу Стефану. Отец настоятель не раз предлагал ему принять монашество, но о. Александр так и не решился. Вместе с сыном в деревне начал строить дом 4 на 4, в прошлом году наставил много ловушек на пчёл, предполагая расширить пасеку. Но у Господа были иные виды. Отпевал его архимандрит Стефан, а упокоился о. Александр на монастырском участке кладбища в Кольцово, где служил 12 лет, но монахом не стал. Дело его продолжает сын Иван. У него сейчас 20 пчелосемей. О монашестве говорит, что задумывался, но пока чувствует – рановато…

Упокой, Господи, душу Александра в селениях праведных.