«ВОЛОДЯ, ТЫ ДОЛЖЕН СДЕЛАТЬ ПРАЗДНИК»

Храм и сцена в жизни петербургского диакона Владимира Гришина

Его душа искала, тосковала по чему-то, ощущая пустоту, но мыслей о Боге не было. Глаза открылись после крещения. Часто можно слышать, что у нас многие крестятся бездумно, но это не так. Крестятся всегда с надеждой, иначе и не двинулись бы в эту сторону. Просто не у всех потом хватает духа сделать следующий шаг.

Однажды к нему, студенту Ленинградской консерватории, подошёл товарищ, сын знаменитого хирурга, академика Углова Григорий, со словами:

– Володя, а ты крещёный?

– Нет.

– Ну так что же ты, ведь все русские должны быть православными!

В наше время это может вызывать иронию. Люди, даже неверующие, стали подкованными, книжки читывали, знают, что должен говорить христианин в том или ином случае. В ответ вопрошают: «Разве может быть национальность основанием для крещения? Ведь нет в Церкви ни эллина, ни иудея».

Так-то оно, конечно, так...

Да только правда мне видится именно в «неправильных» словах Григория Углова. Попробую выразить то, что скрывалось в их глубине: «Ты – русский. Принадлежишь к народу, который Бог создал и много раз спасал. А значит, у тебя есть долг – быть с Ним. Ты можешь отказаться, и никто тебя не осудит. Но сможешь ли ты тогда себя уважать?»

Крестился Гришин в храме, построенном в честь своего небесного покровителя – Князь-Владимирском соборе. Вышло как-то не нарочно, но, как потом Владимир много раз убеждался, случайностей не существует. Жена его было прежде певчей в вологодском кафедральном соборе, там они потом и венчались. Как-то раз предложила на Пасху сходить в Александро-Невскую лавру, где представила его протодиакону Павлу Петровичу Герасимову.

– В церкви поёшь? – спросил он Владимира.

– Нет.

– Все великие басы начинали в церкви, тот же Михайлов.

– Михайлов?!

Оперному певцу не нужно разъяснять, что это за человек. Максим Дормидонтович был, наверное, самым легендарным басом, выступавшим на сцене Большого театра. Знатоки говорят, что людей такого дарования больше нет и неизвестно, когда появятся.

А вот о том, что до прихода в театр Михайлов был диаконом, в советское время, конечно, говорили неохотно. Критики, пока он был жив, часто отзывались о его пении: «Поповщиной попахивает». Но после смерти, как обычно бывает, начали «покрывать бронзой», забывая, что, когда у певца в конце жизни заболели ноги – их отняли одну за другой, – он с горечью произнёс: «Господь наказал за то, что ушёл из Церкви».

– Он ушёл, а я, наоборот, пришёл, – тихо произносит отец Владимир Гришин.

Будучи написанной, эта фраза выглядит как-то самодовольно, просто дико. Но я слышу интонацию, вижу глаза собеседника. Это спокойные, смиренные слова солдата, который сменил убитого в бою товарища.

Начинаю понимать, почему он стал учеником отца Василия Ермакова. Батюшка именно таких очень любил.

– Как вы оказались в Серафимовском храме? – спрашиваю отца Владимира.

– Я пришёл туда не сразу. После крещения был прихожанином и Никольского собора, и храма Владимирской иконы Божией Матери. Мы жили с женой как раз посерединочке между ними, в общежитии Вагановского училища Мариинского театра. А однажды я услышал проповедь о святом Серафиме Саровском, который говорил людям при встрече: «Радость моя», – и обнимал. Это меня поразило в самую душу, так, что я купил его житие, стал читать правило Серафима Саровского. Потом узнал, что каждому христианину необходимо иметь духовного отца, без этого ему как надо свою духовную жизнь не устроить. И я стал искать, ходить в один храм, другой, третий, присматриваться к старым, опытным священникам. Но долгое время безрезультатно. Наверное, не было настоящей нужды.

А потом случились трудные жизненные обстоятельства, когда я просто физически таял от страха. Как-то на занятиях в консерватории спрашиваю педагога, пианистку Наталью Васильевну Леонтьеву:

– Вы православная?

– Да, – отвечает она.

– А у вас духовный отец есть?

– Есть.

Слово за слово, и она говорит: «А давай я вас познакомлю». И вот мы идём на Серафимовское кладбище. Смотрю: небольшая такая деревянная церковь, а внутри свечами пахнет, уютно, тепло. Я как-то внутренне успокоился, спрашиваю:

– Во имя кого церковь?

– В честь преподобного Серафима Саровского названа.

Надо же, целый год читал правило святого Серафима – и пришёл к нему!

Выходит из алтаря батюшка, энергичный, крепкий – отцу Василию тогда было немного за семьдесят. И потянуло к нему, по сердцу пришёлся.

– Володя, ты не хотел бы в церкви петь? – спрашивает Наталья Васильевна.

– Конечно, хотел бы.

Она с регентом переговорила, из-за перегородки клиросной выглянули два приятно улыбающихся лица, меня поманили рукой. Я подошёл, ещё не догадываясь, что это на много лет. Правда, не сразу я за этой перегородкой оказался. Обстоятельства личной жизни у меня усугубились, и я на какое-то время пропал из церкви. А потом стало совсем плохо, и я вернулся, да что там – бегом прибежал! Полный придел народа, отец Василий исповедует. Стою, жду своей очереди, а батюшка отстраняет меня рукой, мол, отойди. Снова подхожу, и снова отстраняет. Потом спрашивает:

– А ты когда в последний раз причащался?

Отвечаю.

– Почему так давно?

– Да вот, батюшка, недостойным себя считал.

– Ну, недостойный, так и не ходи.

А потом, когда весь народ ушёл, обхватил рукой мою голову, прислонил к своему лбу и спрашивает:

– Ну, что там у тебя?

Начинаю говорить грехи, а он целует в голову:

– Не-е, так-то не надо.

Потом:

– Это отойдёт…

Чувствовалось, что он не просто слушает, а сосредоточенно молится. И такое ощущение было впервые в жизни, будто сняли с меня сто пудов. Такая радость, что вылетел как на крыльях. С тех пор полюбил батюшку. А что до беды моей, то и верно – всё прошло.

Отец Василий всегда знал, что говорит. Когда он слышал, что про него говорят «старец», отвечал: «Я просто битый жизнью, опытный человек». Поэтому Господь ему много открывал. Он никогда не был мастером говорить проповеди, его слова сильны были не красотой построения фраз, а личной, неповторимой интонацией; как говорят апостолы, «явлением Духа и силы». Он действительно много пережил. И когда говорил, словно на дереве вырезал слова. А потом так большой крестьянской рукой обнимет и скажет: «К выполнению. Всё». И ты понимал – иначе нельзя.

В консерватории Владимир Гришин закончил два отделения. Начинал как дирижёр-хоровик, закончил – как солист оперы. И то, и другое потом пригодилось в храмах. Мечтал попасть в театр, но отец Василий не отпускал:

– Володь, побудь со мной, там тебя сломают.

– И я был с ним, – говорит отец Владимир. – Дома недоумевали, почему он меня не отпускает, ведь денег я почти не приносил. Тёща напоминала: «Мужчина должен зарабатывать!» А батюшка не отпускает, и всё тут. Ходили мы по требам, батюшка где-то на могилке панихиду отслужит, где-то квартиру освятит, а то к болящему поедем. Так прошли семь лет жизни – с утра до вечера в храме. И так хорошо было рядом, как будто второе детство началось, осмысленное правда, но радостное и безоблачное. Главное – страха не было, потому что батюшка был нам настоящим отцом. Я знаю немало хороших священников, но отец Василий вбирал в себя человека полностью, происходило усыновление.

Объяснить это чудо я не могу, лишь свидетельствовать о том, что видел. Скажем, батюшка умел в каждом найти изюминку какую-то, талант. Потом обращал на это внимание других, поднимал тебя в собственных глазах. Людей это заставляло стремиться стать лучше. Если ты делал ошибку, отец Василий утешал: «Это ничего, вставай, пойдём дальше». Говорил, что любого надо поднимать.

У меня за много лет, что я был рядом с ним, улеглись честолюбивые мечты попасть в хороший театр. Очень беспокоило, что мы с женой оставались бездетны. Врачи говорили: «Двести процентов, что детей не будет». Когда жена в первый раз забеременела, думал, удивлю батюшку, рассказав об этом, а он воспринял как само собой разумеющееся. «Пойдёт», – сказал. А вот врачи были изумлены по-настоящему. Потом жена сказала, что снова в положении. Врачи в панике, говорят, что нужно делать аборт, иначе «у вас родится дебил». «Ты, Володя, кому веришь? – спрашивает батюшка. – Слушай меня, бывалого священника. Ничего не бойтесь». Родилась совершенно здоровая девочка.

Что-то такое было в нём народное. Вот мы читаем русские сказки или Бажова, где нас приятно радует речь людей, их степенность, основательность. Они знали, как жизнь прожить, где Бог, не мудрствовали, а поступали, как предки, по совести. Батюшка был такой же. Часто пословицами тебя направлял, поговорками, а когда и песню споёт. У него, как и в сказках, не было никакой дидактики, он воздействовал на человека каким-то иным образом. Когда наступали скорбные моменты в чьей-то жизни, зорко смотрел, не расслабляется ли чадо, попав в переплёт, не ноет ли. Посмотрит любящим взглядом своих зелёных, с крапинками, глаз, будто за сердце возьмёт, и тебя начинает отпускать холод. Думаешь: «С ним не пропаду». «Ничего не бойся, – подтверждает он, – чем глубже скорбь, тем ближе Бог».

Очень плохо было у меня с квартирным вопросом. Мы с женой ввязались в жилищное строительство… и прогорели, потеряв все сбережения. А почему так вышло? Не послушались его. Я подходил, объяснял, убеждал: «Батюшка, нас торопят, уговаривают». «Володя, дай подумать», – отвечал отец Василий. Но я настаивал, и батюшка, наконец, махнул рукой. Когда из него выдавливали согласие таким образом, он благословить-то благословлял – вопрос: на что? Человеку казалось, на исполнение его планов, а на самом деле на то, чтобы выползти из-под их обломков, уцелеть после крушения. Забегая вперёд, скажу, что впоследствии квартиру мы всё-таки купили. Уверен, что по молитвам батюшки – был риск снова остаться ни с чем.

С деньгами временами становилось очень плохо. Очень трудно было поднимать детей, спасало лишь то, что мы в приходе поддерживали друг друга. Отец Василий иной раз распорядится: «Иди к Ольге, она тебе зубы подлечит». И лечила, бесплатно. Другая одевала всех, кто-то продуктами помогал. Я всегда удивлялся этой взаимопомощи, потому что люди в приходе были очень разные: доверчивые, недоверчивые, учёные, поэты и так далее. Но отец Василий ко всем находил ключик. Людей не обманешь, они любовь чувствуют.

– Отец Владимир, вы много лет не просто находились возле батюшки, но росли как певчий. Он вам помогал? Давал советы?

– В храм я пришёл, будучи оперным исполнителем, и начал соответствующе. Батюшка из алтаря так хитро на меня посматривал, но молчал. И вот началась ектиния просительная, я с нажимом, по-оперному пою: «Подай, Господи!» А отец Василий из алтаря выглядывает, улыбается: «Володь, не "поддай, Господи", а подай». Намекая, что просительность должна быть: с одной стороны дерзновение, с другой – скромность.

Так он меня переучивал. А однажды, накануне Пасхи, доверил читать паремию о воскресении мёртвых. Паремии – это выдержки из Священного Писания. Мне досталась очень длинная и красочная, из пророка Иезекииля, где говорится, как мёртвые будут вставить, кости человеческие облекаться плотью. О победе над смертью. «Володя, ты должен сделать людям праздник», – сказал отец Василий. Я заволновался, не понимая, что же мне необходимо делать. Ведь сам батюшка очень спокойно молился, безо всякой деланности, попыток изобразить особое состояние. Отец Василий просто разговаривал с Богом, как с Кем-то, Кого давно знает и по-настоящему уважает. Подражать этому было невозможно, потому что это шло из внутренней жизни батюшки. Но я всё-таки попытался, начал выводить паремию в его духе.

– Нет! – восклицает отец Василий.

– Но вы же сами так просто молитесь, – не понимаю я.

– Нет, Володя, у тебя голос! Ты должен пройти по всем 12 тонам, а под конец так провозгласить, чтобы всех как громом поразило.

Снова начинаю читать, батюшка вслушивается, пытается объяснить: «Нарисуй картину людям, нарисуй картину». И я начал понимать. Чувствую, поймал. А батюшка целует в голову и говорит: «Ещё повыше вот тут. Выше!» – и опять поцелует. Наконец замирает, словно боясь спугнуть, просит: «Вот так и прочти, вот так прочти».

В первый раз меня тогда облекли в стихарь. Конечно, я очень волновался. Прошёл крестный ход с плащаницей, надо было начинать. Люди потом говорили, как легло им в душу, пронзило моё чтение. Но это была, конечно, заслуга батюшки, по его молитвам всё получилось. Впоследствии от меня требовали читать «по науке», когда всё расписано, ни шагу в сторону, но тогда пропадает интерес, исчезает отношение, душа перестаёт прикладываться.

Отец Василий это прекрасно понимал, объяснял суть, доверяя певчим подобрать форму, об одном лишь просил: «Ребята, дайте ноту!» – то есть дух, состояние. Ещё любил повторять: «Отточенность, внимание!» И все выкладывались, пронзая души, весь храм молился как один человек. Батюшка говорил: «Если священник недооценивает хор, настоящей молитвы в храме не будет». Ведь нередко певчие – приходящие люди, которым священник платит деньги через бухгалтерию. И формально всё в порядке, всё прилично. Но это не то. Батюшка к каждому подойдёт, чайку попить предложит, окутает любовью, вниманием, и человек начинает отвечать тем же: из наёмника превращается в истинного делателя на ниве пения.

Вот сцена в памяти. Батюшка принимает исповедь, я боюсь помешать, отвлечь, вдоль стеночки двигаюсь, стараясь быть незаметным. А отец Василий вдруг старческим своим, хрипловатым, голосом:

– Вов, знаешь что?

– Не знаю…

– И что это я в тебя такой влюблённый?

Это фраза из фильма «Свадьба в Малиновке», чтобы поднять настроение. И с каждым так. Мы были одной семьёй. Громадная семья. Главное и самое счастливое воспоминание в моей жизни.

– А ваша родная семья? Родители были музыкантами?

– Отец – Александр Иванович – с семи лет играл на всех деревенских гуляньях на гармошке. Как первый раз услышал её на улице, так и влюбился. Он много рассказывал о своём детстве, и через сопереживание оно стало моим. Будто своими глазами видел, как приходили за продуктами партизаны, как заняли деревню немцы, которые пришли на лыжах, в маскхалатах. Грабить не стали, наоборот, качали детей на коленях, оправдывались, что не по своей воле пришли в Россию, что у них такие же ребятишки остались в Германии. Жил отец на хуторе Чёрное Поле, который под конец сожгли каратели, а её мама, бабушка Груня, пряталась с тремя сыновьями в овраге – полураздетая. А потом пришли наши, закончились скорби, начались свадьбы, на которых он играл.

Когда увидел объявление, что Калужское музыкальное училище принимает желающих, собрал чемоданчик и отправился поступать. Потом ему, единственному из всего выпуска, дали направление в Ленинградскую консерваторию. Там он выучился на дирижёра академического хора, но его тянуло на народное творчество. После того как в Институте культуры образовалась кафедра русского народного песенного искусства, присоединился к её основателю Игорю Алексеевичу Волкову. После смерти Волкова отец возглавлял кафедру до своей кончины от инфаркта.

К вере он шёл непросто, хотя расположенность, наверное, была – благодаря моей прабабушке Кате. Отец ляжет, бывало, спать, а она молится. Папа ей с печки: «Ты что ж всё молишься – люди в космос полетели и Бога там не увидели». Только верующие, мудрые люди, в ответ не сердились. «Сашенька, – отвечала прабабушка, – ты так не говори. У тебя в жизни будут трудные моменты, тогда просто скажи: "Боже, помоги!" – и Он поможет, будь уверен». Но больше проповедовала не словами, просто все видели, как она живёт.

– Вы познакомили родителей с отцом Василием?

– Конечно. И отец, и мама пришли в Церковь благодаря ему. Хотя поначалу отец смотрел на мои посещения батюшки с ревностью. Ведь мы всегда были очень близкими людьми, друзьями, а тут отец говорит мне вдруг:

– Володя, мы начали отдаляться.

– Так в чём дело, папа, давай приближаться. Давай вместе сходим к отцу Василию, посмотришь, что он за человек.

– Ты ничего не говори пока, – отвечал отец на мои попытки убедить его, что Бог есть. – На меня большее впечатление производит, когда ты в комнате запрёшься и молишься.

Наверное, его поражало, что всё вернулось на круги своя. Теперь уже сын молится, а не бабушка, а он по-прежнему в стороне. И однажды всё-таки согласился пойти со мной.

– Батюшка, вон мои стоят, – сказал я отцу Василию.

Он мельком глянул и, как мне показалось, не принял этих слов к сведению. Потом вижу: они уже вместе, и батюшка что-то курлыкает по-простому. В таких случаях он и о работе расспросит, и о жизни, чайком напоит. Не поучал никогда, и папе это очень понравилось. Подошёл потом ко мне, говорит: «Я думал, стена между нами будет, но отец Василий такой человек хороший, так что ты ходи к нему, ходи».

И когда случалось мне в другом храме петь – батюшка благословлял: «Иди, иди, Володя, покажи силу православия», – отец начинал беспокоиться: «Ты смотри, свой храм не оставляй!» И сам ходил, пока ноги его держали. Жалел, что мало. Незадолго до смерти сказал: «Ты передай батюшке, что я считаю его своим духовным отцом, а себя – его сыном».

– Как вышло, что вы всё-таки попали в театр?

– Однажды встречаю концертмейстера Малого оперного. Он спрашивает: «Ты чем сейчас занимаешься?» – «В церкви пою». – «Как же так, у тебя хороший голос, а в театре нужны басы, давай я тебя послушаю».

Ну, я, конечно, к батюшке. Честно говоря, хотелось в театре поработать. Давняя мечта. Мне уже тридцать семь, позади два факультета консерватории. И понятно, что второй раз, скорее всего, уже не предложат. Отец Василий выслушал и сказал:

– Хорошо, Володя, иди попой.

Когда человек давно не выступал в театре, у него пропадает сценический кураж и появляется страх перед публикой. Обычно солиста берут на работу после пробного спектакля, которого я очень боялся. Не знаю, что бы из этого вышло, но меня вдруг спросили, смогу ли я выучить партию генерала Гремина в «Евгении Онегине». Помните, он исполняет: «Любви все возрасты покорны, её порывы – благотворны…» Потом предложили короля Рене в «Иоланте», после чего оформили документы. Так что на пробный спектакль я уже шёл со спокойной душой.

Выходные я, конечно, проводил в храме, а потом шёл на работу, которая мне поначалу очень нравилась. Но батюшка заранее знал, что это лишь эпизод в моей жизни. На вопрос обо мне отца Леонида, который служит сейчас на Шпалерной в храме иконы «Всех скорбящих Радость», а тогда был студентом консерватории, ответил:

– Пусть попоёт покуда.

Но поначалу всё было слава Богу. Добрые слова говорили маститые солисты, такие как, например, тенор Виктор Пищаев. Он подошёл, поддержал: «Никого не слушай, у тебя всё получится».

В первом моём спектакле партию Онегина исполнял заслуженный артист Александр Дмитриевич Ненадовский. Тихонечко мне сказал, видя, что волнуюсь: «Всё хорошо, ты только не нажимай на голос, а вот низкую нотку спокойно возьми и наверх, наверх веди». Прекрасный баритон, его потом выжили из театра, но перед тем много лет мы были вместе. В конце 90-х, когда нам платили очень мало, а на гастроли я ещё не ездил, подхожу к нему как-то раз, спрашиваю, не займёт ли он немного денег. Александр Дмитриевич достаёт куда больше, чем я просил, а вечером раздаётся телефонный звонок.

– Что случилось, Александр Дмитриевич, – спрашиваю, – ноты, клавиры нужны?

– Нет, встреть меня на улице.

Открывает багажник машины, вынимает мешок картошки, сало, ещё какие-то продукты... Вот такие были люди. Сейчас всё по-другому, соревновательность разводит людей, каждый сам по себе, хочет обскакать другого. Из театра уходит русское прошлое. Однако я рад, что был этот период в моей жизни.

По природе я человек не публичный, но сцена помогла справиться с некоторой зажатостью и привить тот дух торжественности, который мне, как диакону, нужен.

Наверное, и я что-то мог дать. Друзья из солистов, поначалу неверующие, подходили с расспросами, делились сомнениями… и постепенно-постепенно приближались к Церкви. Кого-то к отцу Василию я привёл – например, Владимира Чижонкова. Он, до того как поступить в консерваторию, воевал в Афганистане, был награждён. К священникам одно время относился очень скептически, но как-то на гастролях в Германии мы разговорились, и он вспомнил, как лежал раненый. Машина всех забрала в госпиталь, а его почему-то нет, и Чижонков истекал кровью, был обречён. Вдруг что-то произошло, машина вернулась.

Случайность? «Как ты не понимаешь, – говорю, – случайностей не бывает. Бог тебя спас. Ты никогда не задумывался, что Он тебя ведёт?» Тяжело Владимир шёл в Церковь, хотя отца Василия сразу зауважал за его честное служение. Понял, что есть настоящие пастыри. Но лишь недавно, спустя много лет после смерти батюшки, когда дала о себе знать старая рана, наконец исповедался, причастился. Помню, я спрашивал отца Василия: «Почему вы не скажете ему самое главное?» «Володя, – ответил батюшка, – он ещё не готов это услышать». И я понял: сколько хороших, красивых слов ни скажи – бесполезно, пока не откроется какая-то дверца в душе.

– А почему вы ушли из театра?

– Сменилось руководство – театр возглавил известный торговец фруктами Кехман. Вскоре начали избавляться от солистов, хотя поначалу говорили, что труппа хорошая, никого трогать не будут. Но оказалось, что это просто слова, началось вытеснение, смысл которого остался непонятен. Уровень не вырос, остался примерно таким же. Перемены были самоцелью.

Я не стал ждать, когда мне начнут намекать, что пора, – ушёл первым. Ещё до того, как всё началось, понял, что всё-таки моё место на другом поприще. Сижу перед выходом на сцену, и такая тоска поднимается в груди, будто находишься на чьих-то похоронах. «Чем я занимаюсь, – думаю, – ведь жизнь проходит!» Сегодня хорошо поёшь, завтра плохо, дёргаешься, и всем родным становится плохо – но стоит ли оно того?

– Как вы стали диаконом?

– Я начал мечтать о диаконском служении ещё в первые годы, оказавшись возле отца Василия. Стал носить в кармане иконку святого архидиакона Стефана, но никому об этом не говорил. Боялся озвучить, ведь это такое высокое служение – куда мне с моими грехами?

Диаконское служение – это такая бездна, что не вложить в слова. Ты весь сплошное око, сплошной слух. Первая задача – сделать всё, чтобы молитве священника ничего не мешало, всё было под рукой, псаломщики и алтарники делали всё, что должно. Вторая – обеспечить благолепие и красоту службы.

Уже после смерти батюшки узнал, что одна моя добрая знакомая спросила его однажды:

– С нашего клироса вышло пять священнослужителей. Кто ещё будет?

– А ты сама догадайся.

– Володя Гришин, может?

– Может.

Когда ушёл из театра, стал думать, что мне делать дальше.

Тут мой друг – композитор Слава Римша – говорит: «А может, тебе стать диаконом?» Вскоре я оказался в Андреевском соборе, настоятель которого, отец Михаил Мокрополов, какое-то время служил у нас в Серафимовском храме. Я решил: если спросит, как дела, расскажу, а нет – промолчу. Он спросил. Когда я сказал, что ушёл из театра, он говорит: «Володя, а ты не думал послужить Богу?» – «Но ведь у меня нет духовного образования». Как быть? Отец Михаил поговорил с митрополитом, меня попросили спеть, после чего владыка сказал: «Готовьте».

Рукоположили меня на Петра и Павла. Четвёртый год служу. Сначала в Андреевском, потом на подворье Александро-Свирской обители. Нашёл себя. Всё-таки петь в церкви намного благодарнее, здесь ты отдаёшь и получаешь молитву за тебя, есть сотворчество с людьми, которые наполняют храм. В театре всё иначе. Лев Оптинский говорил, что искусство подпитывает тщеславие, а здесь – любовь за любовь.

Владимир заводит меня в помещение, где столы завалены яблоками. Протягивает одно на дорогу. Я обратил внимание, что каждый из питерских прихожан отца Василия старался что-то подарить, накормить или был смущён тем, что нечего вложить в мою руку. По верности этому обычаю можно безошибочно определить старых русских, как, впрочем, и старых армян, старых греков, принадлежащих к той ушедшей эпохе, когда люди не были чужими друг другу. Большое красное яблоко сжимаю в руке. Я забуду его вкус, его форму, но не образ добродушного отца диакона, которому не хочется, чтобы два человека растворились в большом вечереющем городе, не оставив памяти о себе.