ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ

Инициатива наказуема. И стоило мне организовать клуб для трудных подростков, как там появился бойкий молоденький журналист, решивший взять у меня интервью.

– Вы любите подростков? – спросил журналист.

– Нет.

– Не понял... Хорошо, спрошу иначе. Вот, допустим, навстречу вам по улице идёт подросток-правонарушитель со своею бедой. Как вы поступите в таком случае?

– Перейду на другую сторону улицы.

– Как? Вы бросите человека в беде?

– Я бы бросила, да не получается, потому что человек идёт следом за мной.

Журналист расстроился. Он уже выносил в душе ту пламенную концепцию интервью, когда любовь, мол, спасает мир: стоит окружить заботой этого юного уголовничка (отбил студенту почки, за что и отсидел по малолетке свой срок в колонии), как душа его расцветёт, словно райский сад.

– Вы имели когда-нибудь дело со шпаной? – спрашиваю журналиста. – Нет? Тогда я расскажу вам одну историю.

А история была такая. Поздним вечером я возвращалась домой по тёмной безлюдной улице, как вдруг услышала топот ног. Неразличимые в темноте тени окружали меня сбоку и сзади, по всем правилам волчьей охоты беря жертву в кольцо. Позже, уже в аспирантуре, я вычерчивала для диссертации схемы таких преступлений. Вот подвыпившие подростки идут по ночному городу, но на полицейского не нападают – он вооружён. Спортсменов и крепких мужчин не трогают – те могут дать сдачи. Им нужны тёмная улица (нет свидетелей) и та заведомо слабая жертва, над которой можно безнаказанно измываться, бить, калечить и втаптывать в грязь. Они наслаждаются, когда их боятся. И главный приз их ночной охоты – это ужас жертвы.

Словом, мой случай вполне укладывался в классику жанра. Всё дальнейшее было предсказуемо – сейчас, думаю, ножичком будут угрожать. И действительно, в темноте щёлкнул нож-выкидушка, в лунном свете блеснуло лезвие. И тут, ослепнув от ярости, я пошла прямиком на нож, прошипев угрожающе: «Сдохну, а на колени перед мразью не встану!»

Фары машины, свернувшей в проулок, высветили на миг нашу компанию, а нападавшие вдруг попятились и, сдёрнув кепочки, закивали:

– Здрасьте, Нина Александровна!

Это были мои подопечные из клуба, и особенно угодливо кланялся Кошкин, ещё не успевший спрятать свой нож.

Господи, сколько же сил было на них потрачено! Мы ходили вместе в походы, устраивали диспуты и встречи с интересными людьми. Мы, наконец, читали умные книги. Но что миллион самых умных книг, если в тот миг стали реальностью разве что горькие слова поэта: «Да, долго зверь таился в человеке».

– Но ведь есть наверняка положительные сдвиги, – упорствовал журналист.

– Есть. Недавно Рома Авдеев огрел стулом Кошкина за то, что тот матерился в моём присутствии. Заступился за меня, понимаете, поскольку я мата не выношу.

Журналист ушёл недовольный, на прощанье задиристо сказал:

– Значит, вы не верите во всепобеждающую силу любви?

– Почему же, верю. Но, как говорит одна мудрая женщина, мать троих детей, «любовь – это картошка». То есть надо чистить картошку, готовить обеды, прощать обиды, стирать, убирать и нести свой крест.

Словом, у меня была своя «картошка». И хотя я клятвенно уверяла эту публику с ножичком, что не буду больше вызволять их из милиции и возить передачи в колонию, я всё-таки вызволяла, ездила в колонию и, как умела, боролась за них на суде. Впрочем, бороться было порой бесполезно. Например, Рома Авдеев приложил немало усилий, чтобы сесть, и при этом надолго. Когда адвокат заявил в своей речи, что его подзащитный глубоко раскаивается, Рома заорал со скамьи подсудимых:

– Мало я дал этой подлюге! Выйду и в клочья гниду порву!

– Авдеев, суд делает вам замечание! – прикрикнула на Романа судья.

А Авдеев в ответ:

– Да видал я вас всех в гробу в белых тапочках!

У Ромы отсутствовал инстинкт самосохранения; на нём, похоже, сбывалась пословица: у детей нет судьбы – у них есть родители. Семья же у Ромы была такая: папа – потомственный алкоголик, а по вероисповеданию богохульник. Мама, как утверждал Рома, работала геологом в Монголии, хотя на самом деле находилась в психиатрическом специнтернате для хроников, пребывая там в состоянии «овоща». Мама уже не помнила, что у неё есть сын Ромочка, но по-детски радовалась, когда он привозил ей конфеты. Мама была тайной болью нашего Ромки. И когда мажор Костя, сын главврача того самого интерната, насмешливо рассказал при всех, в какой Монголии, по имени «дурка», находится мама нашего героя, Рома Авдеев ринулся в драку.

Драка как драка. Мажоры и подростки из неблагополучных семей регулярно дрались. И не было бы никакого суда, но у Кости был папа – военный прокурор, свято верующий, что, в силу высокого социального статуса, его семья неприкасаема. А мама, главврач, даже в запальчивости заявила на суде: «Зря отменили расстрел для бандитов!»

Свидетели защиты, вызванные адвокатом, лишь усугубили дело. Инспектор из детской комнаты милиции охарактеризовала подсудимого Авдеева как злостного хулигана, по которому давно уже плачет тюрьма. А классная руководительница Романа почему-то забыла, что она не на родительском собрании, и возмущённо потребовала «принять меры», поскольку Авдеев бросил школу и при этом нагрубил ей, педагогу.

Словом, тут вступил в действие тот самый бес крючкотворства, когда маститый адвокат как-то ловко перевёл гематомы (по-русски синяки) невинно пострадавшего Кости в разряд тяжких телесных повреждений, а прокурор бархатным голосом потребовал для Авдеева восемь лет колонии строгого режима.

На судью откровенно и нещадно давили: звонили из военной прокуратуры, из министерства и даже из секретариата президента. И я, признаться, не рассчитывала на успех, когда отправилась к судье хлопотать за Рому. А судья вдруг сказала:

– Молодец Авдеев – за мать заступился! Но почему никто не сказал об этом в суде? Потерпевший скрывает причины драки – это понятно. Тут уже лёгкая статья, чаще условная. Но сам Роман почему же молчит?

– А Рома выступает в привычном для него жанре – гордость мехом наружу. Он, знаете, истово верует, что врачи вскоре вылечат мать, и считает болезнь случайностью.

– Жалко парня, – вздохнула судья. – А мы вот что сделаем: направим Авдеева на судебно-медицинскую экспертизу, а там, может, что-то смягчающее найдём. Нервы-то у парня совсем никудышные. И нервное истощение, похоже, налицо.

И тут у меня предательски защипало в глазах от того, что никто в этом мире никогда не жалел «отпетого» Ромку.

– Что, устали? – участливо поинтересовалась судья.

– Устала, – честно призналась я. – Сыну пуговицу к рубашке пришить некогда, а я всё с чужими бедами вожусь.

– Вот и я возвращаюсь домой поздно вечером и валюсь от усталости. Муж пытается меня перевоспитывать, даже выписал из какой-то книги слова: «Ты разрушаешь дом свой в то самое время, как покушаешься устроить дом ближнего».

Позже я узнала, что это слова аввы Исайи Отшельника, но не сразу поняла их сокровенный смысл.

Первое посещение психиатрической больницы, куда отправили на экспертизу Романа Авдеева, было для меня схождением в ад. Какие-то неживые, мертвенно-бледные лица, ужимки, гримасы, стоны и смех. Сразу у входа меня атаковал юный татарин Камиль и, восклицая, обнял:

– Мама пришла, моя мамочка! Дай пирожок.

Санитар, по прозвищу Лёнька-садюга, отшвырнул от меня новоявленного «сыночка» таким мощным ударом, что тот скорчился от боли.

– Как вы смеете бить человека? – возмутилась я.

– Кто человек? Он человек? – усмехнулся санитар. – Самый дебилистый дебил в отделении, понимает только одно слово – «кулак»!

Рома Авдеев, как выяснилось, лежал в боксе для буйных на вязках, то есть привязанный ремнями к кровати и… так крепко, что распухли багровые кисти рук.

– Вы не боитесь, что начнётся некроз? – спросила я заведующую отделением и лечащего врача Ромы Галину Гурьевну.

– А что поделаешь? Буйный! В первый же день на санитара напал, – ответила докторша, велев, однако, развязать ремни.

Роман лежал, обездвиженный аминазином, но даже в этом беспомощном состоянии сопротивлялся из последних сил. И пока Лёнька-садюга с гаденькой усмешкой развязывал ремни, он хрипел ему в лицо: «Порву!»

– Сами видите – социально опасен, – сказала Галина Гурьевна. – Налицо агрессия, слабоумие, а картина дефектологии такова...

– Нельзя же так говорить при больных, – попробовала я остановить этот поток красноречия.

– Думаете, наши больные что-то понимают? Чурки! – даже как-то весело сказала завотделением. – Короче, с вашим протеже Авдеевым полная ясность: потомственный шизофреник. Похоже, закончит свою жизнь в состоянии «овоща», как и его сумасшедшая мать. К сожалению, шизофрения неизлечима, а я знакома, поверьте, с мировыми достижениями.

Рома плакал. Нет, он не хотел плакать... стыдясь слёз, шумно дышал носом, а только слёзы сами катились из глаз. Вряд ли он плакал из жалости к себе. К своей участи этот рослый красивый парень был настолько равнодушен, что не видел особой разницы, есть в этом мире Рома или нет. И если что-то давало ему силы жить, то это была неистовая вера в скорое исцеление матери и надежда на новую хорошую жизнь. Теперь этой надежды не стало.

Не буду пересказывать дальнейший разговор с врачом, закончившийся гневным окриком Галины Гурьевны: «Дамочка, немедленно покиньте отделение. Я кандидат медицинских наук и не намерена выслушивать бред невежд!» Могучая рука санитара уже подталкивала меня к выходу, как вдруг всё переменилось в один миг.

– Галочка, стол накрыт. Празднуем! – величественно провозгласил Вадим Сергеевич, знаменитый киноактёр, выступавший у нас некогда в клубе.

– Как, вы здесь? – изумилась я, рассматривая больничную одежду кинозвезды.

– Т-сс, я шпион глубокого залегания, – отшутился Вадим Сергеевич и с ловкостью дамского угодника повёл нас с Галиной Гурьевной в ординаторскую, где уже был накрыт стол с шампанским и фруктами.

По пути Вадим Сергеевич успел внушить Галине Гурьевне, что я очень влиятельный человек и имею вес на телевидении (вот уж неправда, хотя и был печальный опыт работы, навсегда отвративший меня от тележурналистики). Но Галина Гурьевна растаяла и источала теперь медоточивые речи:

– О, оказывается, мы с вами коллеги и родственные души. Поздравьте меня: с завтрашнего дня ухожу работать на телевидение. Вадимчик решил устроить для меня торжественные проводы. Тебе ведь жаль расставаться со мною, Вадим?

О том, как «жаль» расставаться с Галиной Дурьевной (так звали её все за глаза), Вадим Сергеевич рассказал мне позже, излагая историю своей болезни:

– В среду мне вручили Государственную премию, был роскошный банкет, а уже в четверг случился первый приступ болезни. Газеты называли меня тогда «флагманом кинематографа» и писали, что созданные мною образы киногероев позволяют воспитывать молодёжь на положительных примерах. А флагман, оказывается, шизофреник со справкой и клинический идиот. Мою болезнь сочли верхом неприличия, и я превратился в шпиона глубокого залегания. То есть лечился исключительно тайно, уезжая якобы на охоту в Сибирь. Знали бы вы, сколько я перемучился, пока не встретил врача от Бога Николая Ивановича.

Николай Иванович, старенький профессор, был в ту пору завотделением, а потом его «съела» Галина Гурьевна. Поводов для смещения Николая Ивановича было немало. Например, он мог воскликнуть на чествовании маститого академика, изобретателя диагноза «вялотекущая шизофрения», очень удобного для борьбы с диссидентами: «Вялотекущая шизофрения – это такая же чушь, как немножко беременная женщина. В мировой психиатрии такого диагноза нет!»

А ещё он говорил, правда в узком кругу: «Все мы однажды придём на Страшный Суд, и я ужасаюсь участи многих. А с наших пациентов Господь не спросит за грехи. Ну какие грехи у человека, не способного отвечать за себя? И работа психиатра – это служение ангелам».

Словом, Вадим Сергеевич уже не первый год наблюдался у профессора, радуясь, что приступы случаются всё реже, пока не угодил к Галине Гурьевне.

– Это чудовище! – сказал он, и руки у него мелко затряслись. – Знаете, как она наслаждается своей властью? Галина тут же отменила все назначения профессора, и мне вкололи такую лошадиную дозу нейролептиков, что я угодил в реанимацию. Я умирал, а перед смертью почему-то напряжённо думал: жаловаться бесполезно, Галина непотопляема. Но, знаете, есть такой приём – ловушка для дурака. То есть надо вывести дурака на такой уровень общественной активности, когда его дурь станет очевидной для всех.

Как раз в ту пору на телевидении решили организовать цикл бесед с психиатром. И влиятельные друзья Вадима Сергеевича организовали такую рекламу «гениальной» Галине Гурьевне, что её поставили во главе проекта и даже взяли в штат.

Первое и последнее выступление Галины Дурьевны в прямом эфире произвело столь неизгладимое впечатление, что продюсер выражался уже непечатно и орал на всю студию: «Эту дуру и хамку даже на порог не пускать!» Галина рыдала потом на плече у Вадима Сергеевича, но вскоре утешилась: вышла замуж за человека с еврейской фамилией – теперь в Израиле изучает иврит.

Однако расскажу о дальнейшей судьбе Ромы, сложившейся как раз по пословице: «Серенькое утро – красный денёк».

*    *    *

Старенький профессор Николай Иванович не нашёл у Романа признаков психического заболевания, но всё же решил подержать его в больнице – подлечить нервишки и потянуть время, выжидая, пока утихнут страсти, ибо Роме грозил всё же серьёзный срок.

За тот месяц, что Роман находился в больнице, страсти не просто улеглись, но случилось неожиданное. Мажора Костю арестовали за торговлю наркотиками. Мама и папа отчаянно бились за освобождение сыночка. Суд над Романом Авдеевым с липовыми справками о «тяжких телесных повреждениях» мог разве что подлить масла в огонь. Короче, родители забрали заявление и дело закрыли.

И всё же судьба Ромы внушала опасения. Он мог снова с лёгкостью пустить в ход кулаки и постоянно угрожал Лёньке-садюге, тайком избивавшему больных.

– Рома, научись говорить «мяу», а не «гав», – шутливо наставлял его Вадим Сергеевич.

Но Рома по-прежнему «гавкал» и, главное, тосковал из-за крушения надежды на исцеление матери. Он даже из больницы никуда не рвался. А куда идти: домой, к вечно пьяному папаше-матерщиннику, или к маме, уже забывшей, что у неё есть сын?

– Знаешь, Рома, – рассказывал ему Николай Иванович, – у меня в отделении лет десять назад лежал художник, и был он, что называется, овощ овощем. А когда он вдруг выздоровел, то оказалось, что душа его за это время возросла настолько, что из посредственного ремесленника он превратился в талантливого мастера. Может, и душа твоей мамы сейчас возрастает, а душа, пойми, вне болезни.

Про вечно живую душу, независимую от века сего и болезней, Рома не понял, но крепко задумался. А практичный Вадим Сергеевич сказал: «Нам, главное, дотянуть Ромку до армии, а из армии многие выходят людьми». Как раз в тот год Роме исполнилось 18 лет, день его рождения выпал на Страстную субботу. И было решено отметить день рожденья застольем в пасхальную ночь.

Прежде чем рассказать про ту пасхальную ночь, опишу хотя бы вкратце обстановку в отделении и соседей Ромы по палате.

Рядом с Ромой лежал вечно голодный дистрофик Камиль, он постоянно клянчил у всех пирожок. Его никто не навещал, передач он не получал. И всё же Камилю везло, потому что на соседней кровати лежал Саша-суицидник. К Саше регулярно приходила мама-продавщица, приносила пакет пирожков для Камиля, сумку продуктов для сына и при этом нещадно его полоскала:

– Вот гад – в петлю полез! Я пашу как трактор, семью обеспечиваю, а ему, ёшкин кот, не нравится жить. И что ж тебе, висельник поганый, не нравится?

А не нравилась Саше собственная внешность. Он считал себя уродом и в ужасе шарахался от зеркала. Кстати, ничего уродливого в его внешности не было, довольно приятное лицо. Но это типичный юношеский синдром – страх уродства. К счастью, проходящий с возрастом.

Однажды я услышала, как Вадим Сергеевич беседует с Сашей:

– Знаешь, Саша, был такой знаменитый французский певец и актёр Ив Монтан. Кумир миллионов! В 17 лет он хотел покончить с собой, считая себя уродом. Смешно?

– Не смешно, – буркнул Саша.

– А у Пушкина, – продолжал Вадим Сергеевич, – есть одно раннее стихотворение, написанное по-французски. Точнее, это записка девочке, с которой его решили познакомить друзья по лицею и назначили им свидание в парке. Но как узнать друг друга при встрече? И Пушкин описывает незнакомке свою внешность в таких выражениях: я похож на обезьяну, а руки у меня длиннее колен. А дальше гениальное: «Но таким сотворил меня Бог, и я не желал бы быть иным». Пушкин потому и велик, что желал быть таким, каким сотворил его Бог. А нам подавай силиконовые губы и... чего там ещё?

– Да не собираюсь я больше вешаться! – взмолился Александр.

– Тогда помоги покормить Алёшу. Хоть кому-нибудь помоги.

Это было выстраданное убеждение знаменитого артиста: когда тебе плохо – помогай бедствующим. А если сосредоточиться лишь на собственной боли, то вселенная сужается до размеров петли удавленника.

Самым тяжёлым больным в их палате был студент-пятикурсник Алёша. Кататоник или не кататоник (Николай Иванович очень сомневался в диагнозе), он лежал месяцами в позе эмбриона либо сидел неподвижно, застыв в ступоре. Студент не реагировал на людей, не разговаривал, а главное – ничего не ел. Алексея пытались кормить через шланг, но лишь расцарапали гортань. Каждое утро к студенту приходила его мама, Ксения Георгиевна, и пыталась накормить сына куриным бульоном и паровыми котлетами. Она часами уговаривала сына съесть хоть ложечку бульона, а потом уходила плакать в коридор. И тогда несколько насильственным способом студента пытались накормить Александр или Рома.

– У меня Лёха три ложки бульона съел! – хвастался потом Саша.

– А у меня почти целую котлету схомячил, – парировал Рома.

И всё же студент таял на глазах, балансируя где-то между жизнью и смертью. Чего только не пробовал Николай Иванович: менял схемы лечения, даже доставал через своих друзей из Америки новейшие лекарства. Но ничего не помогало.

– Почему он не разговаривает? – допытывалась у профессора мама студента.

– Нет связи.

Мама не поняла, а профессор продолжал:

– Я был ещё юным врачом, когда начал охотиться на шизофрению. Составил и выпил смесь лекарств, вызывающих как бы искусственную шизофрению, и стал диктовать ассистенту свои впечатления: «Ощущение, будто говорю по телефону с перерезанным шнуром... почему нет связи? Почему меня никто не слышит?» На этом записи ассистента прерывались, хотя я, помню, кричал, но, очевидно, про себя. Не знаю, как объяснить это состояние. Ну вот, допустим, человек за бортом, а на горизонте ни корабля, ни шлюпки – никакой связи с миром. Сначала человек пытается звать на помощь, а потом исходит немым криком душа. До сих пор помню то чувство ужаса, когда тебя никто не слышит, и страшнее этого одиночества ничего нет.

– Чем я могу помочь Алёшеньке? – заплакала мама.

– Разве что молитвой. Материнская молитва, говорят, со дна моря достаёт.

– Бога в тяжестях Его знаем, – говорила мне позже Ксения Георгиевна, признавшись, что крестилась она совсем недавно и со дна моря её молитва никого не достаёт.

Мы подружились, и однажды Ксения рассказала мне историю своей жизни:

– Я вышла замуж, что называется, с досады. Четыре года любила однокурсника, мы собирались пожениться. А после летних каникул он вернулся в институт с молодой женой. Моя гордость была настолько уязвлена, что я тут же выскочила замуж за своего давнего поклонника. Наш брак, естественно, оказался недолгим. И всё же после рождения сына я была несказанно счастлива. Знаете старый советский анекдот: «Что такое хорошая семья? Это мама и ребёнок. А что такое очень хорошая семья? Это мама, ребёнок и бабушка». И нам было так хорошо втроём, что я даже не помышляла о новом замужестве, хотя лестные предложения, не скрою, были. Бабушка, артистка кордебалета в прошлом, с детства таскала Алёшу по музеям, театрам, а уж пропустить интересный концерт в консерватории считалось моветоном. Вспоминаю наши семейные вечера: мягкий уютный свет настольной лампы, бабушка слушает Моцарта – мы были помешаны тогда на Моцарте. Алёша листает новенький, ещё пахнущий типографской краской томик Ахматовой. И вдруг начинает читать вслух:

Я к розам хочу, в тот единственный сад,

Где лучшая в мире стоит из оград...

Мы наслаждались этой великой прекрасной культурой и были призваны, казалось, на пир. Нет, мы никогда не отрицали Бога, исповедуя ту известную интеллигентную веру, когда «Бог в душе». Но опускаться до уровня церковного «обрядоверия» – это казалось нравственным падением. Особенно наша бабушка недолюбливала монахов: мол, сидят по кельям и от скуки гоняют чертей. Перед смертью она призналась, как оскорбил её в юности совет одного старца оставить сцену; старец даже говорил нечто о демонском влиянии. «У них повсюду, видите ли, демонская тьма, – сердилась она, – а для меня искусство – это свет и свет!» Но старец был прав. Бабушка оказалась никудышной балериной и всю жизнь танцевала, что называется, шестнадцатого лебедя в последнем ряду. Её творческая жизнь, что скрывать, не состоялась. Но бабушка всегда говорила горделиво: «Главное – любить не себя в искусстве, а искусство в себе».

Словом, мы любили искусство, любили друг друга. И была та полнота счастливой и со вкусом устроенной жизни, когда потребности в Боге, по сути, нет. Возможно, этому способствовало и то, что мы оба с сыном программисты. К сожалению, виртуальный мир заманчивей и ярче реального, а работа по созданию новых информационных технологий – это такой азарт, когда утрачивается интерес ко всему иному. Правда, я так – рядовой админ. А сын был настолько талантлив, что на четвёртом курсе его пригласили работать в Англию, оговорив возможность продолжения учёбы при финансовой поддержке фирмы. Мы размышляли, ехать или не ехать, как вдруг случилась беда.

Был день рождения Алёши, и ближе к полуночи явилась незваная гостья – Алиса, дочь наших прежних соседей по дому. Странная это была семейка. Папаша открыто изменял красавице-жене и при этом посвящал ей стихи: «Единственной ты никогда не будешь, но будешь первой среди всех». Он даже гордился своею распущенностью, и Алиса, похоже, пошла в папу. К тридцати двум годам она уже сменила нескольких мужей и сожителей, а теперь опять находилась в поиске. К несчастью, в тот день на столе было много спиртного, хотя наши друзья такие выпивохи, что одной бутылки вина нам хватало на Новый год, ещё оставалось и на Рождество. Но тут кто-то из гостей принёс в подарок коньяк, а непьющий очкарик Славочка зачем-то купил водку.

– Нам по-русски – водочки! – провозгласила Алиса и, подсев к сыну, стала обхаживать его. – Это правда, что ты до сих пор девственник? У меня хобби – делать из мальчиков мужчин. Не хочешь попробовать?

Как ни странно, она не опьянела после бутылки водки и лишь победоносно поглядывала на нас – вульгарная, наглая и по-своему манкая. Когда же наша гостья принялась за коньяк, а бабушка сделала ей замечание, Алиса, закурив, пустила ей струю дыма в лицо и послала матом по известному адресу. День рождения перерастал в скандал. Я велела Алёше проводить Алису до стоянки такси возле дома и заплатить таксисту, попросив отвезти нашу гостью домой. Но едва захлопнулась за ними дверь, как гости разом вскочили с мест.

– Остановите Алёшу! – закричала однокурсница сына Катя. – Она же в койку его повела!

– Она у него в брюках, как потаскушка, шарилась! – возмутился бдительный очкарик Слава.

– Неужели вы всерьёз полагаете, – насмешливо сказала бабушка, – что наш Алёша польстится на столь вульгарную особь?

Польстился. Явился домой лишь под утро, соврав, что, проводив Алису до дома, опоздал на метро. Ну и так далее. Мы с бабушкой по наивности ни о чём не догадывались, но Алёшу как подменили. Он опустился, перестал ходить на занятия, а через два месяца ушёл из дома, крикнув в бешенстве нам с бабушкой: «Я никогда не прощу вас за то, что вы сделали с Алисой!» А что мы сделали?

Лишь через год мы случайно узнали от знакомых, что Алиса довольно быстро бросила Алёшку ради богатого «папика», но сочинила при этом трогательную историю: мол, Алёша – её первая и последняя любовь, но только надо расстаться, потому что его мать пригрозила облить её серной кислотой, а бабушка насильно отвела на аборт, когда она ждала ребёнка от любимого Алёши. Существовала и иная версия: будто мы с бабушкой долго и тупо били её в переулке, пока у бедняжки не случился выкидыш. Она даже демонстрировала Алексею синяки, полученные в ту пору от «папика». Алиса была патологически лжива.

Я рвалась объяснить Алёше, что всё это наглая, бесстыдная ложь. Но бабушка сказала: «Молчи. Ночная кукушка всегда дневную перекукует, и Алёша пока не поверит ничему». Вся эта история так подкосила бабушку, что она съёжилась, сгорбилась, а через два года умерла от обширного инфаркта. Алёша даже на похороны не пришёл. Правда, он, оказывается, не знал о смерти бабушки, оборвав все связи с «убийцами» своего ребёнка. Только на третий день после похорон он, запыхавшись, примчался домой, крикнув в дверях: «Это правда, что бабушка умерла?» И заплакал, обнимая меня: «Мама, бабулечка, простите меня!»

Мы сидели, обнявшись, в тишине нашей опустевшей с уходом бабушки квартиры, как вдруг позвонила Алиса, чтобы по-соседски выразить соболезнование.

– Что ж ты, соседка, забыла про нас, – сказала я, включив громкую связь, – мы с тобой два года не виделись и не общались. В первый раз за два года слышу твой голос, и ты, заметь, позвонила сама.

– Ну, сама, – вздохнула Алиса. – Тут проблема нарисовалась, надо где-то деньги занять.

– Про деньги потом. А сначала хочу выразить тебе соболезнование в связи с потерей ребёнка.

– Какого ребёнка? – опешила Алиса. – У меня нет и не может быть никаких детей. Я чайлдфри! А-а, это Алёшка-придурок настучал. Но у меня, поймите, не было выхода. Тут такой роскошный кадр нарисовался, а этот кретин не пускает его в дом и хнычет про свою любовь. Вот и пришлось сочинить страшилку.

– А ещё говорят, что мы с бабушкой избили тебя в переулке.

– Шутка юмора была для вашего лоха! – рявкнула Алиса и бросила трубку.

Сын сидел ни жив ни мёртв. Всё было ясно. Теперь, казалось, он даже близко к Алисе не подойдёт. Как бы не так! Уже через день он раздобыл где-то деньги, отвёз их Алисе и был готов, как побитая собака, ползти по первому зову к её ногам. Он был теперь как наркоман, презирающий себя за пристрастие к наркотикам, но уже смертельно зависимый от них.

За месяц до больницы Алёша на несколько дней исчез из дома. Я обзвонила знакомых, морги, больницы. А Алёша, вернувшись, рассказал, что был в монастыре, крестился там и договорился, что его примут в монастырь трудником. Только позже я поняла, что это была его отчаянная попытка вырваться из унизительного плена. Но тогда я раскричалась: «Какой монастырь? У тебя диплом на носу!» – и сын, жалея меня, остался дома.

Господи, если бы знать всё наперёд!.. Вру, я знала. Перед тем как Алёша ушёл из дома, позвонила женщина и сказала, что она – мама бывшего мужа Алисы, что её сын покончил с собой. Все молодые люди, связанные с Алисой, рассказывала она, кончили плохо: один сошёл с ума, другой спился, а третий стал законченным наркоманом. Женщина откуда-то знала про связь моего сына с Алисой, умоляла остановить Алёшу и даже цитировала Библию: «Ноги блудницы ведут к смерти». Я прочитала потом это место: «Дом её ведёт к смерти, и стези её к мертвецам. Никто из вошедших к ней не возвращается и не вступает на путь жизни» (Притч. 2, 18-19).

Почему-то я не поверила тогда этой женщине. Вероятно, из-за уверенности, что у моего сына и этой вульгарной хамки нет и не может быть ничего общего. А может, всё проще: мы не хотим слышать Господа, когда Он стучится в наш дом.

*    *    *

Позже, не называя имён, я рассказала Вадиму Сергеевичу о злоключениях Алёши и спросила:

– Это правда, что ноги блудницы ведут к смерти?

– Как вы сказали? – разволновался он. – Повторите, пожалуйста.

Я пересказала своими словами то, что прочитала в Притчах Соломоновых, а Вадим Сергеевич впал в такую задумчивость, что я смутилась:

– Простите, я, вероятно, сказала что-то не то?

– Да нет, то. Просто вспомнилось, как начиналась моя болезнь. Был банкет после вручения Государственной премии, а потом меня атаковали поклонницы – цветы, комплименты, просьбы дать автограф. Я переживал тогда, что старею и что пора переходить на возрастные роли «отцов». А тут юная дева с сияющими глазами восторженно говорила мне, какой я талантливый, сильный, красивый. В общем, проснулись мы в одной постели. Я никогда не изменял жене, и было особенно стыдно, что я этой девчонке в отцы гожусь, а тут! Правда, при дневном свете обнаружилось, что девчонка – это профессионалка в возрасте, тут же предъявившая мне счёт за интимные услуги... Потом я долго мылся под душем и не мог избавиться от такого нестерпимого смрада, как будто меня закопали в кучу протухшей рыбы или с головой, простите, окунули в сортир. Позже я прочитал, что одному старцу являлся бес блуда в виде жирной смердящей негритянки. И у меня приступы всегда начинаются так: сначала нестерпимый смрад, а потом я перестаю быть человеком. Я ответил на ваш вопрос?

– Да.

В пасхальную ночь, когда мы отмечали день рождения Ромы, нам разрешили накрыть столы в столовой, но велели вести себя тише воды, ниже травы, а после одиннадцати верхний свет не включать, чтобы не было нареканий за нарушение режима. При свечах было даже интересней. Полная луна за окном заливала всё ярким светом.

Медперсонал ушёл отмечать праздник в соседний корпус; в отделении было таинственно от мерцания свечей и тихо без окриков санитаров. Все понимали, что «нарушаем», и с осторожностью, тихими стопами собирались на нашу тайную вечерю. Все вели себя безукоризненно. С той поры во мне живёт мистическое чувство, что душа действительно живёт вне болезни и откликается на благодать. Во всяком случае, в ту ночь вокруг меня были хорошие, добрые люди.

Решено было поститься до полуночи, разговляясь лишь на Пасху. А пока готовились к празднику – надували разноцветные воздушные шарики и украшали ими столовую, а доверенные лица во главе с Романом распаковывали коробки и расставляли по столам угощение. Это Вадим Сергеевич, человек денежный, сделал заранее заказ в ресторане – и каких только деликатесов не было у нас на столе! Тарталетки с красной и чёрной икрой, сёмга в кляре, виноград, киви, пирожные и нарядные куличи. Мы же с мамой студента, Ксенией Георгиевной, напекли гору пирожков и покрасили пасхальные яйца.

Пасху ждали так напряжённо, что угадали наступление полуночи даже не по часам, а по тому, как мощно вздрогнул воздух – ударили в колокола сорок сороков московских церквей. В небо брызнули залпы салюта, и вдруг стало слышно, как где-то вдали поют: «Христос воскресе из мёртвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»

– Христос воскресе! – воскликнул Вадим Сергеевич.

– Воистину воскресе! – дружно ответили все.

И был у нас на Пасху пир на весь мир. Все поздравляли Рому с днём рождения, надарив ему кучу подарков, а он растерянно дарил эти подарки другим. Больше всех волновался в ту ночь Камиль, увидев осуществление своей мечты: гора пирожков – бери не хочу. Он уже наелся, но не мог остановиться: хватал пирожок, надкусывал и убегал прятать его в свою постель под подушку. У Камиля была фобия – страх голода; из его постели регулярно выгребали уже заплесневелые остатки пищи. Камиль в таких случаях рыдал и пытался отнять эти подгнившие кусочки, поспешно запихивая их себе в рот.

Словом, Камиль запасался пирожками на случай голодного будущего, ибо нечто подобное уже было в его прошлом. Говорят, что мачеха Камиля решила избавиться от дурачка-пасынка и, совсем как в сказке, отвезла его в дремучий лес. Но если в сказке сироту спасают добрые люди, то Камиля никто не спасал. Только через месяц он выбрался из леса и пришёл в отделение милиции. Участковый в это время пил чай и, ахнув при виде измождённого пришельца, дал ему пирожок. С той поры пирожки для Камиля были знаком воскрешения от смерти или чем-то очень важным, о чём знала его душа.

Камиля интриговали не только пирожки, но и то, что Алёша-студент сидел возле блюда с пирожками и по своему обыкновению ничего не ел. Ну что можно игнорировать тарталетки с икрой – это понятно: сам Камиль такого не ел. Но пирожки – это же мечта! Камиль даже подвинул блюдо с пирожками поближе к студенту – никакого результата. Незрячий взгляд и какое-то безжизненное лицо, уже помеченное, казалось, меткой смерти. И Камиль вдруг заплакал, убежал в свою палату и принёс оттуда обгрызенный, обмусоленный пирожок.

– Я тебя лублю, – сказал он студенту. – Съешь пирожок!

И Алёша вдруг обнял Камиля и сказал ему: «Христос среди нас!» Вот такое было пасхальное чудо, когда после той ночи Алёша стал разговаривать, есть и возвращаться из небытия.

Наступило время весеннего военного призыва. И Вадим Сергеевич (он уже выписался из больницы) загорелся идеей – устроить Рому в элитную десантную часть к тому самому знаменитому «бате», роль которого он однажды сыграл в сериале. Правда, в фильме командир десантников красиво погибал, заслонив собою от пуль молодого солдатика, а на самом деле он выжил и ещё не раз рисковал жизнью ради своих бойцов.

Устроить Рому в элитную часть оказалось непросто, но Вадим Сергеевич, любимец публики, позвонил какому-то маршалу. А дальше как в кино: однажды у нашей неприглядной «дурки» с грязными потёками на стенах лихо затормозил военный джип с красавцем-десантником за рулём.

– Прибыл в ваше распоряжение за допризывником Романом Авдеевым! – доложил десантник, сияя иконостасом наград на груди и золотыми аксельбантами парадной формы.

Обитатели дома скорби, ахнув, приникли к окнам, а санитар, по прозвищу Лёнька-садюга, даже вышел на крыльцо. Роман чинно направился к джипу, но не выдержал соблазна и схватил санитара за грудки:

– Я тебе покажу, как Камильку избивать!

Я было ринулась разнимать драку, но десантник уже взял санитара за палец и сказал ласково:

– Говорят, кто-то маленьких обижает? Нехорошо.

Непонятно, что сделал десантник, но могучий Лёнька вдруг осел на крыльце, задохнувшись от боли.

– Он больше не будет никого обижать, – философски заметил десантник, а Ромка преданно потрусил за ним, даже забыв попрощаться.

Гуд-бай, Рома, и спасибо за возможность, наконец-то, отдохнуть от тебя и полежать на диване с книжкой. Но не тут-то было! Минут через сорок зазвонил телефон:

– Вас беспокоят из двадцать шестого отделения милиции. Ваш знакомый Роман Авдеев разбил витрину и покалечил прохожего. Мы сейчас составляем протокол.

– Ничего не составляйте! – закричала я. – Мы с адвокатом уже едем к вам!

И тут из трубки послышался смех и голос ненаглядного Ромочки:

– Ловко я вас разыграл, а? Круто вышло, точно! Просто я вспомнил, что забыл попрощаться. Привет всем нашим, а Камильке особено!

Ах, Рома, Рома – ни дня без приключений! К счастью, приключений в десанте хватало, и Рома писал хвастливые письма, что только армия – школа для настоящих мужчин. А слизняков, уклоняющихся от призыва, надо поздравлять с Восьмым марта и дарить им при этом женские колготки. В конце первого года службы Роман крестился, а крёстным стал знаменитый «батя», легенда спецназа. Роман навсегда полюбил армию и стал профессиональным военным. А через десять лет он погиб при освобождении заложников и был посмертно награждён орденом Мужества. У Ромы осталась жена с ребёнком. Жить на военную пенсию им трудно, и «батя» материально помогает вдове.

В сорок лет от тромбоэмболии умер Камиль. После больницы он долго жил в интернате для хроников, а потом его забрала оттуда дворничиха-татарка – крещёная, из кряшенов. Дворничиха окрестила Камиля с наречением имени в честь Николая Чудотворца и приохотила к своему ремеслу. На рассвете Коля-Камиль мёл улицы, а потом до ночи бродил по посёлку, собирая осколки битого стекла. Пили в их посёлке часто, и битых бутылок было много. А кто-то рассказал Николаю-Камилю, что битое стекло невредимо лежит в земле веками и лет через двести на него может наступить и пораниться ребёнок. Коля-дворник жалел ребёночка, и после его смерти говорили: «Вот умер Коля-дурачок, и собирать стекло теперь некому. Божий был человек, светлая память!»

Новости о наших общих знакомых я узнаю в основном от Ксении, мамы Алёши. Мы переписываемся. Недавно Ксения сообщила, что бывший суицидник Саша стал, оказывается, лидером либеральной партии, получающей гранты от иностранных инвесторов за внедрение в России ювенальной юстиции, сексуального просвещения школьников и прочего передового маразма. Саша теперь разбогател, растолстел и даже заявил в интервью по телевидению, что пострадал от тоталитарного режима и был заточён в психушку, как диссидент. «Раньше Саша хотел сменить лицо в клинике пластической хирургии, – написала Ксения, – а в итоге сменил личность».

После больницы Ксения Георгиевна обменяла их московскую квартиру на дом возле древнего монастыря, и Алёша наконец-то избавился от бессонницы, мучившей его в мегаполисе. А вот у самой Ксении со здоровьем проблемы. Её парализовало после инсульта. И она писала потом: «Что бы я делала без Алёши! Он буквально вытащил меня из болезни, сидел со мною ночами, варил протёртые супчики и привозил из поликлиники врача, а из монастыря батюшку, причащавшего меня на дому. Помните, как я роптала на Господа из-за болезни Алёши и стыдилась признаться знакомым, что сыну назначили инвалидную пенсию? Но по милости Божией всё промыслительно. Вот у моих подруг дети обзавелись семьями, разлетелись по белу свету, и теперь в аптеку сходить некому, если прихватит болезнь. И Господь оставил со мною Алёшу – иначе я бы не выжила.

Слава Богу, уже хожу и копаюсь в огороде. Правда, сын запрещает мне работать и, опасаясь за моё здоровье, всё делает сам. Но когда он уходит в монастырь на послушание, я всё же иду прополоть клумбы и радуюсь бурным новостям весны – позавчера расцвели нарциссы, сегодня утром распустились крокусы. И уже неделю цветут роскошные голландские примулы – белые, розовые, лиловые.

Про Алису мы не вспоминаем. Что Алиса, если даже рядом с Христом был Иуда-предатель? Дело не в Алисах или нынешних иудушках, а в незащищённости души перед злом.

Вспоминаю разговор со знакомым иеромонахом, специалистом по компьютерам в прошлом. Я призналась ему, что часами сижу в Интернете и буквально обжираюсь информацией.

– Зачем вам это? – спросил он.

– Кто владеет информацией, тот владеет миром, – процитировала я в ответ известную фразу Ротшильда.

А батюшка ответил мне словами Евангелия: "Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит?" (Мф. 16, 26.) Иеромонах стал говорить о малодушии, а я подумала: это он о трусости, ведь малодушный человек – значит трусливый. Но иеромонах говорил об ином – на людей сегодня обрушивается буквально лавина информации. И человек уже настолько задавлен завалами этого дразнящего любопытство информационного мусора, что для духовной жизни не остаётся места и еле жива его слабенькая душа. Малодушие – это духовная инвалидность, то есть маленькая беспомощная душа, уже не способная сопротивляться натиску зла.

Иеромонах говорил о наступлении эры малодушия, а я понимала: это про меня. Мы гордились образованностью нашей семьи и впихивали в Алёшу множество знаний. А душа моего сына оказалась беззащитной и не готовой к встрече с реальностью.

Бедные наши беззащитные дети! Недавно смотрела фильм про морских котиков, и меня поразила сцена, где старый самец-вожак избивает молоденького котика, прогоняя его с лежбища для брачных игр. Оказывается, до наступления зрелости молодым котикам запрещено появляться на лежбище для взрослых, ибо это, как пояснил диктор, срывает пружины инстинкта, а от преждевременного соития деградирует род. Даже морские котики защищают своих детей. А мы?»

*    *    *

Однажды Ксения Георгиевна сообщила, что в онкологической клинике в Германии умер Вадим Сергеевич, а позже мне переслали его предсмертное письмо:

«Хочу попрощаться. Или лучше сказать – до встречи в том будущем веке, где встанут рядом князи и нищие. Где обрящуся аз?

Вспоминаю, как после пасхального застолья в больнице вы благодарили меня за доставленную людям радость и растроганно сказали, что я добрый и щедрый человек. Не обольщайтесь! Хотя я и сам долго обольщался на свой счёт, пока не стал свидетелем одного случая в магазине.

Как раз перед отъездом в Германию я зашёл в магазин и засмотрелся на старую даму, явившуюся сюда определённо из прошлого века: старомодная шляпка, митенки и чулочки допотопного образца. По актёрской привычке я люблю наблюдать за людьми и подмечать детали, чтобы использовать их потом в работе. Дама радостно сообщила продавщице, что ей как ленинградской блокаднице увеличили пенсию и теперь можно устроить пир. А для пира она купила пятьдесят граммов сыра, сто граммов карамелек, пачку чая и апельсин. А поскольку продавщица усиленно рекомендовала ей какие-то особенно вкусные сардельки, блокадница попросила взвесить ей килограмм, чтобы угостить и порадовать подружек. Когда же продавщица выбила чек, дама растерянно сказала, что таких больших денег у неё нет, и попросила взвесить всего две сардельки. Но и на этот раз не хватило нескольких рублей, и старушка долго и подслеповато пересчитывала мелочь, надеясь набрать нужную сумму.

– А ну, бабка, шевели колготками и не задерживай людей! – прикрикнул на неё стоявший сзади бритоголовый качок с золотой голдой на шее.

– Не смейте оскорблять блокадников! – вспылила молоденькая продавщица.

– Это ктой-то на меня тут пасть разевает? – угрожающе сказал ей качок и вдруг скомандовал: – Ложь обратно кило сарделек на весы, я за бабку сам заплачу!

Помню страдания старой дамы, готовой, кажется, провалиться от стыда сквозь землю, когда очень довольный собою качок крикнул ей на прощанье:

– Хавай, бабка, от пуза и вспоминай мою щедрость!

Нет, я никогда не надену на шею голду толщиною в собачью цепь, но в самодовольном качке из магазина я узнал вдруг себя, и нахлынули воспоминания о съёмках в нищей российской деревне. Там был величественный старинный храм с прохудившейся крышей и облупленными стенами. До сих пор не понимаю, на что жила семья священника с четырьмя детьми, ибо приход был очень бедный, а вокруг одни старухи, сами нуждающиеся в помощи. Правда, батюшка с матушкой уверяли меня, что Господь не оставляет их Своею милостью: у них отлично несутся три курочки, а к зиме накопали много картошки. И когда я пожертвовал деньги на ремонт кровли, батюшка от радости обнял меня, а матушка поклонилась благодетелю в ножки и пригласила на обед. Им так хотелось отблагодарить меня, что на обед зажарили одну из трёх курочек, а матушка заняла у соседки банку сметаны и творог.

"Господь не оставит вас за вашу щедрость!" – не уставал радоваться священник и счастливо прикидывал, что если отремонтировать кровлю самим – никаких наёмных хапуг-шабашников! – то на сэкономленные деньги можно купить известь и наконец-то побелить храм.

Почему-то перед смертью вспоминается эта курочка и то, как потом в Испании я потратил почти миллион на покупку антиквариата и прочих игрушек для взрослых. Я был в ту пору по-настоящему богат. И, отщипнув от больших денег малую кроху для храма, я в умилении чувствовал себя добрым человеком, как тот щедрый качок из магазина, заплативший – надо же! – за килограмм сарделек.

Во мне никогда не было истинной христианской жертвенности, а к добрым делам примешивалось тщеславие. Тем не менее мне нравилось помогать незадачливым людям и на правах умудрённого мэтра давать советы и поучать. Словом, всегда интересней исправлять чужие недостатки, чем позаботиться о своих. А недавно я прочитал у аввы Исайи Отшельника: "Ты разрушаешь дом свой в то самое время, когда покушаешься устроить дом ближнего". И как же горько сознавать теперь, что даже в добрых делах я лицедействовал перед Господом, а дом души моей пуст и "пался весь".

Правда, батюшка сказал однажды, что нет безгрешных людей, но есть покаяние. О, если бы я умел искренне каяться! А я, как Адам после грехопадения, прятался от Господа и прикрывал свои стыдные дела словами лукавого самооправдания.

Простите, трудно писать – слабею. И хочется молиться словами самой нужной молитвы: "Господи, дару..."».

Письмо осталось недописанным, но я поняла, как молился мой друг перед смертью: «Господи, даруй мне прежде конца покаяние!» Это нужная молитва, и порой крайне нужная.