ДЮКА

О Клавдии Сергеевне, прямом человеке

Делаю несколько снимков, которые Клавдии Сергеевне совсем не нравятся.

– Давай, – говорит, – я тебе современную дам. На крест сделала.

– Что? На какой крест? – не понимаю я.

– И чемодан приготовила – там всё, что надо.

Ну хорошо, чемодан так чемодан.

– Я человек прямой, – предупреждает Клавдия Сергеевна – не то с вызовом, не то с опаской. Понимаю, что ей это обычно выходит боком. Смеюсь в ответ, и что-то хорошее появляется между нами. На стене фотография молодой красавицы.
 

– Говорят, вы знали Георгия Семёновича Шпагина, – обращаюсь к ней. Речь о легендарном конструкторе-оружейнике, изобретателе автомата, который можно увидеть почти в каждом фильме о войне.

– Я была в семье пятым ребёнком, – начинает Клавдия Сергеевна несколько издалека. – Четверо младенцами умерли, поэтому родители любили меня за пятерых. Отца долго не брали на войну из-за туберкулёза шейных позвонков. Это тяжёлая болезнь, но сосед написал кляузу, и папу арестовали. Вменяли ему не то дезертирство, не то ещё что. Правда, скоро, разобравшись, его отпустили, освободив от воинской повинности. Но с тех пор вся его жизнь сразу перевернулась. Отец не находил себе места: целый месяц ходил на станцию – просился на фронт, пока не добился своего. Больше мы его никогда не видели.

*    *    *

От нашей деревни Мериновщины до Вятских Полян двенадцать километров. В 46-м приехала к нам в гости одна из сестёр отца, сшила нам одежду с двоюродным братом: ему рубаху, а мне – красивое платье. И пошла я обходить соседние деревни, показываться родне. В Изране, где жила моя сестра, подхожу к её дому, вижу: стоит тарантас, а рядом пасётся стреноженная лошадь – красивая, сытая, таких в деревнях не было. Тётка – мамина родная сестра – была дома, кашеварила. Спрашиваю: «Где дядя Костя?» – «На реку ушли. Приехали важные люди из Полян и весь день в кузне что-то мараковали. Видать, получилось у них то, чего хотели, и пошли они на радостях рыбачить».

Поняла я, что ужина придётся подождать, хотя есть хотелось сильно. Ждала, ждала, наконец вижу: идут дядя Костя, а с ним двое мужчин. Один высокий, посолиднее, другой – небольшой, поджарый, в лаптях, стал вдруг танцевать «Барыню». Дядя Костя – он был точной копией Вадима Спиридонова из «Вечного зова»: усы такие же, выправка, – помню, на это засмеялся: эко, мол, даёт!

Так вот, человек, который плясал, и был Шпагиным. Вот фотография, глянь, мне здесь 9 лет. И платье на мне то самое, в котором я была в тот день. Оказалось, мужчины принесли с собой уху. Шпагин подошёл, спрашивает: «Гостья? Откуда?» – «Из Мериновщины». – «С кем живёшь?» – «С мамой». – «Где же отец твой?» – «На фронте погиб». – «А звать тебя как?» – «Дюка». – «Что за имя такое? А как настоящее?» – «Клава, но я не люблю это имя. У нас в деревне всё Клавки да Клавдюшки. А я – Дюка».

Отвечаю, а сама удивляюсь: что за человек такой, всем интересуется?

«Клавдия… – задумчиво говорит Шпагин. – Хорошее имя. А мама как хотела тебя звать?» – «Душкой». – «А что, Душа хорошее имя!» «Ой, – отвечаю, – у нас в деревне всё Душки да Душки. Уже старуха, а всё Душка». – «А у меня, – улыбается гость, – жена Дуся, Евдокия, но я люблю её называть Дуней».

Гляди-ка, думаю, и имя Клавдия ему нравится, и имя Евдокия. У нас-то в деревнях отношение к именам плёвое, а тут совсем по-другому. Посадил меня невысокий человек рядом с собой, а тот, что большой, сидел набычившись и всё на меня поглядывал. Не глянулась я ему вроде как.

– А что так пострижена? – продолжает расспросы невысокий. – Девочка, а с чубчиком?

– Да вши одолели.

– Надо бороться.

– Боремся каждый день, и соседские приходят ловить, у нас лампа яркая.

Всем налили ухи пожиже, а мне гость рыбину положил. «Воды, – говорит, – ты и дома нахлебаешься. А это тебе от меня, как от отца». Стал о нём расспрашивать, а тётка возьми и лишнего скажи: мол, больной был, куда ему в армию, а сосед наклеветал.

Тут большой сумрачный мужчина заинтересовался. Стал допытывать: может, мы с мамой зло на советскую власть затаили, вражду какую имеем к тем, кто отца хотел посадить.

– Нет, – отвечаю, – только с Нинкой, дочкой того, кто наклеветал, мы каждый день дерёмся.

– А кто зачинщик?

– Наскакиваю я, а побеждает она.

– Отчего так?

– Она хлеб жрёт, а у нас голодно.

Тут Шпагин по столу как стукнет рукой:

– Хватит!

И прекратил меня сумрачный допрашивать. Он из органов был, как я после узнала, охранял Шпагина, но привычек следовательских не оставил. Тётя взялась проводить меня до конца деревни. Вышли, а мрачный в окно на нас смотрел. Никогда не забуду его глаз-буравчиков.

На дорогу тётка навалила мне рыбьей мелочи, переложив крапивой, а Шпагин положил сверху в сумку две большие рыбины. «Передашь, – говорит, – маме от меня». Ещё сказал: «Расти большая и будь счастлива». Тётка пошла провожать меня до конца деревни, и я стала расспрашивать о сумрачном и добром – кто они. Она объяснила, что у Шпагина что-то на заводе не получалось, но он узнал, что живёт в Изране хороший кузнец, дядя Костя, и приехал к нему за помощью.

Что за Шпагин? Нести сумку было тяжело, шла с роздыхами, не скоро добралась до своей деревни. Навстречу – Илья Родионыч, директор школы. «Откуда?» – спрашивает меня. «Из Израна». – «А чё несёшь?» Заглянул в сумку и воскликнул: «Ого!» – «Шпагин дал». Довёл меня почти до дому, сумку помог нести, а там передал одному парню. Тот в сумку тоже заглянул и так же воскликнул: «Ого!»

Мама, конечно, удивилась, что я так рано вернулась, обычно с ночевой уходила в гости, а то и на два-три дня. Я стала рассказывать, тут мама сумку раскрыла, слышу: «Ого!»

Да что за рыба-то такая! Оказалось, стерлядь. А платье я сестре так и не успела показать, не встретились. Так жалко было.

*    *    *

Когда мы с мамой переехали жить в Поляны, то поселились в доме № 1 по Набережной. Время от времени я видела, как Георгия Семёновича привозили на тарантасе домой, жили они неподалёку, на Ленина, 1. Но вскоре они уехали из нашего города. Это было в 1952 году, и все окрестные ребятишки очень об этом жалели. У нас дети тогда с Рождества до Крещения ходили святовать, охотнее всего заглядывали к Шпагиным, которые, кроме конфет и пряников, давали по три рубля. Сколько раз приходили – иной раз вывернув шубы наизнанку, – столько раз их и одаривали. Добрые воспоминания остались об этой семье. Бабы у нас любили подсолнухи щёлкать, а шелуху рядом бросали. Не одна, так другая непременно вспомнит: «А вот Дуся Шпагина никогда семечки не грызла».

Когда я пошла работать на завод, то делала пружины и курки для автомата – их потом отправляли в секретный цех, где собирали оружие. И как-то раз мастер дядя Федя объяснил мне, что мы делаем пистолет-пулемёт Шпагина.

– Да-а! – удивилась я. – Он меня, когда девчонкой была, рыбой угостил и по вшивой головёнке погладил – благословил.

«И тянуло меня разобраться»

Говорили мы с Клавдией Сергеевной о том о сём, потом я спохватился, время позднее:

– Долго вы проработали на заводе?

– Здоровье у меня всегда было слабое, и с ППШ я перешла в другой цех, где делали патефоны «Молот». Замки к ним прикручивала, но и на это сил не хватало. Подружка у меня тысячу зарабатывала, а я триста, и поняла, что физический труд меня не прокормит – нужно учиться. Закончила вечернюю школу, курсы счетоводов с красным дипломом, но работать пошла машинисткой в суд. Вскоре прокурор заметил, что у меня память хорошая, и переманил к себе секретарём. Интересный был человек – Алексей Петрович Глинин, маленький такой, одутловатенький. Зеваки специально приходили его послушать. Он как начнёт на суде возмущаться: «Паразиты! Бездельники!» – никакого театра не надо.

Тогда люди на должностях от простого народа мало отличались. В очереди за молоком и сметаной стояли и судьи, и жена секретаря райкома, и супруга прокурора. Вместе на картошку в деревню ездили, вместе по вечерам на костре её пекли.

Не сказать, что нарушений не было. Году в 64-м, когда хлеб по карточкам начали выдавать и следователи из прокуратуры стали оформлять их на «мёртвые души», был большой скандал. Но это уже без меня было. Решила я поступить на юридический факультет Казанского университета, хотя к юристам относилась предвзято – они сыграли большую роль в жизни нашей семьи. Если бы отца не арестовали, не измучили, он бы остался в живых. И тянуло меня разобраться в этом – на дело его взглянуть ох как хотелось…

– Сначала я хотела учителем стать, – продолжает Клавдия Сергеевна. – Среди отцовой родни учителя только что не через одного. Отец-то на земле трудился, у нас в саду 120 деревьев было, но трёх своих сестёр и брата так воспитал, что все получили высшее образование.

А меня поднимать было некому. Когда с фронта после тяжёлых ранений начали возвращаться солдаты, их обычно назначали начальниками – кого председателем, кого бригадиром, кого завхозом. И дети их стали приходить в школу с хлебом, а мы с мамой голодали. Однажды подружка подразнила меня кусочком, я выхватила и съела. Одноклассники засмеялись, а мне мама сказала: «Не смей никогда ни у кого ничего брать! Отец презирает воров и попрошаек. Придёт и на тебя рассердится. Крепись и жди отца достойно».

Но отец не вернулся. Погиб 1 октября 1943 года при форсировании Днепра. Я ездила на его могилу два раза. Первый раз маму свозила и сына, а второй раз привезла оттуда горсть земли и высыпала на мамину могилку. И вижу ночью сон: идут отец с мамой за ручку, не под ручку, так в деревне не ходили, а за ручку.

Мама была из работящей семьи, но к ним в 30-е годы пришли с револьверами и мельницу раскурочили. Не знаю зачем. Мама была тактичным, нежным, религиозным человеком. Говорила: «Мне бы твоё образование, я бы страной правила». Умела с людьми обходиться, не то что я. Мама девушкой церковном хоре пела, а у меня даже караоке не получается. Бабушка по матери такая же была – без молитвы ни шагу, так что я с младых ногтей знала, когда нужно говорить «Господи, благослови», а когда «Господи, помилуй».

*    *    *

После восьмого класса я отправилась поступать в Малмыжское педучилище. По всем предметам получила пятёрки, а по Конституции мне поставили тройку. За то, что подсказывала мальчишке-соседу. Считай, что поступила, да только неладно вышло. Я ведь всегда в таких случаях «Живые в помощи» читала, а тут лучше всех сдала и возомнила о себе. Вдруг слышу, что без стипендии учиться буду, а как мне без неё-то – на что жить? Говорю: «Без стипендии учиться не буду, на другой год снова приеду поступать». «Не будет другого года, – мне говорят, – училище переезжает, у нас последний набор». «Нет, не могу», – говорю. «Жаль, династию нарушаете. Из вашей семьи у нас всё время кто-то учился…»

Назад на пароходе плыла четвёртым классом, на палубе. При свете лампочки у трубы вскрыла пакет с документами. Среди бумаг – характеристика, которую дала мне школьная учительница, что девочка я не по годам развитая, начитанная, но капризная и своенравная. Что правда, то правда – не обидно. А вот дальше смотрю и... глазам своим не верю: «Материально обеспечена». Вот, оказывается, почему мне стипендии не дали, мол, обойдётся. А ведь у меня мама техничкой работала. Конечно, учительница не со зла это написала, она заблуждалась, потому что я всегда была аккуратно одета, ухожена, платье выглажено.

Я так ревела, так ревела! И взмолилась: «Господи, накажи учительницу, что не пришла ко мне домой, не посмотрела, как мы живём! Пусть ноги у неё отнимутся до тех пор, пока я не получу диплом». И отнялись... Моя любимая учительница... Вот это накляла её.

*    *    *

Потом на заводе работала, в суде, в прокуратуре, в Казанский университет поступила. Учительница начала понемногу ходить. Однажды маму увидела, закричала: «Тётя Поля, тётя Поля, как у Дюки дела?» Она знала, все знали о моём проклятии.

– Последний год учится, – отвечает мама.

– А я, видите, пошла, – говорит учительница, – пока, правда, не очень хорошо…

Когда я получила диплом, она полностью поправилась. И всё это за мои слова. Я так переживала! За то меня Бог и наказывает, за то болею.

После университета одно время работала я в ОБХСС, и были у меня девушки-агенты. Одна работала на мясокомбинате, вторая – на птицефабрике. Не знаю, платили ли им или на общественных началах, но они исправно сообщали, кто в какие щели лезет. Мы устраивали облавы; люди, как увидят, что дело плохо, бросают кур налево и направо.

Ловили и начальников иной раз, которые крали, конечно, не в пример нынешним – один дрова спишет в свою пользу, другой автомобили, полученные для колхозников, распределит среди своих. Мне, правда, не по душе всё это было. Вот начальник ОБХСС Алексей Степанович Овечкин – тот другое дело. У него классов пять было ли образования, не знаю, но ярый, матёрый сыщик, самородок. А я маме сказала:

– Это работа не по мне!

Уехала в Нолинск. Вышла замуж, родила ребёнка, а работать пошла адвокатом. Звёзд с неба не хватала, но добивалась своего не мытьём, так катаньем. Скажем, речь у меня деревенская, простая, что для сельской местности неплохо. Потом, большое дело – судью расположить. В одно место книги везу, в другое – мягкие игрушки, детей много у судьи, в третье – ещё что.

– За свой счёт покупали?

– Конечно, сама. Престиж! Но судью расположить – это не всё, и даже не половина дела. Он за игрушку против фактов не пойдёт. Вот и соображай, что к чему.

Расскажу моё самое любимое дело. Позвонили: «Поезжайте в село Уни, там три дня слушалось дело об установлении отцовства, но так ни к чему и не пришли». А вот что было. Валя-агроном приехала по распределению в колхоз. Девка видная, родители высокого звания: отец – генерал, мать – врач. Но три года практики были обязательны для всех. Жильём девчонку обеспечили, и подружилась она с двумя парнями – Сашкой и Петькой. В кино на танцы везде втроём ходили, но выбрала она Петьку – рыжего такого парня.

Согрешили они, а тут его в армию забрали. У девки брюхо растёт, а мать Петькина пишет ему: «Валька-то от Сашки беременная. Нагуляла!» Пришло время, и родила Валька рыжего-рыжего сына, которого назвала Петей. Но тогда как было? Если в браке не состоишь, в графе «Отцовство» – прочерк. Это сейчас мать-одиночка – героиня, а в прежние времена – позор. Петька из армии вернулся, но нос от Валентины воротит. И подала она в суд заявление – потребовала установить отцовство. Не установили. Сашка уговаривает: «Да ладно, Валька, выходи за меня, вместе ребёнка воспитаем». Но девчонка ни в какую: «Моего сына Пётр Петрович зовут!»

Говорю в суде: «Здесь же всё ясно. Один рыжий, другой тоже; мальчишке одиннадцать месяцев, а он – безотцовщина». «А что делать, – вздыхает судья. – Мы принимаем решение, а Киров отменяет». И задело меня это за живое. Говорю девчонке: «Ты сядь с Петькой рядом и сделай так, чтобы сердце у него заколыхнулось. Ребёнка возьми так, чтобы он возле отца оказался, а как увидишь, что заинтересовался Петька, скажи ему: "Петя, я хочу в туалет, ты подержи ребёнка-то". Да скоро не возвращайся, пусть проникнется».

Начинается суд. Отец с сыном рядом – два солнышка рыжих, но Петька всё равно ни в какую, отказывается от ребёнка. Валька к нему двигается, а он от неё, а мать сзади шпыняет: «Петька, Петька!..» Тут ребёнок им заинтересовался, ручки протянул, и дрогнул Петька, поближе придвинулся. Подаю Валентине знак, мол, давай беги. Она сделала всё, как велено было, а удобства на улице, холодина лютая. «Ой, – думаю, – замёрзнет девка-то, как бы её не передержать». Тут все заволновались: где Валька-то?

А что с Петькой в это время происходило, надо было видеть. Ребёнка он не целует, но так крепко к себе прижимает – не оторвать. Мать дёрнулась было, а он ей: «Мама, оставь». Тут Валька наконец вернулась, и Пётр, как увидел её, с места поднялся и громко сказал: «Прекращаю весь суд. Это мой сын. Вы пишите что хотите, а мы – в загс».

– Сидите, сидите, – отвечает судья, – сейчас всё организуем.

Посёлок небольшой, привезли из загса кого надо с печатями и свидетельствами и всё, как положено, оформили.

– Никуда не уходите! – велит Петька всем, кто в зале сидит, и выбегает.

Долго его не было, потом дверь распахивается – клубы пара, а следом новобрачный с двумя ящиками шампанского. И началась свадьба, с которой Петя, Валя и Пётр Петрович уехали втроём в одной кошёвке.

Вижу на стене большой крест, вроде медный.

– Сын сделал, я очень довольна, – торжественно произносит Клавдия Сергеевна. – Я его с трёх лет воспитывала одна, не сюсюкала, говорили на равных. Лупила, если что, чем попало, учила: «Проживи жизнь так, чтобы, когда звонят в дверь, ты знал, что идут к тебе, а не за тобой. Если что – откупать не буду. Не хочу, да и нечем».

Как-то попал он с тремя друзьями в милицию. У одного из них тётка – судья, у остальных родня тоже непростая, просят: «Дайте папе позвоню», – и ещё кому, чтобы выручили. Серёжку моего спрашивают:

– А ты что?

– А мне звонить некому, – говорит, – я с бабушкой живу.

– Фамилия?

– Романов.

– Имена родителей?

Назвал.

Шарипов из угрозыска задумался. Он меня как Злобину знал, но то, что мать у Серёжки Клавдия Сергеевна, его зацепило.

– Кто твоя мать? – спрашивает.

– Мать меня убьёт, – отвечает сын. – Не скажу.

Но друзья Серёжкины рассказали. Привезли его домой на милицейской машине. «Что такое? – спрашиваю. – А ну говори, а то получишь». И рассказал он, как сказал ему Шарипов: «Не позорь мать, она у нас работала в ОБХСС, так что ты не только её, но и нас позоришь. Ещё раз попадёшь ко мне, самолично кишки выпущу». И так тряхнул, что в голове всё перемешалось.

А случилось вот что: с мужиком каким-то они повздорили, шапку сбили; он решил, что её украли, но потом в сугробе нашёл. После этого Серёжка сказал, что будет от тех друзей подальше держаться. Но других себе нашёл только что не хуже. Мне – картошку убирать, а он в политику решил податься и отправился в Москву защищать Белый дом. Это было в 1993-м.

*    *    *

Уже после узнал от самого Сергея, что случилось. Поехал он с тремя товарищами по Российскому коммунистическому союзу молодёжи на съезд, когда начались памятные страшные события. Всем съездом отправились к зданию Верховного Совета, где их приветствовали все, даже милиция. Атмосфера была замечательная, народ приносил еду, тёплые вещи. Комсомольцы расположились в своих палатках, но после того как замёрзли, разбрелись в поисках места, где можно согреться. Ребята из Вятских Полян отправились в Дом ветеранов Афганистана. Когда вернулись, Белый дом был уже наглухо блокирован. Помыкавшись в чужом городе, вятские вернулись домой. А 4 октября по их палатке проехал танк. Это я уже не от Сергея узнал, а из воспоминаний других участников тех событий.

*    *    *

Клавдия Сергеевна до сих пор сердится. Оставил мать одну с семью сотками картошки – мало, видать, порола. В ту осень тысячи матерей и жён в России убирали картошку в одиночестве, а многие и ели её потом сами. Число погибших защитников Верховного Совета установить так и не удалось. Нижняя цифра – девятьсот человек.

– Мама умерла 19 августа 1992 года, – продолжает рассказ Клавдия Сергеевна.

Я долго не могла простить, что перед смертью она ушла к сектантам. Как это вышло? Мы с сыном жили то в Магнитогорске, то в Тюмени, а потом Серёжа начал болеть, и я стала проситься на Юг. Мне предлагали поработать юристом в Раздане – это недалеко от Еревана, а также в Грузии, на Украине, но в республиках все дела велись через переводчиков, а что и как переведут – неизвестно. Остановилась на Ставрополе, где работала в адвокатуре и нотариате.

А у матери пенсия 25 рублей, болезни. Конечно, она нуждалась в поддержке. Одна старшая медсестра оказалась сектанткой, к маме ласково обращалась: «Тётя Полечка, тётя Полечка», – ну, мама и не устояла. Ещё в 86-м мама приезжала и просила: «Дюка, вышей мне крест на полотенце», – значит, нашей была. А тут узнаю, что перешла. О-о-о, беда! Жили тогда сектанты в Кукморе, а после в Америку уехали. И всем они мне нравились: гостеприимные, дружные, отзывчивые, но только нельзя нам своей веры оставлять, неправильно это. На том мы с мамой и разошлись.

Хоронили её на две веры. Кукморские, как мать завещала, проводили её по-своему, а я по-нашему, по-православному. Священник отпел, а на девятый день я к сектантам приехала, сказала: «Поминайте маму». Лопочут в ответ, что нет у них такого обычая. Говорю им: «Сейчас рассержусь, трубу вам на крыше разберу». Испугались, помянули. К тому времени дела мои совсем нехороши стали. Спать не могла: только глаза прикрою, мама приходит и со мной говорит. И так месяц за месяцем. «Что ты думаешь своей головой? – огорчался батюшка Алексей Алексеевич Сухих. – Ты же умная женщина!» А я стала сама не своя: шапка набекрень, улыбка блаженная, штаны носить начала. Мозг устал от бессонницы и стал отказывать. Друзья, родственники после этого куда-то пропали, только батюшки остались. Я за маму записки подавала, молилась, боролась, а священники – за меня. И квартиру освящали, и что только не делали, но ничего не помогало.

В одну ночь вижу сон. Снежок падает, а я иду по белому полю. Впереди из лощинки песнопения райские, блаженство исходит, так хочется туда попасть. Но нет чтобы прямиком идти – обходить стала, спуск поудобнее искать. Вижу: прямо на снегу диваны, кресла, шкафы, холодильники в упаковках. Мебель тогда страшным дефицитом была, нам такие очереди приходилось стоять, а тут – бери не хочу. Смотри-ка! Вдруг обрыв, снег осыпается, начала сползать, а внизу чёрные клубы, валы какие-то бушуют, страшно. О-о, дело плохо. И взмолилась я: «Господи, не оставь в беде моего сына! Он неустроен, помоги, ладно, я сгину, но его не оставь!» Снег остановился, я стала упираться, перевалилась через край обрыва обратно на поле.

Проснулась, побежала в церковь. Алексей Алексеевич выслушал, говорит: «Рай не зря тебе показался, Бог тебя зовёт, а ты не туда пошла, думала полегче путь найти. Эх!» С тех пор пошли дела мои на поправку. Мать до сих пор снится, если лягу не благословясь, но с 94-го взялась я за ум.

А с отцом Алексием мы разошлись. Крепко разошлись... Не прощу.

*    *    *

Не верю своим ушам. Что произошло? Выслушиваю, теряясь от того, как коварны могут быть бесы.

Была у дивного нашего вятского пастыря – отца Алексия Сухих – слабость: собирание книг, журналов, архивных документов. И не вернул он Клавдии Сергеевне редкий журнал. Наверняка мучился, но не мог себя пересилить. А ей обидно ужасно, и как на исповедь пойти – только друг друга измучить. Пришлось в другой храм уходить.

– Надо простить, – говорю ей упавшим голосом. Мне тяжело и тоскливо.

– Не могу! – отвечает. – 76 лет прожила, меня уже не убедить. Ничего плохого о нём сказать не могу, но и простить не могу. Обман!

Помолчав, спрашиваю:

– А что хорошее можете рассказать о батюшке?

– Он, когда службу вёл, на людей смотрел, видел их. И спасал меня два года, когда погибала, встряхнул. Беседовал со мной, жаловался, что перечу, но не оставлял. А незадолго до смерти, в апреле – он в октябре погиб при пожаре, – подошёл и сказал: «Я из-за тебя, лично из-за тебя ездил в Подольск в архив и прочитал дело твоего отца. Ты должна им гордиться, рабом Божиим Сергеем».

И рассказал, что в деле было. Единственный человек, который исполнил мечту всей моей жизни. Ведь как я казнила себя, что не могу добраться до материалов суда над отцом, а Алексей Алексеевич смог. Всю мою черноту покрыл эти поступком...

*    *    *

– У меня дурной характер, – говорит Клавдия Сергеевна и добавляет с печалью: – Я вас разочаровала?

– Нет, – отвечаю, глядя ей в глаза.

Нам уже не свидеться. Мы оба это понимаем, но слишком много сказано и услышано с тех пор, как я позвонил в её дверь. Она рассказывает о себе ещё – самое горькое, худшее. Набивает мои карманы конфетами и дарит бутылку с настойкой крыжовника. Плоть от плоти родины моей. Вы меня не разочаровали, Клавдия Сергеевна. Вовсе даже наоборот.