ВИЖУ

Мы взъезжаем в Козловку ближе к полуночи, не веря своему счастью.

В пути машина поломалась, и не где-нибудь, а на одном из самых опасных участков трассы Сыктывкар – Ухта. Слава Богу, вовремя остановились. И ведь сразу не поймёшь, что произошло – колёса вроде на месте, просто одно из них больше ни на чём не держится. Почти задевая наш «жигулёнок», несутся на Ухту и обратно большегрузы. А рядом лес, где полно белых груздей. И нас трое между миром Божиим и цивилизацией: редактор «Веры» Игорь Иванов, писатель Григорий Спичак и я – ваш покорный слуга.

Стоим, толком не понимая, что делать, хорошо телефоны оказались в зоне действия сети. Долго ждали эвакуатор, водитель которого как-то странно покосился на Гришу. Уже в Княжпогосте, когда бригада автомехаников облепила нашу машину, шофёр восхищённо произнёс, обращаясь ко мне:

– Не верится даже. Григория Ивановича вёз.

Гриша – самый известный в Коми уроженец Княжпогоста. Нашего разговора он не слышит, блуждает неподалёку, зябко поёживается, пытаясь согреться. Эвакуаторщик не впервые помогает знаменитостям. Приезжал как-то в Княж по бандитским делам чемпион не то России, не то мира по какому-то виду борьбы. И не заладилось у него что-то с автомобилем... Дослушав эту историю, я тоже отправился блуждать, недобрым словом поминая холодные августовские вечера на Севере.

*    *    *

Спас нас Дмитрий Алексеев, приехавший из Козловки с горячим чаем и тёплыми ещё блинами. Просто какой-то центр мира – эта Козловка. В одном из домов живёт весь летний сезон Гришина мама – Зинаида Савватьевна, а ещё несколько домов восстанавливает Дмитрий.

Он – издатель из Ухты и старинный друг нашей газеты. Человек добрейшей души, неспешный, будто всё в жизни переделано. При этом энергии и упорства в нём на десятерых. Лет пятьсот назад мог бы стать первопроходцем. Но так как всё давно открыто, Дмитрий устремился не к пределам державы, а, наоборот, в умиравшую деревню. Начал возить туда друзей из Казани, Питера и других мест, в последние годы ещё и художников. Участвует и в возрождении храма в соседнем селе Онежье.

Пока едем в Козловку, он почти уговорил меня попариться в бане, но, увы, время слишком позднее – Зинаида Савватьевна нас заждалась. Кроме неё, гостей встречают брат Гриши, Андрей, и сын Ваня – крепкий, весь в отца, отслуживший срочную в бригаде ГРУ.

*    *    *

Андрей не в духе. Уж больно мы запоздали, ругается. Мы видимся в первый раз, и я несколько растерян. Познакомились, называется. Перекусили. Спать пока не хочется, слово за слово – разговорились на веранде с Андреем, который, окончательно проснувшись, чувствует себя виноватым. Под руку ему попадается местная газета, где что-то написано про Григория.

– Знаменитость, – говорит Андрей почти равнодушно.

Но слышится в его голосе непроизнесённое: «А я кто? Зачем живу? Чего добился?»

Мы оба задумываемся.

– Спутники тут ещё летают, – роняет Андрей, и непонятно, то ли он недоволен, то ли восхищён этим обстоятельством.

– Что за спутники? – уточняю.

– Ну, спутники. Космические. Пойдём, покажу.

Мы выходим в ночь. Последний раз я видел спутник лет сорок назад, будучи ребёнком. Андрей всё больше во­одушевляется, светлеет лицом:

– Вот! Вот! Видишь?

Вижу, что-то мерцает среди множества звёзд. Именно в этот момент я начал догадываться, что наша встреча с Андреем неслучайна. Вот только к чему бы это? Молча поблагодарил его, но, мне кажется, он услышал. Спокойный, довольный, ведёт меня в дом, уговаривает залезть на полати, но я заупрямился: хочу расположиться на печке – прогреться. Часа через два просыпаюсь от нестерпимого жжения. Переворачиваюсь – не помогает, подкладываю одеяло – всё равно печёт. Упрямо продолжаю терпеть, но уснуть невозможно. Наконец сдаюсь – перебираюсь на полати. Снова проснулся часов в семь утра. Ваня Спичак стоит перед иконостасом, читает акафисты. Всё читает и читает.

«Молодец какой!» – подумал я.

Тихо, чтобы не мешать, вышел на улицу. Прошёл мимо козлиной шкуры, сохнущей на перекладинах лестницы. Несколько белых цветов пробиваются сквозь траву у подножия железной бочки. Над рекой туман, в разрывах которого виднеются песчаный пляж и опушка леса.

Это было прошлым летом. Сразу не написалось. Потом показалось глупым рассказывать о лете посреди зимы. Только теперь дошли руки: что-то записано на диктофоне, что-то сфотографировано или осталось в памяти.

Художники везде, куда ни кинешь взгляд, стоят у мольбертов по одному, по двое. Последние старухи, обитающие в Козловке, на улице не показываются. Люди степенные, заняты делом. Полная противоположность им – любопытная дворняжка Гита, избравшая себе в подружки огромную породистую собаку Алексеевых – Далину. Пёс ходит по деревне с утра до ночи. Подозреваю, пытается спастись от неуёмной приятельницы, но это невозможно.

Немолодой крепкий мужчина с волевым лицом запечатлевает Козловку в весьма реалистичной манере. Для него это, вообще-то, не характерно. Дело в том, что Виталий Окунь – довольно известный в России художник из Ижевска – этнофутурист.

Спрашиваю:

– Что такое этнофутуризм?

– Почему меня приписали к финно-угорским футуристам? – задумывается он. – Всё это условно, конечно. Я изучаю наскальные росписи Белого моря, Сибири, трансформирую их в свои картины. В этом же стиле занимаюсь скульптурой, иллюстрирую Калевалу.

– Талантливый художник способен через изображение многое сказать о себе. Что можно узнать через наскальные рисунки о наших предках, живших тысячи лет назад?

– Я пытаюсь много лет это понять. Те росписи, которые я наблюдаю, они не разгаданы. Наши предки, несмотря на очень тяжёлый образ жизни, короткий век, который был им отмерян, упорно создавали произведения искусства, рисовали или вырезали их простейшими орудиями. Для кого? Пытались ли они что-то передать нам, потомкам, или это своего рода разговор с Богом?

Но в одном я уверен: эти люди жили в единении с природой. У них был совершенно другой взгляд на неё, чем у нас. Именно этому была посвящена первая серия моих работ, основанных на наскальных изображениях. Она называлась «Золотой век» и экспонировалась в Хельсинки. Иллюстрируя Калевалу, рунам которой по меньшей степени две с половиной тысячи лет, я тоже использовал неолитические рисунки.

– Но в том, что вы делаете здесь, в Козловке, я не вижу следов этнофутуризма.

– Здесь, вы знаете, всё настолько совершенно, что нет смысла привлекать образы из каких-то других миров и материй. Пытаюсь впитать, что вижу, и простейшим языком передать эту солнечную среду. Не мудрствуя. Что меня волнует как художника – это принять письмо, посыл, откуда бы он ни исходил, и наиболее подходящим для этого языком рассказать о нём людям. Наскальные рисунки – это вполне материальная связь между нами и предками. А вот, скажем, через иконы мы принимаем послание от Бога. Иконопись я тоже изучал, писал образа.

– Ваши родители – верующие?

– Отец окончил Литинститут, учил­ся у Светлова и оставался коммунистом, несмотря ни на что. Он работал на телестудии, где был парторгом. Писал басни, сатиры, пародии. Это кому-то не понравилось, и его убрали в какую-то маленькую газетку. Но он оставался верен своим идеалам и не понимал, почему я вырос другим.

Когда был совсем маленьким, мама с бабушкой втайне от отца отнесли меня в соседнее село и крестили. Рос я под рассказы бабушки о прошлом. Скажем, сядет доить корову и начинает вспоминать, как посадили деда, председателя колхоза, за то, что он прятал от властей «излишки».

Ещё в советское время я начал носить старинный крест, заходил в храм, читал Евангелие. Возможно, из чувства противоречия. Это не одобрялось. А что с художника возьмёшь, он свободный человек. Из комсомола меня исключили за драку с комсоргом, я тогда вступился за одного парня... Не могу сказать, что я такой твёрдо православный человек, соблюдаю обряды. И если говорить о моём символе веры, то он простой: главное – гадостей никому не делай. Но когда трудно, я обращаюсь к бабушкиной иконе, которую храню в своей мастерской. Она много впитала в себя чувств, молитв моих предков.

– Этот образ повлиял на выбор профессии?

– Возможно. Помню два окна в детстве: одно в сад, где висели яблоки – белый налив, другое в Небо – эта икона. Это, наверное, и предопределило выбор.

Во дворе одного из домов рисует худенькая девушка с короткой стрижкой. Дмитрий знакомит нас:

– Это Камилла Куик, приехала к нам из Польши.

– Расскажи, как в Отле познакомилась со старушкой, – просит Алексеев.

– Там памьятник белый такой, – собирается с мыслями Камилла.

– Погибшим воинам, – поясняет Дима.

– Оставили машину, сходили в церковь, – продолжает Камилла. – Я пошла погулять в округе и увидела недалеко от памьятника разрушенный дом. Вошла, хотела посмотреть, что там внутри, какие там предметы. Ирина у нас всегда ищет прялек…

– Что ищет? – переспрашиваю я.

– Прялки, – поясняет Алексеев. – Ирина Земцова их собирает.

– Да, – подтверждает Камилла. – Я хотела посмотреть – может, интересный роспись будет. Конечно, грустный дом. Потом мы сходили туда снова с Настей. Она нашла фотографии актёров, русских актёров, и фотографию мальчика. Пришла женщина старая, мы спросили её, можно ли взять какие-то предметы или фотографии. Она ответила, что дом сейчас ничей. Пришла вторая женщина. Рассказала, что этот мальчик – сын бабушки, которая здесь жила. Он погиб на войне, его имя есть на памьятнике. И я захотела её нарисовать – вторую женщину. Она такая спокойная, хорошая.

– У вас кто-то погиб на войне? – спрашиваю я.

– Нет. Один из родственников погиб в Котласе, в лагере, в 43-м.

– Почему на вас произвела такое впечатление фотография этого мальчика?

– Очень грустная история.

Осторожно подбирая слова, я спросил девушку, верующая ли она. В Польше все католики, как у нас, за редким исключением, все православные. Но за этим может стоять что угодно.

– Камилла – одна из немногих, – объясняет Дмитрий, – кто в состоянии выстоять долгую службу в Онежье. Смиренно так стояла, в платочке.

– Ты что-то поняла из службы? – Дмитрий Алексеев обращается к Камилле.

Она смеётся, потом отвечает:

– Почти всё, как у нас. Только у нас месса длится один час и в середине службы есть перерыв, когда священник комментирует Евангелие. У вас вместо этого проповедь. Молитва «Отче наш» похожа точка в точку.

В костёл я раньше не ходила, только с шести лет начала. Такой был период. Сейчас стараюсь каждое воскресенье. Самый важный день у нас – это воскресенье. Но каждый день можно... брать евхаристию.

– У нас говорят «причащаться». Вы причащаетесь каждый день?

– Бывает так.

– В старых польских фильмах я видел несколько раз ваших деревенских старушек. Их не отличить от наших: те же платочки, одежда, выражения лиц. Сейчас это изменилось?

– Да-да, очень похожи. Сейчас это тоже есть. У меня подруга живёт в Варшаве, преподаёт в художественной академии, она рассказывала про свою деревенскую бабушку. Там всё по-прежнему. А я – городский человек, живу в Познани.

В Россию Камилла ездит с 2007 года. Была в Ульяновском монастыре, потом в Котласе, сейчас пленэр в Козловке. Спрашиваю:

– Вам здесь нравится? С кем-нибудь подружились?

– Думаю, да. Надеюсь.

– Они все родными стали, – смеётся Дмитрий. – А Камилла вообще сказала, что останется здесь. И хорошо. У нас места много.

– Люди отдают место в доме не для того, чтобы воспользоваться тобой, – продолжает Камилла. – Здесь можно быть свободным и самим собой. Они дают не только место, а атмосферу и... не знаю, как сказать, по-польски – «пшестрень».

– «Простор», – пытается перевести Алексеев.

– Да, – легко соглашается художница, хотя перевод, кажется, не совсем буквальный. Но Дима – тот самый человек, который приложил руку к созданию этого самого «пшестреня». Ему лучше знать.

– У тебя нет брата? – спрашивает его Камилла.

Понимаю, это их старая шутка.

– Так спрашивают, когда человек нравится, но уже женат, – весело поясняет девушка и продолжает отвечать на вопрос Димы: – Они не вкладывают тебя в коробку стен. Чувствуешь: тебя здесь ждали.

– Христианство ограничивает вашу свободу? – задаю я вопрос, неожиданный для меня самого.

– А вы верующий? – интересуется Камилла, удивлённая тем, что подобное могло прийти мне в голову.

– Да.

– Вас ограничивает? – смеётся она.

Улыбаюсь в ответ:

– Я первый спросил!

– Если ты верующий, то никогда не скажешь, что у тебя забирают свободу. Ты сделал свой выбор.

– Вера не запирает в клетку и не лишает простора?

– Если запирает, значит, это не вера.

Я благодарю Камиллу, она улыбается, снова начинает рисовать. День уже в разгаре. Огромный пёс бредёт мимо, подгоняемый жизнерадостной дворняжкой. Мы с Дмитрием отправляемся искать следующей встречи.

Между серыми от старости столбами висят большие стёкла с рисунками и стихами. Например:

Сны

Вокруг головы

Не успели уйти

Оставив хвосты

Закрою глаза

Возвращайтесь

Назад

Вдалеке виднеется село Турья, над которым возвышаются руины колокольни и храма. Подходим к большому деревянному кресту на окраине Козловки.

– В восемь утра встречаемся здесь для молитвы, – объясняет Дмитрий. Обитатели деревни – художники, гости Алексеевых – не скованы каким-либо режимом, распорядком: кто хочет, общается, вместе готовит; кто желает, живёт сам по себе. Дмитрий принадлежит к той редкой категории организаторов, которые ни на кого не давят, а с опасностью хаоса справляются благодаря личной дисциплине. Человек поглядит, поглядит и... начинает подстраиваться. Не гнётся, не подчиняется, а соработничает.

– Как ты вообще оказался в Козловке? – спрашиваю его.

– Это корневая деревня моей жены – Ирины. Здесь родина и отеческий дом её мамы – Александры Петровны. Но началось всё не здесь, а на Ладоге, где мои знакомые, товарищи собираются каждое лето, живут в палаточном поселении. В этом году я впервые за много лет не смог туда вырваться.

– Помню, ты рассказывал, что именно там и крестился.

– Да, под Приозёрском, где чувствуется влияние Валаамского и Коневецкого монастырей, где проходила в войну Дорога жизни. Там началось моё понимание своего предназначения. Намаявшись, я однажды упёрся лбом в стенку. Силы есть, можно что-то делать, а в душе – пустота. И тогда один мой товарищ сказал: «Тебе креститься, наверное, надо?» И что-то во мне отозвалось, будто давно уже было готово к этому решению. На следующий день на побережье появляется священник, которому я рассказываю о себе. Сшили мне крестильную рубаху и покрестили полным погружением в Ладоге. Это было 2 августа, на Ильин день. Вода холодная – 9-11 градусов, ноги сводит. И был страх, что батюшка меня заведёт в воду, а там судорога или ещё что, корчиться начну при всём честном народе. Но таинство есть таинство, все лишние мысли из головы вылетели, а с ними и страхи.

Надо сказать, что не сразу после этого, постепенно, но жизнь начала меняться. Сначала стал захожанином в церкви: зайду на несколько минут, потому что тянет, потому что там мне хорошо. Потом бывал там всё чаще и оставался дольше.

– А как всё-таки родилась идея обосноваться в Коз­ловке?

– Жена долго не могла меня уговорить приехать сюда. Но потом побывал и проникся. Горизонты, вертикаль храма в Онежье, до которого от деревни рукой подать. И я понял – это моё. Начал приглашать близких людей, хотел удостовериться, что это уникальное место. И люди тоже это чувствовали. Родители купили дом, в котором мы сейчас живём.

*    *    *

Однажды для освящения одного из домов Дмитрий привёз сюда иеромонаха Антония (Головина), петербуржца, который подвизался тогда в Ульяновском монастыре. С «тайным умыслом» это сделал, надеялся, что ему понравится, он останется и храм в Онежье, наконец, оживёт. Он приехал, посмотрел… Тут какая-то недужность у него открылась, настроение сделалось не слишком бодрое. Не видно было, что ему понравилось. А спустя какое-то время приходит забавная телефонограмма из Ульяново: «То, о чём мечтал Димитрий, свершилось». Оказывается, он сразу после поездки сюда подал прошение владыке о переводе. Тот отказал. Спустя какое-то время батюшка подал новое прошение. Епископ согласился, но с условием: если отец Антоний год проживёт в Онежье безвылазно, не сбежит – тогда пусть остаётся.

Буквально накануне приезда батюшки закрылся Дом престарелых в селе. Стариков, которые там оставались, вывезли в Сыктывкар. Просторное здание – в прошлом земская больница, построенная в стиле русского модерна, – опустело, и ключи отдали отцу Антонию. Поначалу ему было тяжеловато. Даже хлеб мы из Ухты привозили, а первая Рождественская служба прошла при минус 18 градусах в помещении (за бортом вообще был 40-градусный мороз). А сейчас у общины и трактора в хозяйстве, и несколько коров. Они сыр свой делают, хлеб пекут, который всё село покупает. Собираемся у него по воскресным дням, мужской силы не хватает, так что помогаем друг другу. И у него дел хватает, и мы четыре дома восстанавливаем, пятый строим.

У нас всё так переплетено, что не разделить. Возьмём Ольгу Никифорову. Её супруг, Евгений, – опора отца Антония в Онежье. Я, помимо издательских дел, как ты знаешь, пять лет возглавлял кафедру связи с общественностью в Ухтинском университете. Ольгу, выпускницу казанского вуза, пригласил туда на работу, а потом имел «неосторожность» привезти её и ещё одну казанскую барышню, Настю, в Онежье. И всё. Обе сбежали из университета, остались с отцом Антонием. Сначала родители Ольги были поражены, а сейчас приезжают сюда, довольны. Здесь Ольга нашла своё счастье: вышла замуж, родила четверых пацанов и ждёт пятого. Настя тоже здесь вышла замуж, за Антона Шишова. У них трое деток, живут в Казани, но сюда иногда приезжают.

У ещё одного моего соратника, офицера в отставке, произошла трагедия – погибла дочь. Чтобы угасить боль, он каждый день выпивал по бутылке водки. Пил потихоньку в течение дня, при этом ходил на работу, так что люди вокруг почти не замечали того, что с ним происходит. Когда спохватились, он уже был близок к белой горячке и самоубийству. Сюда привезли его в тяжелейшем состоянии. Видения, галлюцинации, причём самое ужасное, что даже в храме. Но свежий воздух, труд, церковные службы и причастие помогли на этот раз выкарабкаться. Всё, конечно, зыбко, борьба не закончилась, но окреп сильно.

*    *    *

Слушая Дмитрия, я подумал: как всё мудро устроилось. Онежье – для людей, готовых к воцерковлению, а соседняя Козловка – как бы второй круг; некоторым из тех, кто здесь обретается, даже раз в неделю отправиться в Онежье вместе с Дмитрием бывает тяжело. Но направление запечатлевается в душе. Она затихает и задумывается.

– А вообще, моя миссия – показать, – объясняет Дмитрий. – А дальше... Хочется верить, что тепло, которое отсюда уносят люди, не выветрится. Это то, чему учил меня отец Василий Ермаков.

– Неужели вы были знакомы? Он жил в Петербурге, ты – в Ухте.

– Трудно объяснить, кем был и остался для меня батюшка. Помню, как первый раз к нему пришёл. Встретил он меня тогда как отец, будто давно ждал. Между людьми часто существует что-то вроде плёнки, которая отдаляет их друг от друга. Но отец Василий умел её прорывать, прибегая к самым разным средствам. В шутку поставил локоть мне на плечо, надавил, мол, попробуй удержать. Глаза при этом смеются. Так ведут себя только с родными людьми.

Помню, мы с женой очень надеялись, что у нас будет третий ребёнок. Но время шло, а беременность не наступала. Я забеспокоился, поехал к батюшке. Зима была, служба долгая, утреннее богослужение в Серафимовском храме могло продолжаться до трёх часов дня. Не протолкнуться, множество людей, как селёдки в бочке. Наконец я оказался рядом с отцом Василием. Он выслушал меня, посмотрел в себя и с юмором, как это за ним водилось, успокоил: мол, всё будет в порядке. В тот же день созваниваюсь с женой, и она, к моему великому удивлению, сообщает о беременности. «Вот это да, – думаю, – хорошо “работает” отец Василий».

В другой раз обратился за благословением, когда мне предложили возглавить кафедру в Ухтинском университете. Понятно было, что один не потяну. Как быть с командой? Батюшке идея понравилась, велел соглашаться, а потом и говорит, показывая на отца Виктора Пантина: «Вот Витя тебе поможет. Он кандидат наук, ты кандидат наук...» Отец Виктор действительно начал ездить к нам Ухту, преподавать. Батюшка филолог, литературовед, до рукоположения работал в Пушкинском доме. Сын мой к нему очень прилепился.

Был приглашён к нам на кафедру, да так и остался в Ухте Владимир Викторович Фалин. Он доцент кафедры, кандидат культурологии. С ним случился такой эпизод. По пути к храму на Серафимовском кладбище Фалин всё маялся, вопрошал: как получить подтверждение, что Бог есть? После службы стали разговаривать о том о сём с отцом Василием. Потом батюшка вдруг обращается к Володе: «Ну и какой тебе знак нужен, что Господь есть? Манна небесная?» Фалин просто обомлел: откуда батюшка мог узнать?

Батюшка не ушёл из моей жизни, напоминает о себе. Как-то я отыскал координаты своей однокашницы по журфаку. Она, как оказалось, в Голландии живёт. Стали переписываться. Выяснилось, что тоже у отца Василия окормлялась. Так вот, самое удивительное то, что знакомство наше возобновилось в ночь со 2 на 3 февраля, когда умер батя. Такие вот подарочки, в его духе.

– Мир дому сему, – говорит Дмитрий, когда мы входим в один из домов.

Я едва не разбиваю лоб о притолоку, очень низко расположенную.

– Это для смирения, – смеётся Алексеев, потом просит вышедшего навстречу человека: – Максим, чайку поставь.

Максим Лыков – его старинный ладожский товарищ, историк из Казани, ныне обретающийся в Москве. Летом, когда заканчивается преподавательская пора, он ненадолго приезжает в Козловку, чтобы «получить ответы на вопросы о смысле человеческой жизни»(со слов Дмитрия). Объясняет: «Здесь сохраняется незримый уклад. Люди, создававшие его, умерли, переехали, а уклад сохранился, и меня в какой-то степени он воздвиг, и других. Вот, посмотри, надпись на бревне, её обнаружили, когда сорвали все слои обоев». Я вгляделся. Надпись, сделанная строительным карандашом, гласила: «В 1903 году, июня 17 Дня Иванъ Ефимовъ Козловъ».

Для историка это не имеет, конечно, научного интереса, но атмосферу создаёт. Максим – кандидат наук, готовит старшеклассников не только к ЕГЭ, но и закладывает базу знания и понимания истории. Объём материала очень большой, зубрёжкой нужного результата не добиться. Поэтому он придумывает разные игры.

Поясняет:

– Одна из задач игры в том, чтобы люди могли видеть историю России как целостный процесс. Эффект очень интересный. Глаза у ребят оживают. История разделена на семь периодов, для каждого из которых готовятся карточки разного цвета. Карточек – четыре комплекта. На них важнейшие даты, термины, памятники культуры и деятели эпох. Возникает картина, которую можно охватить. Упорядочивается тот хаос, который остаётся после школы, меняется отношение к предмету. Да и запоминается так несравненно легче. Здесь – дата, здесь – событие. Включается зрительная память.

Дима присоединяется к разговору:

– Среди этих карточек можно разместить фотографии родственников с датами жизни. Становится понятно, при каком правителе они жили, что происходило в эти эпохи. Возникает целостность восприятия. За счёт одних только карточек знание истории, с точки зрения ЕГЭ, поднимается на 20 баллов. Но это, конечно, только начало, скелет, который нужно наполнять.

– Дальше игровая часть, – продолжает Максим, раскладывая на столе только что полученные из типографии пазлы. – Здесь тысяча элементов. Собирается за два-три вечера. Есть целая категория людей, кому это интересно. Можно создать комплект по любой эпохе, любому правителю, главное, чтобы охватывало в целом историю России.

– Генеральная идея, – говорит Максим, – добавлять максимум игры. Есть два типа преподавания: тащить учеников на своей энергии или пробуждать энергию в детях. Игра, а потом диалог, разговор, помогают пойти по второму пути.

– А ты-то зачем в деревню к нам приехал? – спрашивает его Алексеев.

– Неожиданный вопрос, тем более от тебя, – разводит руками Максим. – Здесь интересно, потому что собираются люди, что-то созидающие. Рядом с ними хорошо жить, работать.

В историческом доме трудится учёный-историк. В любой момент он может из своей избы связаться с типографией, отправить туда всё, что нужно, согласовать, что необходимо. Сотовая связь, Интернет, автомобиль стирают различия между большими городами, где жить становится всё труднее, дороже, опаснее, и Козловкой, где тихо, просторно и очень красиво. С двух сторон высятся храмы и колокольни. Таких деревень в стране десятки тысяч, и возрождение их возможно. Если найдутся люди, подобные Дмитрию.

«Возрождение России начнётся не в городах», – подтверждает он мои мысли, впрочем, так думают, наверное, большинство православных. Просто Алексеев не только думает, но и делает. Ему слово:

– В 28-м году проводилась перепись населения. В Турье тогда жило около 3 тысяч человек, в Онежье – 1256, в Усть-Сысольске (ныне Сыктывкаре) – около 7,5 тысяч. Это был единственный город в республике. Сейчас все уехали, точнее, их переместили в города, хотя суть, соль земли здесь.

Дмитрий, стоя посреди Козловки, делает движение рукой, захватывающее виднеющуюся вдали Турью и невидимое, но близкое Онежье. Словно хочет прижать их к груди, сохранить.

– Так мы отрываемся от земли, – продолжает он, – становимся перекати-поле. Я сам был таким. Там, в городах, либеральные идеи, разрушительные технологии ведут к эрозии раскультуривания, а здесь погибает тот мир, который может нас спасти. Если нет постоянных жителей, отключают электричество, перестают чистить дороги, дальше исчезновение деревни происходит само собой. Дом, который никому не нужен, быстро дряхлеет и умирает. Слава Богу, наши козловские бабушки не поддались увещеваниям и не перебрались в Княжпогост. Для них это ускорение к смерти. Моя жена здесь прописана. Для чиновников это знак, что пока рано закрывать де­ревню.

Дмитрий умолкает, а я размышляю, что в случае с Козловкой таких знаков множество. В их числе и то, что Григорий здесь частый гость – приезжает навестить мать, и бывший ректор Сыктывкарского университета Василий Задорожный не раз бывал, поэт Надежда Мирошниченко заглядывает, музыканты Сергей Шеркунов и Александр Кувшинов... После Сыктывкара, Ухты, Воркуты Козловка едва ли не единственное место в нашем северном крае, способное заинтересовать столько заметных людей сразу. Хотя дело, как считают Алексеевы, не в статусности, не в профессии, а в способности деятельной жизни. Кстати, супруга Дмитрия – Ирина – председатель Творческого союза художников Ухты. Она – прикладник, мастер художественной обработки шерсти. Делает авторские игрушки из вой­лока.

Дмитрий отвечает, как родилась идея пленэра:

– Хотелось познакомить наших художников с жизнью северных деревень. Ведь Небеса здесь ближе некуда.

– А споров на религиозной почве не было? – спрашиваю Алексеева. – Приезжают люди, как я понял, и вовсе неверующие.

– Там, где творческая интеллигенция, всегда разномыслие. Свободолюбивый народ. Но здесь, вдали от шума, политиканства, всё становится простым и прозрачным. Не до споров. Вот приехал известный наш керамист – Владимир Дурнев. Нашёл очень хорошую глину возле деревни. Прочувствовал, начал делать уникальные вещи. Мы с Ириной решили: нужен гончарный круг, будем развивать это направление. Символично, что завершился пленэр в праздник Преображения Господня крестным ходом из Онежья в Козловку. И это преображение в душах – главное, а вовсе не количество полотен…

Пора уезжать. Собираемся во дворике перед избой Зинаиды Савватьевны. Здесь хозяйка, мы с Игорем, братья Спичаки – Гриша и Андрей. Андрей смеётся, рассказывает, что его пёс повадился бегать к подруге в Турью, переплывая по дороге реку.

Настроение обычное перед отъездом: нежелание расставаться с полюбившимся местом, охота поскорее попасть домой, печаль, смех – всё вперемежку.

Фотографирую Андрея. Очень скоро закончится лето, и Гриша попросит у меня этот снимок, со словами: «Это последнее прижизненное фото брата». Я вспомню наше короткое знакомство – как учил меня Андрей различать спутники среди звёзд и этим тронул моё сердце. Помолюсь и пойму, зачем послал нам Господь эту встречу. Ради этой молитвы, имени в помяннике, чтобы ещё один человек запомнил Андрея таким – глядящим на звёзды.

Примерно в это же время прошла выставка, где можно было увидеть многое из созданного художниками в Козловке. Некоторые работы взволновали меня очень сильно. Обычная коми деревушка, которая одарила вдруг мир красотой и смыслом. Так рождаются легенды.