НА ГРАНИЦЕ ПОЗНАНИЯ

Кириллу Ивановичу Валькову – 90 лет. Он доктор технических наук, профессор Ленинградского инженерно-строительного института (ныне СПбГАСУ), откуда и вышел на пенсию. Учёные, впрочем, редко становятся обычными пенсионерами, вот и Кирилл Иванович продолжает разрабатывать свои темы, регулярно выходят его книги. И когда, бывая в Петербурге, я звонил ему с просьбой дать интервью, он вежливо отказывал, как раз ссылаясь на это: «Да у меня в книгах всё написано. И в моих, и моей жены Ольги Ивановны. Что ещё прибавить?» Так продолжалось несколько лет. А нынче всё же договорились о встрече.

Живёт он в старом сталинском доме. В квартире множество книжных полок. Хозяйку я уже не застал. Два года, как Ольга Ивановна ушла из этой жизни.

– Какие вопросы задавать будете? – осведомился Кирилл Иванович.

Начал я перечислять. О его научных работах. О его роде, происходящем из Ганнибалов. Об отце Петре Белавском, духовными чадами которого были они с супругой...

– Так мы с Ольгой Ивановной обо всём этом написали.

– Но ведь не все же читали, – не соглашаюсь.

Профессор секунду подумал и предложил:

– Знаете, все эти интервью будут «болтовней на крылечке», как я называю это в своей последней книге, которая только что вышла. Давайте я вам её подарю, а вы из неё перепечатаете. Она – итог многих лет моей работы. Там всё сказано.

Достаёт с полки тоненькую книжечку и протягивает. Название: «Схема и жизнь». Заглядываю на последнюю страницу, так и есть: тираж – 500 экземпляров. Так теперь научные книги и выходят.

Мой скептический взгляд профессор понял по-своему:

– Вы не смотрите, что она тоненькая. Там я как раз выступаю против пустой говорильни и сам постарался написать лаконично. Хотя дело, конечно, не в количестве слов, а в самом подходе...

И Кирилл Иванович, усадив меня, прочитал небольшую лекцию:

– Понимаете, тут глобальная проблема. Обычно языком пользуются так: вот сели мы с вами и стали говорить что угодно и о чём угодно. И таким образом пишут даже учённейшие учёные и богословы. В полной уверенности, что человеческим языком можно выразить самые сложные вещи. Но это самообман. Что такое язык? Это проекционная модель реальности. Но не сама реальность. Представьте, я предлагаю вам познакомиться с человеком и даю его фотографию: «Вот, познакомьтесь». Вы, конечно, скажете: «Пусть человек сам придёт, как я могу с фотографией знакомиться!» А ведь это происходит сплошь и рядом. Ладно бы речь шла о пустяках, таких как знакомство. Но «фотографии» нам подсовывают и в тех ситуациях, когда решаются судьбы людей, даже государств.

Возьмём, например, идеи марксизма. Карл Маркс смоделировал реальность, и мы его абстрактную модель приняли так, как вот эту чашку, которую поставили на стол, – будто она реальна сама по себе. И обманулись. В итоге сто лет с ней мучились, миллионы людей угробили в социальных экспериментах.

Или вот пример из совершенно другой сферы. Из печати выходит книга преподобного Иоанна Дамаскина. Она древняя, очень ценная по содержанию. Самого-то автора я люблю, прямо душой, он ведь написал удивительные церковные гимны, молитвы, каноны к Пасхе, Рождеству и другим праздникам. Но вот выходит собрание его богословских сочинений, и его называют так: «Точное изложение православной веры».

– А что же здесь неправильного? – удивляюсь.

– Точного изложения веры в принципе быть не может, это ошибка. Наш язык просто не способен на это. Назвать-то можно было бы иначе: «Систематическое изложение православной веры». Казалось бы, мелочь, но вот с этого и начинаются недоразумения, которые потом приводят к непоправимому. Или вот сейчас святителя Феофана Затворника собираются издавать – в 45 томах! Да, это великий отец Церкви. Но, понимаете, один томик его издать – и было бы вполне достаточно.

– Академические издания тоже, наверное, нужны?

– Для специалистов – да. Но издание-то рассчитано на всех. Этак уйдёшь головой в писанину – и суть, которую хотел выразить святитель, просто растворится. Или вот мне специально купили «Столп и утверждение истины» отца Павла Флоренского. Толстенный такой том. Господи! Там чистейший, голый рационализм. Если бы я взялся редактировать эту книгу, то сделал бы тонкую тетрадочку – оставив ценное, что там имеется. Это ведь была его магистерская диссертация, он её по молодости написал, а потом многое переосмыслил. А мы в этой его недозрелости, в его рационализме по-прежнему купаемся. Или, скажем, отец Сергий Булгаков, которого тоже очень люблю... Есть у меня ранние его работы – ну, если две трети текста убрать, то можно читать с наслаждением и радостью.

Ведь что представляют собой эти лишние две трети? Болтовня на крылечке. То, что спорно. А кому это надо? Спор – это дурная бесконечность. Вы можете мне спорный тезис сказать – я в ответ оспорю, вы оспорите мой антитезис – я оспорю ваш анти-антитезис. И так далее. Понимаете? Это пустота.

– Вы сказали, что Карл Маркс моделировал реальность и что эта модель не совпала с реальной жизнью, из-за чего произошли социальные потрясения. Но без моделирования-то ни в науке, ни в обыденной жизни никак не обойтись, – продолжаю я сомневаться.

– А я и занимался этим всю жизнь, – подтвердил профессор. – В институте наша кафедра так и называлась: «Геометрическое моделирование». Я очень увлекался этой темой, и со мной сотрудники охотно работали рядом. Сам термин – геометрическое моделирование – мы ввели первыми у нас в стране, предложили и новые методы моделирования. В начале 80-х годов я выпустил учебные пособия для вузов: «Основы геометрического моделирования», «Проекционный схематизм – инструмент и метод», «Моделирование и формализация» и другие. К нам присылали специалистов из-за рубежа, заказывали наши работы. Мы имели большой успех, и я был полностью погружён в это.

– Нынешнее компьютерное моделирование в 3D выросло в том числе и из ваших работ?

– У нас тогда, в 60-70-е годы, таких компьютеров не было. Мы просто решали математические задачи, которые уже потом применялись на практике. Задачи себе ставили довольно сложные. Ведь математической основой построения модели могут быть уравнения, описывающие форму и движение объектов не только в двумерном, трёхмерном, но и в многомерном пространстве. Собственно, к самому геометрическому моделированию я пришёл, когда занимался задачами такого типа: а можно ли пятимерное пространство спроецировать на четырёхмерное. Такая проекция бывает необходима – например, чтобы описать физику элементарных частиц, ядерную физику и так далее.

Но потом я стал постепенно отходить, освобождаться от этого. На меня коллеги рассердились: как же так, мы столько в это вложили, давайте дальше заниматься геометрическим моделированием! Но интерес уже пропал, я понял, что ничего хорошего мы не найдём в построении мнимостей. Понимаете, стало ясно, что проекционное изображение – это обманчивая иллюзия реальности. Стал копать дальше – и понял, что такую же проекцию несёт в себе сама математика в целом, которая почему-то считается «точной» наукой.

– А она разве не точная?

– К ней не применим этот термин. Как и к «изложению веры», которое не может быть «точным», о чём я уже говорил.

Придя к такому пониманию, стал писать я работы, в которых показывал, что теоремы в геометрии, которые считаются доказанными, на самом деле вовсе не доказаны. Возьмём известную теорему Пифагора. Как она доказывается? Сначала мы на что-то становимся, а потом уже доказываем, используя логику. И то, на чём мы стоим, никак не объясняем, не называем, а только подразумеваем. Так на чём же мы стоим во время доказательства теоремы Пифагора? На евклидовой плоскости – заданной в геометрии математика Евклида, который жил в III веке до нашей эры. А что, другой геометрии и другого понимания плоскости разве не может быть? Может!

Со школы мы знаем аксиому Евклида о параллельных прямых: «Через любую точку, не лежащую на данной прямой, можно провести ровно одну прямую, параллельную данной». Истинна ли она? Её сложность и, так скажем, неинтуитивность настораживали математиков во все времена, начиная с древнего грека Птоломея. Математики пытались вывести её из остальных постулатов Евклида, чтобы подтвердить её непротиворечивость, но что-то не получалось – и аксиома эта как бы висела в воздухе. А потом Лобачевский предложил свою аксиому о параллельных: «Через точку, не лежащую на данной прямой, проходят по крайней мере две прямые, лежащие с данной прямой в одной плоскости и не пересекающие её». Понимаете, о чём речь?

– Примерно...

– Суть в том, что Лобачевский предложил другую аксиому, и она совершенно изменила геометрию. При этом его аксиома оказалась ничем не хуже Евклидовой и вполне доказуемой, непротиворечивой, что подтвердили модели Бельтрами, Клейна и других выдающихся математиков.

Об открытии новой геометрии Лобачевского было объявлено в 1830 году. Прошло совсем немного времени, и в 1854 году в своей лекции «О гипотезах, лежащих в основании геометрии» немецкий математик Риман объявил о появлении ещё одной геометрии. Он предположил очень простую вещь... Не знаю, как попроще объяснить. Вот вы как представляете себе геометрическую прямую?

– Ну, это просто, – говорю. – В школе нас учили, что прямая, в отличие от луча и отрезка, не имеет начала и конца. Это такая линия, которая вытянута как струна вдоль всей нашей бесконечной вселенной.

– А откуда вы знаете, что вселенная бесконечна?

– Предполагаю. Ведь границ её мы не видим.

– Предполагаете... А вот физик Эйнштейн считал, что вселенная имеет конечный объём. При этом он исходил из наблюдаемых фактов – того, что пространство вселенной искривлено и кривизна его положительна. То есть это как бы замкнутая и завёрнутая на себя структура. Подобно тому, как окружность есть «завёрнутая на себя» линия, а шар – «завёрнутая на себя» поверхность. А теперь представьте, как должна выглядеть геометрическая прямая в таком пространстве.

– Внутри шара? Тогда это будет не прямая, а кривая – замкнутая на себя окружность.

– Вот примерно о таких вещах и написал великий математик Георг Фридрих Риман – в середине девятнадцатого века, задолго до Эйнштейна и других физиков. И его видение пространства ничем не хуже, чем у его предшественников.

В итоге мы имеем три вполне равноправных «великих геометрий»: Евклида, Лобачевского и Римана. Позже появились и другие геометрии. И что же? Как же теперь быть с доказательством теоремы Пифагора и многими другими теоремами? Стоит поменять основание – и доказательство рушится. А мы детям внушаем, что доказательство истинное, мол, ничего другого и быть не может. И этому все верят.

Точно так же я опроверг доказательство теоремы Бреаншона, которая является классической теоремой проективной геометрии. Показал и на других примерах. Но когда я этим занимался, то уже тогда понимал, что все мои выкладки никто и читать-то не захочет. Ведь были уже примеры. В 1980 году мировым бестселлером стала книга американского математика Мориса Клайна «Математика. Утрата определённости». В ней он констатировал: «“Злой гений” Евклид явно сбил математиков с истинного пути». И что же? Все повосхищались книгой – и замолчали, сомкнулось всё. Потому что в среде интеллектуалов никто не заинтересован в переменах, нет духовных сил, чтобы искать какой-то иной путь, кроме наезженной дороги.

Представьте: учёный работает-работает, и вдруг ему говорят, что он всю жизнь занимался ненужной проблемой. Конечно, он уши заткнёт, да ещё обругает в ответ. Так что мои «доказательства недоказуемости» практически ничего не дали. Поэтому я перешёл к тому, что может пригодиться на практике, а именно – к очерчиванию границы, за которой нельзя полагаться на такие вот абстракции, на попытки моделирования.

– А чем можно заменить эту «неопределённую» математику? Не яблоками же складывать и вычитать, чтобы добиться реальной предметности.

– Нужно просто понимать и отделять одно от другого. Есть математика, которую, при всей её условности, мы используем для «тактических», прикладных целей. Но когда дело касается «стратегии»... Например, когда начинаем строить идеологию математического или, так скажем, рационалистического человека, то это может привести к катастрофическим последствиям.

Глобальная проблема заключается в том, что некоторые вопросы наука действительно решает, а в отношении других проблем создаёт иллюзию их решения. И мы живём этой иллюзией. В своей книге «Схема и жизнь» я пишу: «Надо понимать, что ложь аксиоматики утончённо правдоподобна. Примерно так, как бывает похожа на правду фальшивая денежная купюра: сама по себе эта красиво разрисованная бумажка не опасна для владельца. Опасность приходит тогда, когда владелец начинает верить в её подлинность».

– Сказанное вами про теорему Пифагора, наверное, относится и к духовной сфере? – пытаюсь я провести аналогию. – Ведь точно так же человек может доказывать существование Бога, опираясь на то, что само по себе недоказуемо. И при этом строить схему, модель Бога, которая далека от реальности.

– Недостатки схематизма присущи любым рассуждениям, в том числе и на религиозные темы, – подтвердил Кирилл Иванович. – Пример со «Столпом и утверждением истины» я уже приводил. А вот что писал другой религиозный мыслитель, нобелевский лауреат Николай Бердяев в своей «Философии свободы»: «В отвлечённую философию уже почти никто не верит... Погружение в мышление, оторванное от живых корней бытия, претендующее на самостоятельность и верховенство, есть блуждание в пустоте». Написал этак и, как ни в чём не бывало, продолжил сам «погружаться», на следующей странице написал: «Идеи бытия и небытия должны быть исследованы онтологической гносеологией».

Профессор добродушно рассмеялся, разводя руками: ну что тут поделаешь?!

– Знаете, а у нас в студенческие годы забавный эпизод был, – вспомнил я к слову. – В читальном зале университетской библиотеки, где в советское время на руки дореволюционные книги выдавали, сидел мой друг и читал какую-то книгу. К нему подошёл второй мой друг, а тот взял и спрятал книгу: «Тебе лучше её не видеть. Потому что пришибёт, как бетонной плитой. Я вот сам из-под неё не могу выбраться...» Позже выяснилось, что это книга религиозного философа Владимира Соловьёва. Конечно, мы все её прочитали. И долго над нами довлела соловьёвская схема «всеединства». Потом, правда, переболели. И ныне оба моих друга – редакторы православных газет.

– Соловьёв и вправду купался в рационализме, в котором человеку легко утонуть. Но, заметьте, одновременно он прекрасные стихи писал, был известным поэтом.

– А если бы эти крайности в нём соединились? – предполагаю. – Поэзия близка религиозному откровению, а рационализм – сродни умному началу в богословии. И то и другое вместе – будет религиозное познание?

– Нет, скорее, получится оккультизм. Не надо ничего искусственно соединять. Так уж устроен наш мир, что одно отделено от другого. И ответы на духовные вопросы нужно находить в духовном, не обязательно подключать рацио.

Это, кстати, отлично понимал схиархимандрит Софроний (Сахаров). В его книжке «Преподобный Силуан Афонский», которую я много раз перечитывал, рассказывается, как один иеромонах удивлялся: о чём старца Силуана, «безграмотного мужика» (а он действительно в церковно-приходской школе учился только две зимы) подолгу расспрашивают умные учёные люди? «Зачем они к нему ходят? Он небось ничего не читает». А другой монах ему ответил: «Он ничего не читает, но всё делает, а другие много читают, но ничего не делают».

Сам отец Софроний тоже удивлялся, говоря о старце: «Он не мог диалектически развивать вопроса и выражать его в системе рациональных понятий, он боялся “погрешить в мысленном рассуждении”, но высказываемые им положения носили печать исключительной глубины. И невольно возникал вопрос: откуда у него такая премудрость?» И тут же сам отвечал: «Он жил Богом, и свыше от Бога получал просвещение, и познание его было не отвлечённым пониманием, а жизнью».

– Но без рассуждения-то всё равно никак не обойтись, даже в богословии, – сомневаюсь.

– А как богословствовал апостол Павел? Он «для всех был всем, чтобы спасти…» То есть апостол со всеми говорил по-разному. И отец Софроний отмечает: «Если подойти к его посланиям только с научным анализом, то сущность его “богословской системы” неизбежно останется невыясненной». Понимаете?

Когда я читал книгу отца Софрония, то радовался совпадению: ведь я, как математик, к тому же самому пришёл – пониманию погрешности в любом моделировании, в том числе языковом. Он пишет:

«В человеческом слове есть некоторая неизбежная текучесть, неопределимость. И это свойство его остаётся даже в Священном Писании, и потому лишь в ограниченных пределах возможно выражение Божественной истины человеческим словом. Этим не низводится на степень простой человеческой относительности Слово Божие. Нет. Мысль старца в том, что постижение Слова Божия лежит на путях исполнения заповедей Христа, а не на путях научного исследования».

Тут, понимаете, в чём суть... Когда Господь сказал Пилату: «Я на то пришёл в мир, чтобы свидетельствовать о Истине», то Пилат скептически ответил: «Что есть истина?» И ушёл, уверенный, что на его вопрос нет ответа. И невольно он оказался прав. Ведь некое ЧТО (какой-то неодушевлённый предмет или абстракция) вообще не может быть истиной. Истина – это КТО.

И отец Софроний пишет: «Что может быть абстрактнее и негативнее истины ЧТО? Этот великий парадокс мы видим на всём историческом пути человечества с момента грехопадения Адама. Зачарованное своим рассудком, человечество живёт в каком-то дурмане, так что не только “позитивная” наука и философия ставят себе, подобно Пилату, вопрос: ЧТО есть истина? Но даже и в религиозной жизни человечества наблюдается всё тот же великий обман, и там люди постоянно сходят на путь искания истины “ЧТО”. Рассудок полагает, что если он познает искомую им истину – “ЧТО”, то достигнет обладания магической силой и станет свободным властелином бытия».

И далее: «Истина “КТО” – рассудком никак не познается. Бог “КТО” – познаётся только чрез общение в бытии, т. е. только Духом Святым».

Ведь всё просто, да? Надо различать богословие, данное в опыте, в откровении – например, во время Церковных Соборов, на которых почивал Святой Дух. И богословие в уме одного человека, увлечённого схоластикой.

Схематическое, рационалистическое познание Бога может привести к духовной гибели. Но ведь то же самое происходит и в других сферах человеческой деятельности – обществознании, политике, даже просто в межчеловеческом общении, когда мы воображаем то, чего нет на самом деле.

На этом лекция закончилась. Так и не удалось мне задать заготовленные вопросы. Но, перед тем как проститься, всё же расспросил 90-летнего профессора о его судьбе, о том, как он пришёл к Богу.

– Что рассказать? – задумался Кирилл Иванович. – Родился я в Череповце, в доме настоятеля Христорождественской церкви отца Михаила Орнатского, родственника Философа Орнатского, известного пастыря и священномученика. Кем они друг другу приходились, до сих пор не знаю. Отец Михаил умер в 1915 году, оставив после себя вдову – родную сестру протоиерея Кирилла Голубева, который стал следующим настоятелем храма. Вот он меня в детстве и крестил, когда на короткое время вернулся из ссылки.

Помню, как мама вела меня за руку в храм Рождества Христова к отцу Кириллу, как батюшка совершал Таинство. Вскоре его снова арестовали, а в 1937-м расстреляли. К тому времени храм его уже закрыли. Ещё помню, как мы жили напротив другой, Благовещенской, церкви, но в неё не ходили. Родители мои – учителя, и наступил такой момент, когда семья должна была выбрать: или все куда-то разлетятся – дети в детдом, родители по лагерям, – или вместе останемся. И родители выбрали, так скажем, спокойный путь...

С братом мы росли под огромным атеистическим давлением – знаете, что валилось на людей в ту пору, все эти карикатуры антиклерикальные. Но в семье у нас было другое настроение, и я не скажу, что мы стали неверующими. Тогда многих охватила идея, что можно быть верующим, но вне Церкви. Мол, только веруй, и всё будет хорошо. Но как веровали? В Рождество занавешивали окна одеялами и зажигали ёлочку, это было важно для нас. И так я прошёл почти всю свою жизнь.

Я был уже профессором ЛИСИ, когда в 1967 году познакомился с будущей женой, Ольгой Ивановной. В разговоре выяснилось, что она некрещёная. Говорю: «Так надо креститься». А в те времена это трудно было, тем более я заведовал кафедрой в институте, скандал мог получиться. И люди научили нас, как лучше сделать. Поехали мы в Москву, пришли на подворье Антиохийской Церкви, Ольга показала паспорт – и её крестили.

– А в чём разница с обычным храмом? – прерываю рассказ.

– В обычном храме целая процедура: надо прийти записаться на крещение, внести свои паспортные данные, потом это передавалось в управление, а оттуда поступало на место работы. А на «иностранном» подворье только глянули в паспорт, ничего оттуда не выписывая.

После этого мы поехали в Мариенбург, под Гатчину, к отцу Петру Белавскому, и он взял нас под своё окормление. Так начался наш настоящий церковный путь.

– Не боялись, что все, кто приходил к отцу Петру, могли попасть под особое наблюдение властей? Ведь он имел судимость по 58-й статье, отбывал срок в Соловецком лагере и на строительстве Беломорканала.

– Мы об этом не думали. Ходили в храмы и в самом Ленинграде: Троицкий собор Лавры, Никольский. Ведь скрыть свою веру всё равно невозможно было. В институте однозначно знали. Но я много делал для науки, это ценили, и начальство на всё смотрело сквозь пальцы. Хотя я замечал некие последствия – постепенно слетал с официальных должностей. Одно время меня назначали председателем избирательной комиссии в институте, а тут смотрю – я уже заместитель председателя. А потом и вообще из комиссии исключили. Ну да я не переживал на этот счёт.

– Венчанный ваш брак оказался счастливым? Столько лет вместе...

– Да, слава Богу, вместе почти 45 лет... Ольга Ивановна ушла на 74-м году жизни, 27 сентября. Был как раз праздник Воздвижения Креста Господнего, и пришёл священник, успел исповедовать и причастить. После себя Ольга Ивановна оставила много книг-воспоминаний. Одну из них я издал уже посмертно.

– Мы печатали её рассказы в газете «Вера». А сами вы воспоминания не пишете?

– Не успеваю.

– Продолжаете разрабатывать прежнюю тему – критику рационализма?

– Нет, считаю, что вот этой книжкой – «Схема и жизнь» – тему завершил. Я же и прежде много об этом писал: «Граница научного познания», «Азбука для самых грамотных» и другие книги.

– А чем же тогда сейчас занимаюсь?

– Меня и другие спрашивают, чем я занимаюсь. Философией? Нет, я критикую философию. Богословием? Нет, я и богословие абстрактное критикую. Наукой? Да какая же наука, если я опровергаю её в самых основаниях – математике! Трудно вот так определить... Наверное, это ближе к духовному.

Профессор проводил до двери, простился рукопожатием. Дай Бог ему здоровья!