СОЛДАТ ФОМА ДАНИЛОВ

21 ноября (по старому стилю) Церковь, увы, не празднует память Фомы Данилова – русского воина, замученного в Коканде за отказ отречься от веры и принять ислам.

Почему не празднует – вопрос, на него коротко не ответить. Не понимает этого самарское духовенство, прошение которого было оставлено без внимания, не понимают видные наши протоиереи Дмитрий Смирнов и Александр Шаргунов. В Комиссии по канонизации отвечают, что неизвестны место захоронения солдата и дата его смерти.

Зато у апостола Фомы, небесного покровителя русского героя, имеется сразу два захоронения: одно в Индии, где он погиб; другое – в Италии, однако откуда оно взялось, непонятно. Католики придумали легенду о том, как в 203 году император Александр Север распорядился перенести мощи святого Фомы из Индии в Эдессу. В этой истории не сходятся концы с концами (злейший гонитель христиан Александр Север родился пятью годами позже), однако легенду приняли и православные. Кстати, дата смерти апостола Фомы также неизвестна. Это не мешает нам почитать апостола. Если мы начнём выяснять места захоронения и даты жизни других наших святых, боюсь, нам часто придётся сталкиваться с затруднениями.

Могила Фомы Данилова была утрачена в советское время, как и великое множество других. Началась эпоха беспамятства. Но история этого героя всё-таки дошла до нас благодаря человеку, которого потряс этот подвиг, – Фёдору Михайловичу Достоевскому. В его «Дневнике писателя» за 1877 год есть глава, названная «Фома Данилов, замученный русский герой».

«В прошлом году, весною, – говорилось в ней, – было перепечатано во всех газетах известие о мученической смерти унтер-офицера 2-го Туркестанского стрелкового баталиона Фомы Данилова, захваченного в плен кипчаками и варварски умерщвлённого ими после многочисленных и утончённейших истязаний 21 ноября 1875 года в Маргелане, за то, что не хотел перейти к ним в службу и в магометанство. Сам хан обещал ему помилование, награду и честь, если согласится отречься от Христа. Данилов отвечал, что изменить он кресту не может и как царский подданный, хотя и в плену, должен исполнить к царю и к христианству свою обязанность. Мучители, замучив его до смерти, удивились силе его духа и назвали его батырем, то есть по-русски богатырём.

Тогда это известие, хотя и сообщённое всеми газетами, прошло как-то без особенного разговора в обществе... Впрочем, может быть, и говорили где-нибудь про себя, у купцов, у духовных, например, но не в обществе, не в интеллигенции нашей. Этот герой принял муки за Христа и есть великий русский; народ это оценит и не забудет, да и никогда он таких дел не забывает...

Фома Данилов с виду, может, был одним из самых обыкновенных и неприметных экземпляров народа русского, неприметных, как сам народ русский. Может быть, в своё время не прочь был погулять, выпить, может быть, даже не очень молился, хотя, конечно, Бога всегда помнил. И вот вдруг велят ему переменить веру, а не то – мученическая смерть. При этом надо вспомнить, что такое бывают эти муки, эти азиатские муки! Пред ним сам хан, который обещает ему свою милость, и Данилов отлично понимает, что отказ его непременно раздражит хана, раздражит и самолюбие кипчаков тем, “что смеет, дескать, христианская собака так презирать ислам”. Но, несмотря на всё, что его ожидает, этот неприметный русский человек принимает жесточайшие муки и умирает, удивив истязателей. Знаете что, господа, ведь из нас никто бы этого не сделал. Пострадать на виду иногда даже и красиво, но ведь тут дело произошло в совершенной безвестности, в глухом углу; никто-то не смотрел на него; да и сам Фома не мог думать и, наверно, не предполагал, что его подвиг огласится по всей земле Русской. Я думаю, что иные великомученики, даже и первых веков христианских, отчасти всё же были утешены и облегчены, принимая свои муки, тем убеждением, что смерть их послужит примером для робких и колеблющихся и ещё больших привлечёт к Христу.

Для Фомы даже и этого великого утешения быть не могло: кто узнает, он был один среди мучителей. Был он ещё молод, там где-то у него молодая жена и дочь, никогда-то он их теперь не увидит, но пусть: “Где бы я ни был, против совести моей не поступлю и мучения приму”, – подлинно уж правда для правды, а не для красы! И никакой кривды, никакого софизма с совестью: “Приму-де ислам для виду, соблазна не сделаю, никто ведь не увидит, потом отмолюсь, жизнь велика, в церковь пожертвую, добрых дел наделаю”. Ничего этого не было, честность изумительная, первоначальная, стихийная. Нет, господа, вряд ли мы так поступили бы!..

Ну нам ли учить народ вере в себя самого и в свои силы? У народа есть Фомы Даниловы, и их тысячи, а мы совсем и не верим в русские силы, да и неверие это считаем за высшее просвещение и чуть не за доблесть. Ну чему же, наконец, мы научить можем?»

Мне очень хочется переадресовать этот вопрос Достоевского тем, кто с глубокой иронией, даже с некоторым раздражением относится к предложениям прославить оптинских священномучеников Василия, Трофима и Ферапонта, замученных в Чечне отцов Анатолия Чистоусова и Петра Сухоносова. Я уже не говорю про воина Евгения Родионова и трёх его товарищей по плену – Андрея, Игоря и Александра. Они тоже отказались принять ислам и были расстреляны. Евгений разозлил боевиков сильнее других. В нём опознали того, за кем идут другие, и потому его обезглавили. Армия тем временем объявила Женю дезертиром. Когда удалось найти его останки, молодой священник отказался отпевать солдата бесплатно, и матери, все деньги потратившей на поиски сына, пришлось собирать 300 рублей по соседям. Другой, весьма опытный священник из Комиссии по канонизации, в самых деликатных выражениях дал понять, что мать солдата не в себе – она обожествила сына – и вообще, о каких новомучениках может идти речь в наше время:

«Надо определённо заявить, что эпоха новомучеников и исповедников Российских, как бы мы её ни растягивали, уже закончилась. Мы можем провести границу по 1970 годам, в крайнем случае по 1980-м, когда в мир иной отошли последние исповедники, вышедшие из лагерей. Когда Евгения Родионова причисляют к новомученикам и исповедникам Российским, происходит очевидный подлог: в современной истории России это совершенно иной период».

Есть люди, для которых святость всегда позади, впереди или где-то в отдалении. Достоевский касается этой темы в «Братьях Карамазовых», посвятив целую главу обсуждению гибели Фомы Данилова.

Карамазов-старший – Фёдор Павлович – смеётся над Церковью, замечая: «Такого солдата следовало бы произвести сейчас же во святые и снятую кожу его препроводить в какой-нибудь монастырь: “То-то народу повалит и денег”». Этот взгляд, как мы знаем, по сей день необычайно популярен среди российских обывателей.

Смердяков более хитроумен, полагая, что нужно было принять магометанство, чтобы сохранить себя для свершения добрых дел. Было бы это предательством веры? Так ведь нечего и предавать, ведь сказано, что если есть в тебе веры хотя бы с горчичное зерно, то сможешь сдвинуть гору. А если нет веры, как и у всех, за исключением каких-нибудь двух пустынников, то и отрекаться не от чего и тужиться не стоит. А уж Бог-то нас, верно, всем скопом простит. Не всё же человечество в ад ввергать, и что там натворил – невелика. Все грешны и во всём.

«– Стой! – завизжал Фёдор Павлович в апофеозе восторга. – Так двух-то таких, что горы могут сдвигать, ты всё-таки полагаешь, что есть они? Иван, заруби чёрту, запиши: весь русский человек тут сказался!..

– Нет, у Смердякова совсем не русская вера, – серьёзно и твёрдо проговорил Алёша».

То есть можно самим жить по-свински, но есть где-то святые, которые авось и вымолят. Старший сын – высокоумный и сомневающийся во всём Иван – соглашается с тем, что русский народ верует именно таким образом, по-смердяковски. Отчего же против Алёша? Из головы ли берёт он возражения, подобно отцу и брату? Нет! Он единственный предельно конкретен. Ведь разговор идёт о русском солдате, вполне типичном. А Фома Данилов не полагался на пустынников, которые позаботятся о роде человеческом и о нём – отрёкшемся. Он сам стал святым, когда пришёл его час.

За этим стоит огромная внутренняя свобода, без которой невозможен нравственный выбор. У нас сплошь и рядом свободой называют нежелание этот выбор совершать или рабство греху, утешающее себя тем, что «Бог простит». Наберёмся же мужества признать, что можно вести себя иначе, что не одни святые пустынники на это способны. «Нет ни подвига, ни греха», – говорит о погибшем солдате Смердяков, размывая простые истины. Одобрительно улыбается этому рассуждению его образованный и внешне благородный брат Иван. Так удобнее.

Именно естественность подвига Фомы Данилова, как и Евгения Родионова, не какого-то великого подвижника, дальнего в пространстве или во времени, а современника, – камень преткновения для их прославления.

«Мы могли с ними пить чай или вино, как же может один из нас оказаться святым?! – восстаёт рассудок. – Ведь если он смог – значит, и я рядом с этой святостью должен как минимум оставить мелкие приятные безобразия, те хитрости, искания выгод, которые так упрощают жизнь. Но я, простите, обычный человек, а святые – на то они святые, недосягаемы, как звёзды. Не надо равнять с ними всякого, кто случайно оказался не в то время и не в том месте.

Эта мысль может быть выражена совершенно иначе – умнее и убедительнее, даже уважительнее. Весь ад, с подходящей по случаю физиономией, готов потрудиться, подбирая для нас аргументы и угашая стыд. Война против святости не прекращается ни на мгновение, а о том, успешен ли в этом ад, судите сами. Фома Данилов – свидетель того, что Бог есть, а смерти нет, – до сих пор не прославлен.

Теперь доскажем о солдате, что знаем. Настоящая его фамилия была вовсе не Данилов, а Лотарев, он был младшим сыном в семье Даниила Васильевича и Татьяны Сидоровны Лотаревых, уроженцев села Кирсановка Бузулукского уезда, что в Самарской губернии.

Имелись у Фомы старший брат Андрей и четыре сестры. В 1864 году он женился на девице Ефросинье Филипповне Тугих. На следующий год у них родилась дочь Варвара, которая прожила всего лишь год. В 1869 году Фома Лотарев, записанный Даниловым, призван был на военную службу. Так рухнула вся его прежняя жизнь.

Через несколько лет Фома был произведён в унтер-офицеры, а после стал каптенармусом 2-го Туркестанского стрелкового батальона. Должен был ведать учётом и хранением оружия, снаряжения и одежды, а также выдачей провианта. На должность ротного каптенармуса выдвигался самый честный и толковый солдат в роте, на должность батальонного – самый уважаемый унтер-офицер в батальоне. Такой, чтобы о товарищах думал. Искушений на его должности предостаточно.

В 1873 году Фома узнал, что жена Ефросинья не дождалась его, родив дочь неведомо от кого (при тех сроках службы дождаться было делом почти невозможным, так что неизвестно, винил ли Фома жену). Назвали ребёнка Иулиттой (Улитой), а отчество указали по крёстному отцу.

Спустя два года в соседней с русскими владениями области началось восстание, которое возглавил киргиз Исхак Хасан-уулу. Самозванец принял имя Пулат-хан. В октябре он овладел Кокандом – это была столица учёности в Средней Азии. Правитель Коканда Худояр-хан бежал под защиту русских войск. События приобрели особенно скверный характер после того, как Пулат-хан объявил войну неверным, то есть русским. По просьбе законного хана наши немногочисленные в тех краях войска двинулись на подавление мятежа. В их числе был и 2-й Туркестанский батальон. На пути из Ташкента в Наманган сломалась одна из повозок. Фома Данилов и несколько его подчинённых задержались, чтобы перегрузить снаряжение, в этот момент и налетели на них азиатские всадники. Так они оказались в Коканде.

Пулат-хан был фанатично настроенным выпускником медресе. Заставив русских солдат креститься, он рассчитывал произвести эффект на соратников и духовенство. Как обычно бывает в таких случаях, пленных истязали, но за согласие обещали жизнь, карьеру, гарем. На Данилова давили больше, чем на других. Сломается он – сдадутся и остальные.

Но Фоме не нужен был гарем.

На чём он держался? Дочь умерла, страна против воли забрала его в солдаты – фактически пожизненно, жена изменила, батальон забыл его на дороге в опасной местности. Кому и что он был должен? Никому и ничего, кроме Бога и совести. Он был свободен выбирать и выбрал: делай что должно – и будь что будет.

Потом их вывели на площадь, в последний раз поставив перед выбором: принимаешь либо мусульманство, либо смерть. Наверное, сам Пулат-хан боялся смерти очень сильно, если поверил, что таким образом добьётся своего. Мы не знаем доподлинно подробностей. Несколько кокандских знатоков ислама вещали солдатам о преимуществах своей религии. По следам событий сообщалось, что Фома сказал врагам: «В какой вере родился, в такой и умру, а своему царю я дал клятву и изменять ему не буду». Мучители не унимались. «Напрасно вы надрываетесь, – говорил солдат, – ничего с меня не возьмёте, а хотите убить, так убейте».

Ещё кокандцы вспоминали, что русский выбранил своих палачей. Нетрудно догадаться, в какой ярости пребывал вождь мятежников. Он не стал героем дня, Фома прочно занял это место – на Востоке умеют ценить мужество. Тогда товарищей Данилова зарезали. Быстро, они особо не мучились. А самого его начали убивать. Надеялись, что Фома унизит себя стонами и судорогами, взмолится о лёгкой смерти. В него стреляли 25 человек – метили в руки и ноги.

Он прожил после расстрела целый час. Ему было 29 лет.

Сын его брата Андрея – Федот Лотарев – особенно почитал дядю. Из паломничества в Иерусалим привёз образ усекновения главы Иоанна Крестителя.

Самарский губернатор Пётр Алексеевич Бильбасов, поражённый тем, что случилось с Фомой, помог жившим в нищете Ефросинье и внебрачной дочери. По его призыву обществом было собрано 1320 рублей: 720 выдали вдове на руки, а 600 отложили дочери до совершеннолетия. Кроме того, назначена была вдове хорошая пенсия, а Улите правительство помогло получить образование.

В ризнице Самарской семинарии хранится образ Данилова, написанный иконописцем Николаем Мостовых. Там Фома-мученик стоит в белой гимнастёрке-косоворотке – военной полевой одежде среднеазиатского похода – и в красном плаще, символе страдания за Христа. На развёрнутом свитке слова: «Аз есмь христианин». И ничего больше. И ни буквой меньше.