ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПАВЛОВСК

Побеседовав на исторические темы с отцом Даниилом Ранне, мы отправляемся в «обход» приходских помещений.

Есть в XVIII веке особая притягательная красота – классическая. Никаких прихотливых изгибов – во всём простота, чёткость… Мебель – неудобные диваны с прямыми спинками, рамы для зеркал – в строгую линию, чугунные перила – прямые, лишь иногда вдруг завиток. Как недостаёт этого в нашу всеядную эпоху…

На второй этаж ведёт довольно-таки обшарпанная каменная лестница, может быть, ещё помнящая туфельки Марии Фёдоровны…

– Это ступени сохранились со времени основания храма и богадельни? – спрашиваю отца Даниила.

– Да, и я ни в коем случае не хочу их менять.

– Тогда, знаете, сюда в уголок просится какой-нибудь стол на тонких ножках или конторка, за какой Гоголь писал…

Пахнет деревом, работы в приходских помещениях ещё продолжаются. Растения в кадках, в проёме над лестницей – большая икона, скорее даже картина с изображением Марии Магдалины. А икона Божией Матери с Младенцем на троне – в отдельно стоящем киоте.

– Мы тут без конца ремонтируем, – словно извиняется отец настоятель и заводит меня в первое из помещений.

– Здесь у нас детский сад воскресного дня. Чтобы дети в возрасте до 6 лет не томили своих родителей во время богослужения, а занимались с педагогом. В конце литургии их выводят к причастию. А в воскресной школе занимаются в это время с детьми от 7 до 9 лет. Они выходят раньше – к Евхаристическому канону. Мы включаем детей в богослужение постепенно, уже подготовленными.

Отец Даниил открывает следующее помещение:

– Это у нас художественная библиотека. Есть каталог, всё как положено. Тут по средам вечером проходят евангельские часы... А ещё по воскресеньям глухонемые ребята занимаются.

– Чем занимаются, как?

– Садятся вокруг стола, им рассказывают о праздниках, а они рисуют…

Я сразу вспомнил, что школу для глухонемых основала при храмовой богадельне ещё Мария Фёдоровна. Как удивительно восстанавливается связь времён! Всё, что было оборвано-прервано, рано или поздно должно возвратиться Ему ведомыми путями. Только в подготовке этих путей, наверное, должны принять участие и мы…

– А вот тут наш актовый зал, – продолжает экскурсию настоятель.

– Какой огромный! Не каждый храм такого размера бывает. Да ещё с камином! Он настоящий или бутафорский?

– Да, можно топить. Здесь располагались пять комнат госпиталя, и всё было в перегородках. Мы вынуждены были поставить эти огромные столбы посредине, они уходят на первый этаж и упираются в независимый фундамент. Вообще внутри здания пришлось сделать огромный железный куб – к нему притянуты стены и на нём же держится крыша. Дело в том, что здание передали нам в настолько плачевном состоянии, что мы боялись: во время замены перекрытий оно рухнет…

Вот думаю: повезло или нет храму Марии Магдалины? Не разрушено, да, но шесть десятков лет в этом здании находились предприятия: сначала обувная фабрика «Спартак», в годы оккупации – немецкие мастерские, потом фабрика «Точмех». А с 1960-х, как раз когда здание было официально взято под охрану государства, фабрика «Металлоигрушка» установила здесь станки, которые и нанесли своей вибрацией основной урон.

Кстати, ещё подходя к церкви, я увидел на ней чугунную табличку из серии «хошь – верь, хошь – нет»: «Здание бывшего госпиталя построено в 1781–1784 гг. Архитектор Д. Кваренги. Охраняется государством». Дело даже не в том, что оно «охраняется» с точностью до наоборот, но обратите внимание: про храм на табличке даже не упомянуто. Хотя алтарную апсиду и купол ведь не спрячешь…

В 1991 году фабрика игрушек освободила здание. Несколько лет оно простояло без стёкол, с прохудившейся крышей и треснувшим сводом, под которым просто было опасно находиться…

Но я отвлёкся. Оглядываюсь: ряды стульев, большой экран, проектор.

– Здесь у нас летом проходили двухнедельные курсы для учителей по основам православной культуры, – продолжает рассказывать отец Даниил. – А вообще это кинотеатр.

– Чья идея?

– Моя. В ближайшее воскресенье будем крутить «Полёт ворона». Я смотрел этот фильм 1984 года, он очень простой…

– Регулярно проводите сеансы?

– Право на показ нужно покупать... Просматриваем тут раз в неделю какой-нибудь фильм, а раз в месяц проводим обсуждение. Здесь мы смотрели «Остров» за три недели до официального показа – спасибо отцу Георгию Митрофанову, он взял у режиссёра разрешение. 30 человек тогда собралось: кто-то сидел на полу, кто-то лежал…

Завершив экскурсию, отец Даниил приглашает заморить червячка. Проходим в трапезную, чинно рассаживаемся, и тут в помещение, где слышится лишь неспешное позвякивание ложечек, врывается вихрь…

В столовую стремительно и в то же время деликатно (необычное сочетание!) влетает невысокая живая женщина с острыми чертами лица. Батюшка знакомит нас: Юлия Рубцова, певчая в храме, но главное её служение – социальная работа на приходе.

Перед ней, как и перед нами, появляется тарелка со снедью, но Юлия, нимало не обращая на неё внимания, с ходу вступает в активное обсуждение какой-то проблемы, связанной с детским домом-интернатом.

Постепенно начинаю понимать: похоже, дети заразились каким-то кожным заболеванием и администрация это скрыла, но перестала пускать в детдом волонтёров…

– У нас срывается мероприятие с паркурщиками. Мы с ними договорились, что они помогут детей вывезти. А теперь, непонятно чем их занимать…

– Нам бы подумать так, чтоб всегда была альтернатива, – говорит батюшка.

– Но если один раз отказать, два раза, то на третий они не приедут. Вы их на дискуссионный клуб позовите в Шувалово...

– Вы понимаете (это Юлия уже мне), у нас много детей-колясочников, которых надо в автобус поднять, следом коляску загрузить. А паркурщики здоровые, поэтому могут помочь.

Юлия продолжает свой эмоциональный рассказ. Энергия и заинтересованность, с какой она передаёт интонации её спора с руководством учреждения, заразительны.

– …А она стала кричать: «Что вы суётесь!» И её главная фраза: «Я никогда не подпишу!» Я сказала: «Мне очень странно от вас это слышать, потому что есть проблема, и я предлагаю помощь в её решении». Много детей и персонала заражено, мероприятия надо проводить капитальные – дезкамера и прочее. А мне говорят: иди ты! Вот почему я хочу вас, батюшка, попросить...

– Давайте, что мне нужно сделать? – откликается настоятель.

Дальше идёт очень активный диалог между ним и Юлией, батюшка берёт трубку, куда-то звонит, ведёт переговоры… Тем временем Юлия расстроенно пересказывает мне диалог с кем-то (не понял, с кем именно):

– …Информирую её, что во вторник будет молебен. Она мне: «Юля, так много детей вместе – нехорошо». Я говорю: «Поэтому давайте сделаем два молебна – на втором этаже и на первом». Она: «Дети же кричат!» Я отвечаю: «Они так выражают свои эмоции, ведь многие не могут сказать…»

Мы уже покушали, а перед Юлией еда так и не тронута. Я показываю ей глазами на тарелку, но она произносит традиционное: «Я не голодна», – и продолжает рассказ о детях-инвалидах.

– …В нашем психоневрологическом интернате полный набор инвалидов – ДЦП и всё, что хотите… Он, наверно, самый большой в России – 600 человек! Мы сейчас боремся за изменение системы – чтобы в одном отделении были дети разной сохранности. Тогда сохранные смогут подтягивать других. На Западе эта система апробирована и хорошо себя зарекомендовала. Я общалась с сотрудниками подобного детского сада у нас и спрашивала: а не теряет ли кто-то в развитии за счёт этого? Одна воспитательница, чей ребёнок закончил этот сад, а потом и гимназию, подтвердила, что это лучший путь.

Уточняю, кто такие «сохранные».

– Есть дети лежачие, у которых всё нарушено. Им уже никогда… – спотыкается Юлия. – А есть те, кто при нормальной адаптации могут обычную жизнь вести…

– А паркур что такое? – снова проявляю свою неосведомлённость.

– Это такой вид спорта, – поясняет отец Даниил. – Он третий по популярности сейчас у молодёжи 15–18 лет, после футбола и хоккея. Суть его в преодолении по прямой любых препятствий, но без специальных приспособлений. Например, дом стоит и обойти его нельзя… Организаторы этого движения сами верующие и сейчас аккуратно подтягивают своих ребят к социальной работе.

– С одним мальчиком-паркурщиком мы пошли в первый корпус, – подхватывает тему Юлия, – там девочка неходячая увидела его, и как повисла на шее! Её отдирают, а она не отпускает! Наверно, для него это было самое яркое впечатление, – смеётся она.

– А в первый раз, когда их водили – помните? – говорит батюшка. – Двух мальчиков и девочку. Наши «зондики» – дети, у которых совершенно нарушенное всё и через нос торчит трубка-зонд, – с ними ведь тоже можно что-то делать, главное, не бояться… Так вот, девочка к ним зашла, побледнела, в глазах ужас, сейчас по стенке начнёт сползать… Я к ней подошёл, вывел в коридор: «Ну что, тебе полегче?» – «Полегче…» Да, там не для слабонервных…

– Меня недавно покусал ребёнок до крови. То, что у него герпес, я видела, но у него ещё оказался гепатит С. И вот я теперь укушенная… – Юлия смеётся, причём не истерично, не с сарказмом, а вполне искренне.

Заразившись её смехом, улыбается и отец Даниил:

– Всё ли в порядке сейчас?

– Я не знаю, обработала рану.

– Ну, если что – будете тогда нашей страстотерпицей. Храму нужны свои мощи…

Юлия поясняет: из благочиния пришло распоряжение найти мучеников, которые были в храме, но не сложилось…

– Появляются иногда благотворители, – продолжает она. – Хотят дать нечто материальное, а я пытаюсь объяснить им, что это вторично. Детей можно обставить мебелью, накупить им одежды, но главная проблема там: нужны руки и общение. Если нет помощников, игрушки, мебель работать не будут. Что толку, если детей некому посадить в коляску и повезти гулять… Для этого нужны волонтёры. Пусть даже и оплачиваемые. Но спонсоров в этом сложно убедить. И они не понимают, почему в госучреждении стоит такая проблема, до тех пор пока своими глазами не увидят всё.

Обсудив ещё какие-то дела с отцом Даниилом, Юлия прощается: «Столько дел!..» Обед так и остаётся не тронут.

– Вот такие у нас прихожане, – говорит батюшка. – По сути, мы на нашем приходе собрали самых активных людей Павловска. Есть у нас ещё прихожанка Ирина. Я отсюда ухожу в субботу в 10 часов вечера – она ещё здесь, я приезжаю на раннюю литургию в 7.20 – она уже здесь. Притом она работает пять дней в неделю на основной работе. У неё семья: дети, внуки. Звонишь ей: «Вы где?» – «Ой, мне тут надо к тёще зайти, ещё туда, сюда… Скоро буду». Через два часа Ира здесь. Я спрашиваю: «Откуда у вас столько сил?» – «Сама не знаю!» – и дальше побежала. Смотрю, поражаюсь и ещё завидую. Самому не хватает энергетики…

Приход – это живой организм, со своими проблемами, радостями, переживаниями. Меня радует, что в воскресенье после литургии у нас во флигеле некуда приткнуться – всё занято! Я всегда беспокоился, чтоб помещения – у нас их немало – мёртвыми не стали. И вот Господь их как-то наполнил: в актовом зале воскресная школа, в канцелярии отец Дионисий катехизацией занимается, в трапезной народ ест, теперь и у меня появился кабинет – место, где я могу с людьми просто пообщаться.

Кто-то приходит, говорит: вот у вас так хорошо, вы так много делаете… А я вообще ничего этого не делаю. У нас есть актив, который решает все вопросы. Я стараюсь делегировать им как можно больше полномочий. Хотя меня всегда ставят в известность и благословение берут, но люди многое решают сами. Это не значит, что я не отслеживаю ситуацию. Я здесь за всё отвечаю перед архиереем и перед Богом. В церкви нет мелочей. Даже если попадёт плохая книжка в лавку…

– Иногда натыкаюсь в православных СМИ на высказывания с оттенком неудовольствия, что, дескать, превращают приход в клуб по интересам. Храм – это дом молитвы, а всё прочее должно быть не здесь…

– А я голосую за храм-клуб!

– Как вы оцениваете активность прихожан в целом?

– Прихожане бывают разные. Костяк прихода, актив, тащит на себе всё. Одни приходят каждое воскресенье и участвуют в каких-то мероприятиях. Другие приходят, ни в чём не участвуют, но они тоже наши прихожане. А есть те, кто называет себя нашими прихожанами и ездит каждый месяц из города. Наконец, кто-то просто заходит раз в месяц поставить свечку. И я не осмеливаюсь называть их не прихожанами.

На Пасху, когда мы идём вокруг храма, то, возвращаясь к крыльцу, видим, что некоторые ещё только начинают движение… Сколько их? Я никогда не считал.

– У меня возникла аналогия: когда человек говорит, что он русский, не зная ни традиций, ни истории, должны ли мы согласиться с ним?

– Мы катехизацию начали в 2000 году. Какое-то время я крестил людей с объяснениями, но это не была катехизация. 99 процентов взрослых, которые приходят креститься, на вопрос, зачем, отвечают: «Как же, ведь я русский!» На это мы говорим, что принадлежность к культуре или нации не значит, что вы автоматически принадлежите к этой вере.

– Трудно не согласиться.

– Кто-то соглашался, а кто-то разворачивался и шёл креститься в другой храм. Потому что в одном храме беседуют в течение часа перед крещением, а в другом требуют что-то выучить наизусть. И конечно, многие выбирают, где удобнее.

Является ли прихожанином человек, которому достаточно богослужения – ему не надо ни с кем общаться, для него жизнь прихода – это только литургия? Является. Хотя мы с вами говорили, что основной признак прихода – это то, что все друг друга знают по именам. А он знает только имя священника, у которого исповедуется. Приходит, становится в уголок, после службы разворачивается и уходит.

– Если понимать приход как клуб – тогда нет. Но если расширить это понятие, – я задумался. – Может, тогда в ваше определение стоит внести что-то ещё?

– Кто он – истинный прихожанин? Может, чтобы это определить, нужны серьёзные испытания? Когда скажут: сейчас в Павловске будут храм рушить, у вас есть возможность его отстоять, но это может стоить вам времени, карьеры, жизни. И вот тогда здесь соберётся настоящий приход.

– Мне почему-то кажется, что придёт масса людей, которые в храме особо-то и не бывали. У наших сограждан ведь такая мобилизационная психология…

– Я поэтому и говорю, что для меня это открытая тема. Есть хорошее произведение у Лескова, называется «Гора». Про Зенона златокузнеца. И там говорится о том, что египетские власти в Александрии во время засухи предложили городским христианам передвинуть по вере гору в Нил. Он поля затопит, и будет всё хорошо. Патриарх уехал сразу из Александрии, сказав, что здесь есть местный епископ. Епископ в ужасе сдал всех, кого только мог. В итоге человек, которого даже не считали христианином, эту гору сдвинул. Не в прямом смысле, конечно… Вполне допускаю, что придут те, кто в храм не ходил.

– Моя задача: не мешать. Быть везде и нигде. Когда приходит человек – это уже начало богослужения. Собирается община – и это начало. Поэтому для меня вся жизнь прихода, конечно условно, – богослужение. Разве не является богослужением, когда священник спешит причастить больного? А когда я просто выйду из алтаря и ко мне подойдёт человек, у которого какая-то жизненная трагедия, на глазах слёзы, и мы с ним начнём говорить о Боге? Богослужение шире, чем «Благословен Бог наш…» и многолетие в конце. Есть уставное богослужение, да. Но я не считаю, что исповедь, которая иногда начинается задолго до того, как человек подошёл ко кресту и Евангелию, – это не богослужение.

У нас на приходе много бывших протестантов и даже сектантов. Поэтому одна из задач – донести богослужение до человека. Люди приходят на службу, наблюдают незнакомую им жизнь и вдруг видят что-то понятное для себя – например, слышат Апостол и Евангелие, которое мы читаем, кроме церковнославянского, ещё и на русском. Потом мы начинаем общаться…

– Есть мнение, что нужно изучать богослужение не во время службы, а заранее.

– Нереально. Возникнет разрыв между практикой и теорией.

– В этой ситуации всегда найдутся люди, которые скажут: не поступимся нашими принципами. Отсюда недалеко и до раскола на приходе…

– Я пришёл в 1999 году, когда здесь вообще ничего не было. Помню, как начинал первую воскресную школу. Сначала нас было двое, потом стало четверо. В первый момент у нас был определённый посыл на миссионерство, но вскоре мы осознали чёткую внутреннюю задачу, что хотим создать думающий приход. Где не просто собираются на службы, а где участвуют в богослужении, осознавая его.

– Можно сказать, вы приход и сформировали?

– Не я один, нас было много, и Господь это всё покрывал Своей благодатью. Священник вообще не бывает один на приходе. Просто появлялись люди, которые приходили, слушали, говорили: «Да, это наше», – и оставались. Даже переезжали сюда, в Павловск, из Пушкина. Вот вспомнилось: одна женщина подошла и говорит: «Вы знаете, никак не могла подойти к священнику, а вы во время службы с псаломщиком друг другу улыбнулись, и у меня что-то в душе повернулось, я смогла подойти».

До сих пор для меня остаётся загадкой: что такое приход. Слова я могу подобрать, но сердцем до сих пор не знаю… Место, где все друг друга знают по имени, – это только начало. Отправная точка. А дальше? Я знаю только одно: люди должны быть вместе. Во время молитвы и вне её.

– Вы упомянули про миссионерскую деятельность. Что в вашем понимании – миссия сегодня? До какой степени она приемлема в Церкви? Например, такая картина: священник на мотоцикле впереди байкеров. Или трудится батюшка только на приходе. Вот два полюса таких. Вы можете сказать, когда миссионерство переходит в популизм?

– Есть два принципа миссионерской деятельности Церкви. Первый самый важный и самый простой: всегда оставаться христианином. Сколько верующих каются и причащаются, а за оградой храма становятся такими же, как и весь мир. Вы говорите: на байке впереди? Для кого-то это приемлемо. Отец Вячеслав Харинов, настоятель храма иконы Божией Матери «Всех Скорбящих Радость» в Петербурге, общается с ними очень хорошо. В каждом социуме есть свои нюансы, но принцип прост – быть христианином вне церкви.

– А какие-то традиции существуют или это такой… безграничный мир?

– Мы сейчас говорим о том, где находится горизонт. Если подпрыгнуть – горизонт всё же немного дальше. Здесь то же самое.

– Хорошее сравнение. В своё время, когда обсуждалась выставка в притворе университетского храма, организованная отцом Максимом Козловым, его критиковали за допущение «вольностей» в обращении со святынями. В церковных СМИ прежде всего. Он пытался осуществить миссию в мире «продвинутого» современного искусства. Теперь отец Максим уже не настоятель храма в честь мученицы Татианы…

– У одного знакомого художника в Москве в мастерской я увидел распятие. Я сначала не понял… Очень простой пропорциональный крест из дерева, но верх креста, что над перекладиной, наклонён вперёд. И вот когда подходишь к нему – а он значительно выше человека – и начинаешь поднимать глаза, то возникает ощущение, что крест, нагнувшись, смотрит на тебя… Это не церковная классика, но если кому-то подобное решение поможет в религиозных размышлениях, думаю, это следует приветствовать. Во всяком случае, церковным Собором было сказано: то, что приводит к развитию духовной жизни человека, – полезно. Многие критикуют протодиакона Кураева за выступления на рок-концертах. Но если кого-то это приведёт к Богу, то отец Андрей поступает правильно.

– В этой ситуации традиция вступает в конфликт с новацией. В сознание русского человека заложено, что в Церкви всё должно быть так, как сто и двести лет назад. А когда он видит новую форму миссионерства, то спрашивает себя: может, Церковь становится другой, перестаёт быть моей Церковью? Я имею в виду пожилых людей в первую очередь…

– Мне кажется, нам не хватает элементарного терпения. Кто-то может соблазниться, потому что не хочет воспринять, а другого это поможет привести к вере. Нужно постараться не осудить, а понять другого человека. По сути, проблему непросвещённости усугубляет нетерпимость.

Церковь – это живой организм. Евангелие на церковнославянском языке русифицировано при Елизавете. Почему не говорят, что это давно не тот текст, который был пять веков назад? Почему не принято говорить о том, что часть богослужения – это традиция, которая была введена для удобства? Хотя бы то, что в воскресный день Евангелие читается посередине храма, что, с точки зрения богословия, неправильно, потому что оно должно читаться на престоле. Но в XIX веке из-за больших размеров храмов его стали выносить, чтоб всем было слышно. На самом деле мы не держимся консервативных традиций, а закоснели в непонимании Церкви. Обратите внимание, когда начались проблемы с ИНН и паспортами? Когда ломанулись в Церковь огромное количество новых верующих. А те, кто сохранили веру в годы советской власти, на этом не акцентировали внимание. Потому что настолько это вторично… И надо понять: что же для нас первично, а что – вторично?

– А что первично? Участие в богослужении?

– В первую очередь, когда Евхаристия для человека станет центром его жизни. А всё остальное будет прививаться. Если мы с вами будем говорить, что не должны ничего изменять, то мы не понимаем, что такое Церковь. Она – живая. Надо просто собрать современников вокруг себя и понять: что им важно, когда они идут в храм. И чтобы это важное они там нашли… Это не значит, что Церковь должна подстраиваться под мир, это значит – спуститься к человеку и попытаться его вытащить на другой уровень.

– Вы ощущаете, что есть новое поколение и что с ним приходят какие-то новые вопросы в Церковь?

– Никаких новых вопросов. С тех пор как Христос вознёсся, общество не изменилось. Изменились пространство, время и технологии, а человек каким был, таким и остался. Раньше ездил на кобыле, а теперь на машине – ну и что? Человека, по сути, беспокоит то же, что и две тысячи лет назад. А вот если мы возьмём современный образ жизни, то там есть много вопросов, на которые мы с трудом даём ответы. Сейчас есть препараты, которые поддерживают жизнь человека так, что он фактически находится в некоем ином мире. Человек попал в реанимацию, он мучается. Можно аппарат отключить, зная, что он уже не может жить? Новые вопросы связаны с наукой и технологиями, и на них нужно отвечать. Это большая проблема в Церкви. Мы – соборная Церковь, у нас есть священноначалие и Синод. Но пока вопрос не решён – как поступать?

*    *    *

В общем, это был такой разговор с отцом Даниилом, который длится и длится. Мы говорили ещё о вызовах Церкви, о молодёжи, о Павловске… А потом я шёл обратно по Садовой улице, ещё недавно бывшей Революционной, мимо дворца с памятником Павлу Первому, по аллеям - снова через столь любимый мною парк. Казалось мне, что с того времени, как я тут был, не день прошёл, а неделя или, может быть, даже полжизни. По аллеям всё так же прогуливались дамы с колясками, так же неподвижно нависал над водой рыбак… Правда, больше не было слышно газонокосилки, зато вокруг разносились птичий гомон и детские голоса.

Я сел на скамейку и закрыл глаза. Вдруг вспомнилось очень давно, в молодости, услышанное: что очень любишь, всегда возвращается. Вот, мы - возвращаемся. Наверное, Кто-то очень любит нас..