Многие украинские телеканалы показали новостные сюжеты о том, что в Бельгии принят закон, разрешающий убийство тяжелобольных детей.

Давайте называть вещи своими именами. Эвтаназия переводится с греческого языка как «хорошая смерть». На деле это означает умерщвление человека медицинскими средствами.

Я далеко не ханжа. За годы работы реаниматологом встречался со столькими смертями, что у меня, как и у многих коллег, развилось особое отношение к ним. Наступило так называемое эмоциональное выгорание, когда человек через некоторое время перестаёт реагировать на смерть и страдания как на личное горе. Иначе просто невозможно. Именно поэтому назвать меня «кисейной барышней», поднимающей вопли по поводу убийства бабочки, довольно трудно.

Проблема эвтаназии очень сложна в морально-этическом плане. Я отношусь к той категории людей, которые считают допустимой помощь в добровольном уходе из жизни взрослым, психически адекватным людям, страдающим смертельными заболеваниями, вызывающими у них непереносимые мучения. Слишком часто мне приходилось встречаться с раковыми больными в терминальных стадиях, когда всё, чем может помочь медицина, – это на некоторое время купировать болевой синдром.

Однако попытка узаконить умерщвление больных детей у меня вызвала шок.

Теоретически выделяется два вида эвтаназии – пассивная и активная. Пассивная эвтаназия – это прекращение поддержания жизни медикаментозными и техническими средствами у больных с неизлечимыми заболеваниями. Активная – это медицинское содействие больному в наступлении смерти путём введения каких-либо препаратов. На Украине любая эвтаназия запрещена. Единственным исключением является прекращение реанимационных мероприятий у пациента с наступившей смертью мозга. Дело в том, что при различных неотложных состояниях, когда наступает клиническая смерть, существует 5-минутное окно возможностей возобновить работу сердца его непрямым массажем и искусственным дыханием.

Если реанимационные мероприятия успешны, то через какое-то время человек восстанавливает мыслительные функции. Если реанимация началась слишком поздно, то сердце завести можно, но клетки мозга при этом гибнут, и человек, по сути, превращается в «овощ». Он может при должном уходе и кормлении через зонд существовать как биологический объект довольно долго, находясь в состоянии глубочайшей комы.

При установлении диагноза смерти мозга и подтверждении этого отсутствием его биоэлектрической активности допустимо прекращение поддерживающих жизнедеятельность мероприятий. За время моей работы у нас было несколько десятков таких пациентов, но ни у кого из моих коллег не поднималась рука отключить аппарат искусственной вентиляции лёгких или прекратить введение симптоматических средств и растворов, поддерживающих жизнь. Даже несмотря на просьбы некоторых родственников отключить аппаратуру.

Теперь о детях. Два случая из практики. Пятилетняя девочка упала с пятиметровой высоты вниз головой на камни. Я не присутствовал при её поступлении в реанимационное отделение, но мой товарищ, принимавший её, рассказывал, что картина была ужасной. Череп раздроблен, в платочке привезли кусочки мозга, выпавшие из раны. Оказали первую помощь, остановили кровотечение, наложили повязку, перевели на искусственное дыхание, начали вводить необходимые препараты. Вызвали детского реаниматолога и нейрохирурга. Те осмотрели больную, покачали головами, сказали: «Ребята, вы всё делаете правильно, но надежды почти никакой». Подписали консилиум и уехали.

Через три дня девочка начала дышать самостоятельно, её сняли с ИВЛ. Кормили зондом и вводили необходимые растворы внутривенно. Через неделю она начала фиксировать взгляд и вменяемо смотреть на окружающих. Речь отсутствовала, наступила моторная афазия. Родители ребёнка были очень бедными, а трагедия с их дочкой произошла в 90-е годы, поэтому приезжали из села проведать ребёнка редко. Мы с коллегами скидывались и посылали санитарку на базар за фруктами и вкусностями.

Дней через десять девочка начала есть самостоятельно. Раны зажили, и её отправили на реабилитацию в неврологическое отделение. Выписалась она оттуда примерно через полтора месяца. Вела себя полностью адекватно, выполняла все инструкции, узнавала родных, но не говорила. Мы интересовались её дальнейшей судьбой. Через какое-то время речь восстановилась, девочка пошла в школу, закончила её, вышла замуж, сейчас воспитывает своих детей. Об этом случае как-то прознали журналисты, было даже интервью в «Комсомольской правде».

Ещё один случай. Новорождённая родилась с атрезией пищевода. Попросту говоря, пища не могла поступать в желудок. Диагностировали вовремя. Перевели её в киевскую клинику, там провели две сложные операции, буквально в возрасте нескольких дней. Реабилитационный период был довольно тяжёлым, присоединилась инфекция, выхаживали её больше месяца.

Сегодня она живёт в моём подъезде, двумя этажами ниже, выгуливает здоровенную собаку. Всё у неё хорошо, если не считать послеоперационных рубцов.

И таких случаев, когда, казалось бы, безнадёжные дети возвращались к полноценной жизни, в моей практике множество. Благодаря медикам и родителям эти дети не просто выживали, а становились полноценными членами общества.

То же самое касается больных злокачественными заболеваниями и лейкозами, многие из которых сегодня излечимы, но требуют вложения серьёзных средств. Очень часто родители не могут собрать денег для лечения ребёнка, а государство самоустранилось. В этом случае закон об эвтаназии поможет решить все проблемы с финансированием. Нет ребёнка – нет проблемы...

А теперь о том, что же за закон приняли в Бельгии. Согласно законопроекту неизлечимо больные несовершеннолетние пациенты могут просить об эвтаназии в случае, если их боль невыносима и нет способов её облегчения, а сама болезнь, по прогнозам врачей, приведёт в ближайшее время к летальному исходу. Это может быть одобрено лечащим врачом с письменного согласия родителей. С идеей законопроекта выступила правящая бельгийская социалистическая партия. За него проголосовала верхняя палата Сената, а 13 февраля его приняла и нижняя палата. Теперь дело только за подписью короля, и закон вступит в силу после его опубликования.

Что это будет означать на практике?

Самое циничное в этом законе то, что отсутствует минимальный возраст, с которого ребёнок может сам принимать решение о добровольном уходе из жизни. В Нидерландах хотя бы был установлен минимальный возраст добровольного ухода из жизни – 12 лет, а в бельгийском законе такого ограничения нет. Теоретически даже двухлетний ребёнок может попросить родителей или врачей убить его.

Чудовищность этого закона вызывает просто состояние эмоционального шока. До пяти лет ребёнок вообще не воспринимает себя как полноценную личность, не может адекватно оценивать последствия своих поступков. Телевидение, мультфильмы, непрерывная реклама превращают ребёнка в существо, по сути, живущее в виртуальной реальности. Этому же способствуют многочисленные компьютерные игры, которыми увлечены дети. В них смерть – это возможность нажать на кнопку «загрузить заново», и вот герой снова крошит полчища монстров.

А какой здесь открывается простор для недобросовестных родителей, для которых больной ребёнок является обузой! Достаточно просто рассказать ему сказку о том, что у него перестанет болеть животик, и он полетит на небо к Боженьке, чтобы дитя с радостью попросило отправить его на небо.

4-летняя девочка Джессика Саба, пе­ренёсшая тяжёлую операцию на сердце, попросила короля Бельгии не подписывать закон о детской эвтаназии. Родители Джессики также выступили в видеоролике, предупреждая, что легализация эвтаназии для детей может побудить родителей больных детей или инвалидов оставить надежду слишком рано.

Напомню, что именно в столице Бельгии – Брюсселе – расположен Европарламент, который приобщает всех к европейским ценностям.

Впрочем, двое итальянских учёных – Альберто Джиубилини и Франческо Минерва – пошли ещё дальше. Они опубликовали в журнале «Медицинская этика» (Journal of Medical Ethics) статью с громким заголовком: «Постнатальный аборт. Зачем ребёнку жить». Здесь они обосновывают возможность убийства новорождённых, мотивируя это тем, что «моральный статус младенца эквивалентен моральному статусу эмбриона в том смысле, что у того и другого недостаёт тех качеств, которые оправдывают присвоение им права на жизнь».

Поводом для убийства новорождённых они называют вот что: «Мы утверждаем, что убийство новорождённого может быть этически допустимым при тех же обстоятельствах, когда допустим аборт. Такие обстоятельства включают в себя случаи, когда новорождённый потенциально может иметь приемлемую жизнь, но представляет угрозу для благополучия семьи. Такие критерии, как и затраты (социальные, психологические, экономические), для потенциальных родителей являются основанием для абортирования здорового плода».

Проще говоря, если новорождённый мешает родителям пить пиво и шататься по тусовкам, то они имеют полное право умертвить его, чтобы не мешал им жить. На этом фоне убийство жирафёнка в датском зоопарке служит лишь мелким штрихом к тому, что ожидает западный мир в ближайшем будущем.

Сегодня всё это выглядит кощунством, но ведь от невозможного до обыденного – всего несколько шагов. Ещё 25 лет назад гомосексуализм считался извращением, а сегодня педерасты занимают посты министров и депутатов. Однополые браки в Европе становятся нормой.

Эвтаназия детей, ювенальная юстиция, пропаганда сексуальных перверсий лежат в одной плоскости. Все они предназначены для сокращения населения планеты. Педерасты и лесбиянки не размножаются, а дети, отобранные у нормальных семей и переданные им на воспитание, вырастают такими же извращенцами.

Может, ну их на фиг, эти европейские ценности? Мы же не чудовища-детоубийцы.

– Владыка, сейчас довольно широко обсуждается вопрос о возможности ускорить кончину безнадёжно больного человека, который испытывает безумные муки. Как нам, духовенству, относиться к такому вопросу?

– Ускорить кончину человека, вмешаться в то, как развивается этот человек и уходит в вечность, – не простой вопрос. Я думаю, что тут смешиваются разные моменты. Первой должна быть поставлена задача усовершенствования всех способов лечения, которые могут освободить человека от невыносимых болей, сохраняя в нём ясность сознания. И пока это не будет универсально распространено, будет вставать вопрос: что сделать?

В данном вопросе есть разные степени. Бывает, что мы хотим освободить человека от страдания, но при большом риске. Вот риск, я думаю, можно брать на себя. Я помню один случай из своей врачебной практики, когда человек умирал от грудной жабы. Несколько суток он кричал от боли день и ночь. Местный врач ему прописал подкожные уколы морфия, которые не помогали. Я знал, что можно делать уколы в вену и боль прекратится, но что это может уменьшить срок его жизни, хотя и так никакого сомнения не было, что он умрёт через несколько часов. Я решился сделать этот укол, сознавая, что этим могу сократить часы его жизни, но что эти часы он будет лежать в полном спокойствии.

Он прожил, кажется, ещё пять или шесть часов. Лежал, разговаривал с женой и дочерью, разговаривал со мной, потом постепенно стал слабеть и уснул в вечность. Если бы я не сделал укола, он, может быть, прожил бы ещё какие-нибудь пять или десять часов, но эти часы он провёл бы в невыносимой муке и постоянном крике, который был нестерпим всем, кто его любил. Это не было нарушением каких-то медицинских или моральных правил.

Но думаю, что я не решился бы убить человека из-за того, что он говорит, что не может больше выносить своё страдание. Я сделал бы всё, что медицински возможно, вплоть до общей анестезии. Помню, как во время войны умирал от столбняка молодой солдатик. Ты, наверное, знаешь, что при столбняке бывают такие судороги мускулов, от которых ломаются кости. Этот солдат был в конвульсиях в течение нескольких дней, и я ему периодически делал анестезию эфиром. На время он «уходил», но сделать большее я не считал себя вправе. Просто – называя вещи своими именами – убить человека мы не имеем права, хотя понимаем, что смерть всё равно предстоит. Врач не призван прерывать жизнь, он призван делать жизнь выносимой. В данное время есть такое количество способов облегчения страданий, что лучше прибегать к этим средствам. И надо принимать в учёт, что большей частью эти средства уменьшают сопротивляемость больного, уменьшают его способность жить долго. То есть как бы ускоряют смерть. Христианин верит, что со смертью жизнь не кончается, человек просто переходит в иную жизнь, в иное существование. Не помогает ли это как-то иначе осмыслить ускорение смерти?

Христианин знает, что за пределами смерти есть жизнь. Но имеет ли он право как бы за Бога решить, когда этот момент должен прийти, – это вопрос другой.

– Но ведь врач берёт это решение на себя. Это становится его грехом, несмотря на то что просят об этом родные, просит умирающий. Тут есть жертвенный момент.

– Да, но в целом это очень скользкая почва. Слова «я на себя беру этот грех» можно распространить на множество ситуаций, когда человек поступает неправо, говоря: «Я беру это на себя, я буду перед Богом отвечать». Это очень рискованный подход, мне кажется.