ЧТЕНИЕ

Инок ДОРОФЕЙ

Три бабули

Жили-были три православные бабули – Вера, Надежда и Любовь. Все они были одинокими и дружили между собой, хотя характеры имели разные. Молиться Богу они ходили в одну церковь. И как-то случилось им всем заболеть. У бабы Веры болезнь оказалась очень тяжёлой, и нужно было ей ложиться в больницу. А она как раз перед этим пенсию получила. Не надеялась она из больницы вернуться живой и решила все деньги сжечь – ведь они ей больше не понадобятся. Деньги спалила, в больницу легла, а врачи через месяц её на ноги поставили и из больницы выписали.

Вернулась баба Вера домой, давай деньги искать, а их нет. Стала она подозревать своих духовных сестёр в краже: ходила надутая, фыркала, ни с кем не разговаривала по-доброму. Через год память у неё восстановилась, и она вспомнила, что сама спалила деньги. Стала она всем в ноги бухаться и у всех прощения просить.

Баба Надя, заболев, лечилась травами, но про лекарства медицинские тоже не забывала. Уговорили её в аптеке льготные лекарства получать со скидкой, но при этом с её пенсии будут удерживать по пятьсот рублей. Баба Надя малость подумала и согласилась. Ходит она в аптеку, ходит, а нужных ей лекарств всё нет. Вот и месяц прошёл, и половина тысячи её пропадает. Она не унывает, продолжает терпеливо ждать подвоза – а его как не было, так и нет. Целый год ждала, так ничего льготного и не поступило. Всё это время она травами лечилась. В аптеке брала коробочки, дома отвары делала да и пила. Вот и выздоровела. А за год с неё шесть тысяч вытянули – это больше, чем её пенсия за месяц. Внук её, Васька, говорит ей:

– Ты, бабуля, откажись от этих «льготных лекарств» и получай полную пенсию. Если что-то надо будет, ты и так купишь.

Как внучек надоумил, так она и сделала, и теперь получает полную пенсию – пять тысяч рублей.

Решила баба Надя поблагодарить Бога за выздоровление и пошла в церковь, понесла бумажку в сто рублей. В ящичек денежку опустила, молебен заказала и свечку поставила.

Третьей – бабе Любе – требовалась серьёзная операция, и она дала обет, что если выживет, то всю пенсию, все пять тысяч, в храм пожертвует. Видно, нужна она была на земле, да и врачи попались хорошие, всё сделали как надо. Операция прошла благополучно: лишнее вырезали, а здоровое не повредили. Господь сохранил ей жизнь. Полежала в больнице, восстановилась, а как выписали её – сразу в храм, обет выполнять. И всем на радостях рассказала, как молила Бога, как обет давала, и вот они, кровные пять тысяч, кладёт их в сокровищницу церковную.

Прихожане бабу Любу поздравляют с выздоровлением и дивятся выполнению её обета:

– Как же ты, Любочка, проживёшь без пенсии?

– Так у вас же и займу маленько…

Скинулись все, кто сколько мог, и дали бабе Любе в долг две тысячи рублей, чтоб с голоду после обета не померла.

Собрались они в храме на трапезу, смотрят на батюшку, который во главе стола сидит, ждут похвалы. Одна – за то, что нашла силы покаяться, другая – за щедрость и благочестие, третья втайне вспоминает «лепту вдовицы» и примеряет эти слова к себе, ведь как есть бедная вдова.

Глянул отец Николай на них, приготовился сказать поучение. «Три судьбы, три болезни и три выздоровления прошли перед нами за последние месяцы» – так решил начать он. Но дальше речь у него в голове не складывалась. «Кто из них поступил правильно? – подумал он. – Вроде бы все. Но если честно, то никто… Баба Вера как была, так и осталась эгоисткой, баба Надя, скрывая свою жадность, ещё долго будет говорить про свою экономность, а баба Люба не смогла радость удержать и не похвастаться. Заниматься самолюбованием – общий для них грех...» Подумав это, отец Николай вздохнул и ничего не сказал.

Так и живут пока три верующие женщины со своими недостатками: ходят в церковь, молятся Богу, дружат между собой, бывает, и повздорят немного. Милосердный Господь ждёт, пока не призывает их к Себе, хочет, чтобы они исправились. Но времени у них осталось мало.

Диаконские страдания

В соборе идёт полиелейная служба. Диакон Никодим, здоровенный детина, скороговоркой твердит мирную ектению. Когда он заходит в алтарь и стремительно проходит на горнее место, чтобы оттуда поклониться служащему священнику, возникает сильный поток воздуха, от которого колышутся ризы на священниках и бахрома на престоле, гаснут две лампадки на семисвечнике. Отец Никодим берёт свечку и снова возжигает их. Несмотря на свои внушительные габариты, диакон ещё молод и достаточно проворен. Во всех его движениях чувствуется спешка. Недавно у него родился первенец, и молодой папаша хочет поскорее попасть домой. Живут они с матушкой на станции Мухино, от собора полчаса нужно ехать электричкой. Если не успеть на ближайшую по расписанию, то следующая будет только через час. Диакону не с руки «куковать» в её ожидании, ему хочется поскорее попасть в своё гнёздышко. Он подходит ко второму диакону и шепчет ему на ухо:

– Ты побыстрее ектению проговаривай, мне на электричку надо успеть.

Второй диакон тоже молод. Служит он совсем недавно, ему ещё нужно многому учиться. Он очень даже сочувствует Никодиму в стремлении поскорей попасть домой – у него самого жена и ребёнок, и ехать ему на другой конец города с двумя-тремя пересадками более часа. Будь его воля, он бы с радостью совсем отпустил Никодима со службы, но служащий священник думает иначе. А быстро произносить прошения он не может, считает, что это будет неблагоговейно, – слова произносит неспешно, вникая в смысл сам и стараясь донести его до молящихся. Он уже давно переслужил свой сорокоуст, но настоятель не даёт ему выходного, справедливо полагая, что ему нужно ещё учиться, и вновь включает его чреду.

Никодим раздражается неспешной молитвой своего собрата и с досадой говорит ему:

– Больше на ектению не пойдёшь, я сам скажу за тебя!

Молодой диакон обиженно склоняет голову и смотрит вниз: его усердие не оценили. А Никодиму всё неймётся, он нервничает, то и дело глядя на часы – сначала на настенные, затем на свои.

– Отец Орест, читай Евангелие поскорей, а то опоздаю я! – наконец, не выдержав, обращается он служащему священнику.

Отец Орест, старший по возрасту священник в соборе, вполне понимает диакона – сам добирается до собора на электричке полтора часа.

– Не волнуйся, Никодим, успеешь.

И читает Евангелие так, как просит отец диакон. После полиелея диакон Никодим скидывает стихарь и спешно облачается в пальто.

– Ну, всё, я побежал! – сообщает он служащим и исчезает из алтаря.

Пономарь берёт брошенный стихарь и вешает его на плечиках в шкаф. Остаток службы проходит чинно и неспешно. Лампадки горят ровно и не гаснут. Молитвенно настроенные прихожане внимают диаконским прошениям:

– Ангела мирна, верна наставника, хранителя душ и телес наших, у Господа просим…

Скоро всем выходить в пугающую темноту и ждать транспорта на пустых остановках. С Ангелом Хранителем, конечно, будет не страшно. Хор поёт: «Подай Господи», и прихожане крестятся и низко кланяются. К «первому часу» остаются самые стойкие. Вот и отпуст, служба закончилась.

На следующий день молодой диакон со священником совершили проскомидию, а Никодима всё нет. Обычно его электричка приходит к середине «шестого часа» и он всегда успевает прочитать входные молитвы и, облачившись, выходит на мирную ектению.

– Ну как, Никодим, успел вчера? – спросил его отец Орест после литургии.

– Ой, простите, отцы, что я службу вчера торопил. Успеть-то успел, но сел в электричку и заснул, свою станцию проехал. Домой вернулся только через два часа. Так меня Бог наказал, чтоб я не торопился.

– Ну вот, не спеши больше, а то позднее приедешь! – назидательно говорит ему отец Орест, разглаживая бороду.

Молодой же диакон промолчал – он принял эту новость с таким видом, будто знал заранее, что именно так всё и будет.

На вечерней службе Никодим снова не находил себе покоя. И когда его электричка шумно уезжала, он, прислушиваясь, сказал упавшим голосом:

– Ну вот, всё, моя электричка…

Видя его постоянные страдания, настоятель решил было благословить ему уходить пораньше, а дослуживать молодому диакону. Но как раз в это время железная дорога перешла на зимнее расписание и раннюю электричку отменили. Больше отцу Никодиму торопиться было незачем. Отец Орест истолковал это как Божье предупреждение, а молодой дьякон ничего не сказал, только опустил голову и улыбнулся так, словно эту электричку отменил он.

Гришаня и Мишаня

На архиерейской даче в одну из смен работали сторож и кочегар – сутки отработают, трое отдыхают. Бородатые мужики – обоим под пятьдесят, – называли они друг друга ласковыми именами Гришаня и Мишаня. Гришаня сторожил, а Мишаня – кочегарил. Кроме этого, в их обязанности входило чистить снег на двух больших подъездах к даче и разных маленьких дорожках в саду, а также очищать высокое крыльцо архиерейского дома. Выйдет утром архиерей, сердце у работников затрепещет, подойдут они к нему, шапки снимут, поклонятся в пояс, одной рукой коснутся вычищенного асфальта и скажут:

– Благословите, владыко…

Владыка их благословит, отшагнут они в сторону, а шапки не надевают в знак особого уважения. И пока владыка садится в машину и она выезжает со двора, они без шапок стоят и на владыку благоговейно взирают. В воротах ещё раз низко поклонятся проезжающей белой машине, ворота закроют и тогда только наденут шапки. Иной раз и скажет архиерей:

– Да надевайте шапки, холодно, мороз же!

Но тут они никогда архиерея не послушают. Бывает, и машина задержится, и мёрзнет голова без шапки, у обоих уже лысинки проглядывают, но ни за что шапки не наденут. Жалеет их архиерей, а всё ж ему приятно, что такую честь оказывают, потому что в других сменах никто шапок перед ним не снимает и скрещённые ладони не подносит – там хоть и были мужички с большими бородами и усами, но то были старообрядцы, а они у православного архиерея не благословлялись.

Проводят владыку Гришаня и Мишаня да и пойдут своими делами заниматься. Гришаня – в сторожку, по телефону позвонит, скажет:

– Владыко выехал, встречайте!

На другом конце провода благодарят, сторожа на дорогу отправляют, чтоб загодя увидел архиерейскую машину и быстро ворота открыл. Сторож ждёт-пождёт, до боли в глазах всматриваясь в беспрерывный поток машин, дымящих выхлопными газами, замёрзнет весь, а уйти с поста нельзя – владыка ждать не любит. Такой нагоняй получишь, какого нигде нет.

Случается, и два часа пройдёт в ожидании, а архиерея всё нет. Посетителей, ожидающих епископа в управлении, много, а тот, может, в администрацию поехал иль ещё куда. Помнётся сторож, потомится да и сам на дачу позвонит:

– Когда владыко выехал?

– Давно уже.

– Во сколько?

– Пятнадцать минут десятого, как обычно.

– Ну, видимо, заехал куда-то. Ладно, будем ждать.

А Мишаня тем временем, пока сторожа волнуются, уголёк подбрасывает да золу выгребает большой тяжёлой лопатой. Его дело кочегарское, теплом надо всех согревать. Вот он и долбит мёрзлый уголь да в вёдрах его в кочегарку таскает, чтобы и владыка не замёрз, как приедет, да и Гришане чтобы не холодно было сидеть. Скучно станет Гришане – снега нет, Псалтырь ещё рано читать, – он к Мишане идёт, попроведовать.

– Парниша, клади по ветру! – весело скажет сторож, увидев, как кочегар, дотащив свою огромную лопату золы, ссыпает её в бак и вся пыль летит на него. Мишаня задерживает дыхание, зажмуривает глаза и стоит несколько секунд неподвижно, пока не пройдёт пепел. Обойти бак с тяжёлой лопатой очень сложно: проход узкий, ударишь ручкой лопаты о стену и рассыплешь всю золу себе под ноги. Постукает Мишаня себя варежками по телогрейке, стряхнёт пепел – а теперь и в бытовку можно зайти, с Гришаней чайку попить, побеседовать. Темы бесед у них самые разные: о себе и о других им есть что рассказать. Бывало, и подтрунивают друг над другом. Мишаня друга не «Гришаней» зовёт, а «Гре-шаней», намекая тем самым на разные его грешки.

Ну а Гришаня, в свою очередь, приятеля «Ме-шаней» зовёт, намекая на то, что любит Мишаня с ним пошутить вечером, мешает ему молиться. Ему надо Псалтырь читать, а тот в сторожку стучится, да не в дверь или в окно, а в стену со стороны улицы. Перелезет через забор тихонько да и стукнет неожиданно. Гришаня пугается, крестится да и стену перекрестит, чтобы лукавый его не искушал. А Мишаня доволен – напугал приятеля. А то наденет шапку задом наперёд, сядет на корточки да и в окно постучится, а сам рожу страшную скорчит. Ему потеха, а Гришане эти развлечения уже в печёнках. Но, видя, что дружок не унимается – как вечер, так его тянет на разные проделки, – стал и он ему подыгрывать. Когда тот рожу корчит – в ответ сделает ему такую же, когда в стену постучит – быстро выскочит и застанет его врасплох, а то и снега лопату кинет через забор и обсыплет товарища, как ёлку.

«Так мы друг друга лечим», – объясняли они непонятливым свои шутки. «В искушениях человек вызревает, научается правильно реагировать на них», – говорили они и продолжали заниматься воспитанием друг друга.

Более всего приятны были напарникам совместные обеды и сопровождающие их духовные беседы. Иной раз они продолжались по три-четыре часа кряду. Мишаня, конечно, выходил в кочегарку и подбрасывал в топку уголь, но, возвращаясь назад, наполненный новыми мыслями, он продолжал тему с большим воодушевлением. Жизненный опыт был у них немалый, книжек они тоже начитались в своё время и теперь, сидя друг против друга, говорили обо всём. И всегда как-то незаметно переходили на личности. Начинали с маленьких – своих сменщиков, потом шли какие-нибудь соседи или знакомые, добирались до священников, а потом и до архиерея. Вроде бы и невинный разговор двух немолодых людей, но постепенно, слово за слово, да и обсудят все грехи и недостатки ближних и дальних.

Бывало всякое: и сменщики задерживаются, и раковину плохо помыли, и уголь не там берут, и соседи подслушивают. Всё можно обговорить с напарником. Бывает, и священники не так исповедуют, и деньги велят класть на тарелочку, и владыка по вечерам не молится – свет рано гасит. Спохватятся, а уже осудили. Ну, скажут, как обычно:

– Не в осуждение, а в рассуждение…

– Рассуждение – это высокая добродетель.

– Да, а осуждение – грех. И Писание говорит: «Не судите, да не судимы будете…»

Но как они себя ни успокаивали, всё же сердце подсказывало, что некую грань они переступают. Какая-то тяжесть заползала в душу и оставалась там надолго.

Насытившись разговором, они с этой тяжестью расходились по своим постам нести дежурство. Гришаня, обдумывая недавнюю беседу, брал в руки Псалтырь и «чистил» голову, а Мишаня с сосредоточенным лицом забрасывал уголь в топку и выносил золу.

– Послушай, Гришань, а ведь мы всё-таки осуждаем людей!

– Вот, покайся и расскажи батюшке на исповеди.

– Гришань, а давай попробуем никого не осуждать.

– Да мы и так никого не осуждаем, у самих грехов полно.

– Полно-то полно, а всё ж мы и чужие цепляем.

– Ну, давай не будем ни про кого говорить.

– Давай! Слушай, Гришань, есть предложение. Давай поспорим по пятисотенной, чтоб больше неповадно было. Кто первый начнёт осуждать, тот сумму выкладывает.

– Не люблю я спорить, Мишаня. Да и пятьсот рублей – деньги немаленькие, всю смену отдежурить надо.

– Ну, давай, Гришань, так же интересней! Кто первый начнёт, тот, стало быть, и виноват, и епитимию несёт.

– Раз ты так хочешь, давай.

На том и порешили.

Ночь прошла без искушений, утром смену сдали – и по домам. На следующую вахту приехали, помня уговор. За обедом без обсуждения различных поступков разговор не шёл, и они быстренько разошлись по своим местам. Обоим было скучно и чего-то не хватало. Без привычного общения в душе образовался некий вакуум, который нужно было чем-то заполнить. Гришаня, чтобы в голову не лезли разные мысли, взялся за Псалтырь, а Мишаня, поделав свои дела, раскрыл газету.

Вечером встретил Гришаня архиерея, быстренько открыв ему ворота. Снега не было, стоял сильный мороз. И так захотелось Мишане поговорить, что он, не выдержав, пошёл в сторожку. Гришаня подумал, что напарник его попугать хочет, выключил свет и незаметно присел перед самой дверью. Мишаня дёрнул за ручку, открыл дверь, и тут внезапно его кто-то схватил за ноги. Он громко вскрикнул от неожиданности, включил свет. Гришаня, скорчившись, сидел на полу и смеялся над испугом приятеля.

– Вот так полечил я тебя! – хохотал он.

Мишаня, оправившись от испуга, тоже заулыбался:

– Ты, знаешь, это так неожиданно, когда тебя снизу за ноги хватают.

– Ясное дело. А мне, думаешь, приятно, когда ночью в стену долбят, – весело ответил он.

Насмеявшись вволю, Гришаня поднялся и присел на топчан. Мишаня сунул руку в карман, достал оттуда фиолетовую бумажку и положил на стол:

– Вот тебе пятисотка, сейчас я тебе всё расскажу.

– А-а, не выдержал! – заулыбался сторож.

– Не в осуждение, а в обсуждение…

И начал Мишаня, как обычно, снизу доверху и так честно всех «обработал», что Гришане не совестно было и пятьсот рублей взять.

– А ты не обижаешься? – спросил он кочегара.

– А что тут обижаться? Уговор дороже денег.

Наговорившись вволю, направился Мишаня подбросить в котёл побольше угля и подремать часика четыре.

А наутро они, дождавшись сменщиков, переоделись в чистое, благословились у архиерея, коснувшись рукой асфальта, и разъехались по домам до следующей смены.