ДЕТИ ДЕВЯНОСТЫХ

Я рассказал им всё. Во сне это было нетрудно. Кабану – что он уже через несколько лет отравится снотворными таблетками из-за несчастной любви. Что Малява сопьётся и станет побираться возле автобусной остановки. Михе – что у него рано умрёт любимый отец, зато сам он будет жить в Чехии. Сказал, что машины будут практически у всех, а у Кефира их будет несколько, но его застрелят. Рассказал про мобильные телефоны, про ноутбуки – чудо-чемоданчики, в которых можно будет слушать музыку, смотреть кино и общаться, видя друг друга, причём даже без проводов. Что так люди и будут общаться в основном.

Ребята слушали внимательно, но без эмоций. Сон есть сон. Иногда задавали вопросы, но так, немного. Или я просто забыл?

Например, моя будущая жена спросила, сколько у неё будет детей. Я сказал, что один, сын.

Спросила, как будут звать её мужа. Сказал: так же, как меня!

Она озадаченно посмотрела на меня прежними, снова волнующими глазами, но больше ничего не спрашивала.

…Мы сидели на перевёрнутых лодках на берегу Волхова. От реки несло гнилыми водорослями, под корявой ивой у Пахома была поставлена донка, которую он то и дело проверял, снимая с крючка то плотвицу, то густёрку. После очередной поклёвки и мне разок позволил вытащить леску, хотя я перед этим не сильно «утешил» его рассказом: что он отсидит длительный срок за убийство другого нашего общего знакомого, а потом станет скучно работать водителем заводского автобуса.

Сон есть сон. Во сне они ничему не удивлялись и не пугались, мои кореша, мои погодки-сорванцы. А мне – уже потом – так удивительно показалось, что всему этому немыслимому нагромождению мрачных пророчеств на самом деле пришлось осуществиться...

…Я почувствовал, что вот-вот проснусь, и начал прощаться. Подошёл к жене и спросил, поняла ли она. Она сказала, что поняла.

И сама спросила, будем ли мы счастливы. Я сказал… что будем.

И ещё сказал… уже почти проснувшись… в своей глухой, Богом забытой деревушке…

…Сказал, чтобы она не торопилась взрослеть.

В пору моего детства мы всей семьёй добирались куда-то на автобусе. Стоя впереди возле водителя, я внимательно наблюдал за его работой: как он переключает передачи, поворачивает руль, какие-то ещё другие трогает рычажки и кнопочки.

Водитель попался добрый и весёлый малый. Говорит:

– Хочешь мне помогать?

Разумеется, я хотел!

– Держи крепко вот эту вот штуковину, – он указал (как мне теперь, взрослому, понятно) на тягу передней двери. – Только крепко и не отпускай! Иначе мы куда-нибудь врежемся!

Сознавая ответственность поставленной задачи, я побелевшими от напряжения кулачками удерживал всю дорогу ту никчёмную железяку. Когда пришло время выходить, парнишка, улыбаясь, похвалил и поблагодарил меня за помощь, чем я оставался горд, пока молодая и ещё неопытная моя мамаша не объяснила, что дядя надо мной всего лишь подшутил.

…Я уже давно не в обиде за тот добродушный розыгрыш. Но порой вспоминаю его: хоть и минули годы, а мы по-прежнему готовы изо всех сил удерживать в руках какой-нибудь житейский «рычаг», думая, что управляем судьбой. Не за то мы так усердно цепляемся, ребята, не за то!

Всё-то просил у Бога, чтобы чувствовать себя последним на земле грешником. Говорят, лишь с этим пониманием приходит к человеку настоящее счастье.

Хочется счастья-то!

…На службе ко мне стеснительно приблизилась незнакомая бабуська; сунув в руку скомканную сторублёвку, скороговоркой произнесла – еле разобрал:

– Помолись за Володеньку, пожалуйста!

У одной моей знакомой недавно болел внук. С чего-то решив, будто я «имею у Бога особое дерзновение», попросила молитв. По милости Божьей внук вскоре выздоровел, она же решила, будто это я его вымолил. Видать, тот случай вкупе с провинциальными разговорами, что «вон тот раб Божий восстанавливает церковь в Высоком Острове», привели к сегодняшнему казусу.

Бабкину сотню я опустил в церковный ящик, записку о здравии раба Божьего Владимира написал и передал батюшке во время молебна. А на душе было стыдно, притом как-то высоко и чисто – от ясного осознания себя наихудшим из людей. Эту мою молитву Господь и правда услышал!

Увы, увы! – как говорила моя покойная бабушка, «надолго собаке блин горячий» – благодатное ощущение ушло почти сразу… ушло, но сам факт, что я всё-таки его познал, «работает» и сейчас, когда пишу эти строки.

Получается, не выдумка такое состояние. Оно на самом деле возможно, и оно правда счастливое! Значит, есть к чему стремиться.

*    *    *

Причастники, приблизившись к амвону, склонили головы перед батюшкой с Чашей: «Всегда, ныне и во веки веков!»

Рядом со мной стояла женщина с младенцем на руках. Младенец был в предельно радостном настроении: агукал, улыбался умилительно беззубыми дёснами, в неизбывном восторге сучил в воздухе пухлыми кулачками; мамаша же с откровенным наслаждением подставляла попеременно то правую, то левую щёку под его безобидные колотушки.

Я тоже пребывал в замечательном настроении, разве с поправкой на возраст. И меня, такого многоопытного, посетило раздирающе двоякое чувство: я видел самую чистую, самую безмятежную, самую завидную радость, какая, наверное, только может быть на нашей грешной планете, одновременно понимая, сколько всякого всего ещё предстоит познать этому одушевлённому бриллианту.

Будучи сам свят после Святого Причастия, я желал и был готов всего себя пожертвовать, только бы уберечь беспечное дитя от ужасов взрослого мiра, притом отчётливо сознавая, что всему сему надлежит быть.

Скорбь и ликование единовременно вошли в меня… и словно электрический ток побежал из головы в сердце.

…Долго я, наверное, не выдержал бы того «высокого напряжения». Но батюшка ушёл в алтарь, а мамаша унесла младенца…