ЧТЕНИЕ

БАБУШКИНА ИСТОРИЯ

Инна САПЕГА

Когда закрылась дверь за родителями, девочки окружили бабушку:

– Бабуля, расскажи нам что-нибудь!

– Что папа с мамой сказали? Умыться, переодеться и марш в постель!

– Но ведь Пасха!

– Вот именно – сегодня пасхальная ночь.

– Хорошо, бабушка, тогда ты расскажи нам пасхальную историю! – не унимались девочки.

Бабушка вздохнула, пряча улыбку, и сдалась:

– Хорошо! Расскажу вам кое-что. Только… – и она выразительно посмотрела на кроватки.

Бабушка была большой мастерицей рассказывать: её истории всегда завораживали и увлекали. Потому Клаша и Дуня быстренько умылись, надели свои пижамы и прыгнули под одеяла.

– Мы готовы! – крикнула Дуня.

– Ис-то-ри-ю! – затараторила Клаша.

– Ишь какие! – улыбнулась бабушка, войдя в комнату. За ней с хитрой мордой следовал кот Базилио.. – Готовы? Что же, слушайте, есть у меня для вас одна история.

Бабушка выключила в комнате большой свет и зажгла ночник. Затем села поудобнее в кресло, закутавшись в тёплую овечью шаль. Кот запрыгнул ей на колени. Бабушка почесала ему за ухом и начала свой рассказ:

– Когда я была маленькой девочкой, мы жили в деревне. Жили мы хорошо, но началась война, и папу моего отправили на фронт. А нас у мамки уже двое было – я да мой братишка Вова. Мне-то тогда было восемь лет, а ему всего три годика. Тогда, девоньки, было такое время, непростое, в Бога никто не верил, храмы рушили. Вот и у нас на хуторе стояла старая заброшенная церквушка. Купола у неё не было, а на крыше зеленела трава и даже выросла тоненькая берёзка. Никто туда не ходил, только мы, детвора, лазали в неё тайком от взрослых.

– Тайком! – протянула Дуня и подмигнула Клаше.

– И вот мамке нашей пришло письмо, – продолжала бабушка. – Мама открыла его и вся побледнела. Нам, детям, она ничего не сказала, но я чувствовала, что в письме написано что-то страшное, что-то, что касалось нашего папы.

– Он что, погиб на войне? – спросила Дуня.

Бабушка пожала плечами:

– Я подумала, что папа погиб. Но мне хотелось быть сильной, чтобы маму поддержать и Вову не пугать. Потому рано утром я уходила в церквушку, залезала по шаткой лестнице на колокольню и там, скрытая от всех полуразрушенными стенами, предавалась наедине грустным мыслям. Однажды весной я сидела в своём тайнике и вдруг услышала чудный звук – будто звонили колокола. Я встала, сделала шаг и… провалилась вниз – резкая боль охватила мою лодыжку. Я поняла, что сильно ушибла ногу, может быть, даже сломала её.

Сначала сильно разревелась, но потом успокоилась. Я сидела на замшелом полу и размышляла, что делать дальше, как вдруг снова послышался звук колоколов, такой радостный. Я повернулась и остолбенела: в дверном проёме храма стояла скрюченная фигура.

– Девочка, что ты тут делаешь? – услышала я скрипучий старушечий голос и вздрогнула: это была Тимофеевна – одинокая старушка, которая жила на краю деревни. Она считалась у нас странной: всегда носила чёрный платок и постоянно чего-то шептала. Я перепугалась не на шутку. Честно говоря, я боялась её: какие только в деревне толки не ходили о Тимофеевне, она слыла чуть ли не колдуньей.

– Я упала! Кажется, ногу ушибла.

– Покажи…

Я нехотя спустила свой носок, и Тимофеевна осмотрела мне ногу. Затем она достала из-за пазухи какую-то глиняную баночку, что-то прошептала и помазала мне ногу маслом из этой баночки.

– Да это простой ушиб, – сказала она. – Но ногу надо крепко перевязать, вишь как она у тебя опухла... Пойдём ко мне, я тут недалеко живу, угощу тебя чаем, заодно и ногу перевяжу... А потом позову твоих, чтобы тебя домой отнесли.

Я очень боялась идти к Тимофеевне, но делать было нечего.

Еле-еле мы доковыляли до её лачуги. Странное дело: Тимофеевна выглядела такой немощной, но, когда я оперлась на неё, она оказалась довольно сильной и выносливой.

– А чем вы мне ногу помазали? – спросила её после того, как она перевязала ногу и напоила меня травяным чаем с малиновым вареньем.

– Маслом от иконы святого Пантелеимона, у тебя скоро заживёт.

– А правда, что вы – колдунья? – вырвалось у меня.

– Нет, что ты? Я в Бога верю! – она широко перекрестилась.

– Но Бога же нет!

Старушка ничего не ответила, лишь кротко улыбнулась мне. И что-то такое было в её улыбке, что мне стало совестно.

– А что вы в храме делали?

– Сегодня, девонька моя, Пасха Христова, Светлое Воскресение! Я и пришла помолиться.

Тимофеевна улыбнулась, встала и вышла в сени. Скоро она вернулась, неся в руках круглый пирог да два красных яйца.

– Ого! – вырвалось у меня. Я никогда до этого не видела крашеных яиц.

– Я знаю, девонька, что и ты крещёная. Тебя бабка Аксинья крестила. Мы с ней дружили... Покушай вот куличика и яичек.

Пирог оказался ароматным, сдобным, он словно таял во рту.

– А ты что в храме делала? – спросила Тимофеевна.

Я взглянула на неё и призналась:

– Нам пришла повестка...

– Батя? – догадалась она.

– Да...

Некоторое время Тимофеевна молчала.

– А ты Богу молись. Молись. Вишь как, это Он тебя к Себе в храм привёл, ты и молись Ему, авось Он поможет. Он ведь Сам воскрес.

– А как это – молиться?

Тут Тимофеевна мне и рассказала о молитве. Я стала молиться. А осенью вернулся наш батя. Его контузило, и долгое время считали, что он погиб. Но он был жив и вернулся к нам.

– А Тимофеевна? – спросила Клава.

– Я подружилась с ней. Бегала к ней каждый день. Она учила меня разному: молитвам, вере, а ещё объясняла, какие травы лечебные. Вообще, она много чего знала. Мне было с ней очень интересно. А затем она исчезла. Ушла. Говорят, почувствовала скорую смерть и пошла в село, где жил тайный священник, ища последнего напутствия. Там, видно, и обрела свой покой.

Бабушка закончила свою историю и замолчала, вспоминая прошлое. Базилио замурлыкал у неё на руках.

– А теперь всем спать! – опомнилась бабушка. – Завтра в храм пойдём.

Но девочки спать не хотели:

– Бабушка, а ты из-за Тимофеевны и стала врачом?

– Да, благодаря ей и стала.

– А как мама с папой относились к тому, что ты дружишь с той старушкой?

– Ну, папа после войны сам верующим стал. Мама за ним потянулась. И про нашу дружбу с Тимофеевной я им всё рассказала. Потом мы с мамой ходили её навещать... Ну и хитрые вы, лишь бы не спать! – она встала с кресла и выключила ночник. – Спокойной ночи.

Всю ночь девочкам снились разрушенные храмы, коты и сгорбленные бабушки. А наутро они проснулись от ласкового бабушкина голоса: «Просыпайтесь, дорогие шалуньи, пора в храм!»

Сергей ПРОКОПЬЕВ

БОТИНОЧКИ

Перебираю архивы и натыкаюсь иногда на такие сердечные факты... Рассказала бывшая сотрудница Людмила Попова. Свёкор её с Алтая. Четыре его брата жили с отцом под одной крышей. Отец – непререкаемый авторитет в семье, как и мать. Сыновья заикались иногда, мол, не лучше ли каждому вести отдельное хозяйство. Но отец исходил из принципа: коллективный труд продуктивнее. Считал, что, разбежавшись по своим углам, столько не наработаешь, как мощным, хорошо организованным сельхозпредприятием. Пресекал на корню частнособственнические разговоры сыновей о разделе. И только угроза раскулачивания в период коллективизации заставила отделить сыновей. Но поздно спохватился, раскулачили всех поодиночке.

В совместном хозяйстве насчитывалось до пятнадцати лошадей, двадцать коров, были сеялки, жнейки… Зажиточно жили. Будущий свёкор Людмилы – младший в семье. В первый месяц, как женился, отправили его с молодой женой Полиной на ярмарку продавать коня. Впервые доверили столь ответственное дело. Из практического соображения: пора становиться самостоятельным мужиком. Что называется, толкнули с лодки – плыви. Было велено купить спички, соль, керосин и мыло. Мыла приобретали немного, только для умывания и на банные нужды, для стирки варили щёлок.

Юные муж и жена всю дорогу в телеге бок о бок. Сердца поют от этой навсегда дозволенной близости. Не надо краснеть, стесняться, озираться – не увидел бы кто. Обвенчаны, вокруг аналоя трижды проведены. Счастливые!

Конь Буран – загляденье, продали его – не продешевили, хорошие деньги взяли. Деньги подальше запрятали, можно переходить ко второй части задания: выполнению родительских наказов и заказов. А ярмарка-то, ярмарка – чудо! Чего только нет! Глаза разбегаются от товаров. И платки, и ситец, и горшки расписные… Молодая жена увидела ботиночки. Малиновые, на шнурочках, а для украшения сбоку две пуговички, кожей обтянутые, каблучок наборный...

Увидела Полина – и сердце зашлось. «Купим? – смотрит на мужа. – Купим?» Глаза смородиновые, да не глаза – глазищи. И столько в них восторга, столько мольбы. Как отказать? И не жалко ему ничего для желанной, вовсе нет, но внутренний голосок противно зашипел: «Нельзя, худо будет». Про сапожки мать с отцом словом не обмолвились. Ну и что? Разве он не работает со всеми наравне от зари до зари? Разве землю не пашет? Сено не косит? Коня вон продал дороже, чем отец говорил. В конце концов, у него теперь своя семья. Купил. И сердце облилось жаром, когда жена прижала к своим щекам ботиночки. Раскраснелась, под стать малиновым голяшкам...

Идёт по базару, видит: сапоги яловые висят, голенища отблескивают на солнце, а подковки на каблуках прямо-таки сверкают! Подумал: жене купил новенькую обувку, а сам в жизни нового не надевал, всё за братьями донашивал. Даже в церкви на венчании в чужих сапогах стоял. Перед свадьбой мать порешила, что жених и в ношеных сойдёт. «Э-эх, гулять так гулять!» – решил он и купил и себе сапоги. Тоже вопреки наказам родителей.

Всю родительскую программу покупок на ярмарке выполнили молодые. Едут на телеге домой, жена счастливая –

нет-нет да и достанет ботиночки, наденет в который раз, туда-сюда покрутит ножками, наряженными в красоту неземную, постучит шаловливо пятками, одну о другую, потом молча прижмётся к мужу в благодарности, отчего сердце его ухнет в сладкий омут.

Но чем ближе к дому, тем громче внутренний голосок шипел: «Нельзя было покупать! Ой, худо будет!» Думал про ботиночки для Полины, а вышло-то иначе.

Мать, увидев, что сын накупил сверх наказов обуви, взяла вожжи, завела в амбар неслуха и отлупила как сидорову козу, даже сильнее: неделю неуютно было сидеть за столом. «Я тебе дам “у меня своих сапог отродясь не было”! – приговаривала с каждым ударом. – Я тебе покажу, вольнику, как матерь не слушаться! Сапоги сопляку подавай!..» И почему-то лупцевала исключительно за мужские сапоги, про женскую обутку не вспоминала во время воспитательной экзекуции.

Ботиночки Полина хранила всю жизнь. В 1968 году, знакомясь с молодой невесткой Людой, открыла сундук, достала. Ничего особенного: наборный каблук из кожи, одна пуговичка потерялась.

«Жаль, в гроб нельзя в них лечь, – вздохнула пожилая женщина, – а будь моя воля...»

Сапоги мужа, за самовольную покупку коих тот вытерпел столько безжалостных ударов вожжами, хранились в том же сундуке, что и ботиночки. Вот только остались от них одни голенища: недолго он их носил, вскорости отвалилась подошва – хилой оказалась, не чета женским ботиночкам. Пожалел себя на базаре, разгорелся глаз на прогуталиненные голенища, а и не заметил, что подошва-то из сыромятины.

Так что не зря мать учила сына в амбаре, и вовсе не по причине экономической: не денег жалко, а вот уму-разуму сына как ещё научишь, как объяснишь ему смысл старой истины – чья воля, того и ответ.

Обсудить статью в социальной сети ВКонтакте






назад

вперед



На глав. страницу | Оглавление выпуска | О свт.Стефане | О редакции | Архив | Форум | Гостевая книга