ИГУМЕН ВСЕЯ РУСИ. НАЧАЛЬНЫЕ ГОДЫ

К 700-летию со дня рождения преподобного Сергия Радонежского

Будущий подвижник родился в 1314 году в семье ростовского боярина Кирилла и его жены Марии. Согласно житию младенец был окрещён на 40-й день после рождения и наречён Варфоломеем. Если предположить, что он по традиции получил имя того святого, память которого праздновалась Церковью в день крещения, то можно назвать не только день совершения обряда – 11 июня, день памяти апостола Варфоломея, – но и день рождения. По данной системе подсчёта этот день – 3 мая 1314 года. Эту дату можно встретить в некоторых жизнеописаниях Сергия Радонежского.

Имя должно было напоминать о славных предках, обеспечивать покровительство одноимённого святого. Именно поэтому среди знати далеко не всегда соблюдался обычай наречения младенца по имени святого, память которого приходилась на день крещения. Часто за день отсчёта принимался день рождения. В поисках «подходящего» святого допускалось отклонение от исходной даты до двух недель вперёд и назад по церковному календарю.

Имя Варфоломей было довольно редким среди боярства той эпохи и вообще не встречалось среди княжеских имён. Это имя носил один из двенадцати ближайших учеников Христа. Как и другие сложные имена греческого происхождения, имя Варфоломей на Руси обычно произносили по-своему – Валфромей.

*    *    *

Родиной Варфоломея было Ростовское княжество. Житие не указывает точного места рождения преподобного. Старинное ростовское предание утверждает, что усадьба отца Варфоломея находилась в селе Варницы, в трёх верстах к северо-западу от Ростова Великого. Село расположено на ровном, открытом месте, на левом берегу речки Ишни, впадающей в ростовское озеро Неро. Название Варницы происходило от соляных варниц, издавна существовавших в этих местах. Подземные ключи обогащали воду в Ишне целебными солями. Купание в ней излечивало детей от золотухи, а стариков от ломоты в костях. Здесь, среди неоглядных просторов земли и воды, прошли детские годы Варфоломея.

Многолетняя борьба Москвы с Тверью оставила глубокий след в истории Ростова.

После экзекуции, устроенной в Ростове московскими воеводами, некоторые ростовские жители, в том числе и боярин Кирилл, были переселены в глухие, необжитые уголки Московского княжества. Переселенцам поневоле поначалу приходилось очень тяжело. Но расчёт московских князей был прост и безошибочен. Каждый должен заботиться о хлебе насущном для себя и детей. Жизнь всегда возьмёт своё. На новом месте, начав с шалашей и землянок, переселенцы постепенно отстраивались, обзаводились хозяйством. Их потомки забывали о том, как попали сюда отцы и деды. Они верой и правдой служили Москве, готовы были положить жизни за её дело. Отец Варфоломея, боярин Кирилл, вместе с несколькими другими именитыми земляками был отправлен в небольшое село Радонежское, затерянное среди лесов северо-восточной окраины Московского княжества. Жизнь в Радонежском, или попросту – Радонеже, была не та, что в Ростове. Иной была уже сама природа. Вместо раздольных ростовских равнин перед глазами повсюду вставала стена тёмного леса.

В этой части Подмосковья ландшафт отличается каким-то тревожным, порывистым характером. Глубокие овраги чередуются здесь с крутыми, поросшими ельником холмами. По дну оврагов вьются торопливые речки с загадочными мерянскими именами – Воря, Пажа, Кончура, Молокша, Шерна.

Радонеж располагался на высоком обрывистом берегу Пажи, в её крутой излучине. Через село проходила торная дорога из Москвы в Переяславль-Залесский. Для размещения на ночлег проходивших по дороге обозов и войск на окраине села был устроен острог. Древний Радонеж существует и доныне. Большая дорога (Ярославское шоссе) давно изменила свой маршрут и теперь проходит в двух километрах южнее. В селе царят тишина и покой.

Повседневная жизнь ростовских переселенцев в Радонеже была полна труда и забот. С рук их не сходили мозоли от топора и лопаты. Сами распахивали пашню, сеяли и жали, выходили на сенокос. Каждый клочок земли приходилось отвоёвывать у леса, обильно поливать потом. Дополнительным источником существования для переселенцев было бортничество – сбор мёда диких пчёл. «Радонежские бортники» упоминаются в документах той эпохи. Бортник должен был свободно чувствовать себя в лесу, понимать жизнь его обитателей. Не в этом ли древнем промысле у Варфоломея выработалось умение жить в лесу – навык, без которого он никогда не смог бы стать пустынником?

Перед мучительным вопросом, что делать дальше, оказался Кирилл. О себе он беспокоился меньше всего. Жизнь клонилась к закату. Кирилл уже присмотрел для себя и жены место вечного успокоения в стенах небольшого монастыря в соседнем селе Хотькове. Но что ждёт его сыновей? Как помочь им встать на ноги? Кирилл мог поехать в Москву, похлопотать, ведь даже сам московский тысяцкий Протасий Вельяминов, второй человек в городе после князя, был выходцем из Ростова. Однако едва ли Кирилл ходил в Москву, к Протасию. Мог ли старый ростовский боярин поступиться своими представлениями о добре и зле, о чести и бесчестии? Мог ли послать сыновей служить тому, кто принёс им столько горя и унижений?

Так шли дни, месяцы, годы… Сыновья Кирилла из отроков превратились в статных юношей. Все трое были разными, непохожими один на другого. Старший, Стефан, рос вспыльчивым, горячим, готовым очертя голову броситься в любую крайность. Средний, Варфоломей, напротив, был всегда спокоен, сдержан, приветлив. В нём уже явно ощущалась какая-то особая внутренняя сила. Младший, Пётр, был прост, деловит и домовит.

В Радонеже Стефан и Пётр обзавелись семьями, зажили своим домом. Старость Кирилла и Марии скрашивала возня с внучатами. Впрочем, семейное счастье Стефану было не суждено: после смерти жены он впал в отчаяние и затворился в стенах монастыря. Два малолетних сына, Климент и Иван, остались на попечении сородичей.

Событие это, конечно, произвело сильное впечатление на Варфоломея. И как бедствия и разорение отца убеждали его в призрачности земного благополучия, так и преждевременная смерть жены Стефана наглядно показала мимолётность земного счастья.

Давно пришла пора женитьбы и для Варфоломея. По обычаям того времени брачный возраст у юношей наступал после 16, а у девушек – после 14 лет. Однако, несмотря на уговоры родителей, Варфоломей не думал о женитьбе. Однажды он объявил родителям, что собирается уйти в монастырь. Узнав об этом, отец наотрез отказался благословить его. После ухода в монастырь старшего сына Стефана Кирилл возлагал на Варфоломея свои надежды о продолжении их рода, возрождении его былой славы.

Церковные каноны запрещали родителям удерживать детей, пожелавших посвятить себя служению Богу. Жития святых были полны рассказами о том, как будущий подвижник бежал из дома вопреки воле родителей. Именно так поступил некогда и один из основателей русского монашества – Феодосий Печерский, чей образ неизменно служил Варфоломею примером для подражания. Однако сам он слишком любил своих родителей, чтобы нанести им такой удар.

Согласно житию Сергия Кирилл и Мария за несколько лет до кончины приняли монашеский постриг. Как бы там ни было, ясно одно: до самой кончины Кирилл не благословил сына на пострижение. Но и тот не оставлял ни на минуту своей заветной мысли.

Родители Варфоломея скончались почти одновременно. Их похоронили рядом, у стен Покровской церкви Хотьковского монастыря. По окончании сорокадневного траура Варфоломей приступил к исполнению своего давнего желания. Доставшуюся ему долю отцовского наследства он отдал младшему брату Петру, и «радуяся душею… яко некое сокровище многоценное приобрете», вступил на избранный им путь.

*    *    *

Итак, 23-летний Варфоломей из Радонежа решил уйти из общества людей. Это не был жест отчаяния, безысходности. Варфоломей не захотел «жить как все» или, иначе говоря, плыть по течению. Он сделал свой выбор.

Покинув Радонеж, Варфоломей направился в соседний Покровский Хотьковский монастырь. Там были погребены его отец и мать, там жил старший брат Стефан. Житие кратко сообщает, что, придя в Хотьково, Варфоломей «моляше Стефана, дабы шёл с ним на взыскание места пустыннаго». Вскоре оба они покинули Хотьково.

Почему Варфоломей не захотел последовать примеру брата и принять монашеский постриг в Покровском монастыре? Монастырь, по-видимому, был не из тех, где стремились к «высокому житию».

Здесь уместно будет привести одно рассуждение В. О. Ключевского. Оно позволит лучше понять отношение Варфоломея к тогдашнему русскому монашеству. «В Древней Руси различали три вида иноческой жизни: общежитие, житие особное и отходное. Общежительный монастырь – это монашеская община с нераздельным имуществом и общим хозяйством. Отходному житию посвящали себя люди, стремившиеся жить в полном пустынном уединении, пощении и молчании; оно считалось высшей ступенью иночества, доступной лишь тем, кто достигал иноческого совершенства в школе общего жития. Особное житие вообще предшествовало монастырскому общежитию и было подготовительной к нему ступенью. Оно было очень распространено в Древней Руси как простейший вид иночества и принимало различные формы. Иногда люди, отрекавшиеся или помышлявшие отречься от мира, строили себе кельи у приходского храма, заводили даже игумена как духовного руководителя, но жили отдельными хозяйствами и без определённого устава. Такой монастырь-«особняк» составлял не братство, а товарищество, объединявшееся соседством, общим храмом, иногда и общим духовником».

Именно таким «особняком», по-видимому, и был Хотьковский монастырь. Возникший в 1308 году для удовлетворения духовных нужд местного населения, он относился к числу «мирских монастырей».

«Братия, которую строители набирали в такие мирские монастыри для церковной службы, имела значение наёмных богомольцев и получала "служеное" жалованье из монастырской казны, а для вкладчиков монастырь служил богадельней, в которой они своими вкладами покупали право на пожизненное "прекормление и покой". Люди, искавшие под старость в мирском монастыре покоя от мирских забот, не могли исполнять строгих, деятельных правил иноческого устава. Когда в одном таком монастыре попытались ввести подобные правила, иноки с плачем заявили строителю, что новые требования им не под силу; эта братия, как объяснил дело сам строитель, поселяне и старики, непривычные к порядку жизни настоящих иноков, состарившиеся в простых обычаях» (Ключевский).

Всё это, конечно, было неприемлемо для Варфоломея с его высокими представлениями об иночестве.

В поисках подходящего места для поселения братья исходили десятки вёрст по лесным дебрям. Наконец они нашли то, что искали: большой, поросший лесом холм, у подножия которого тёк ручей. Ни на самом холме, ни в окрестностях не было никакого жилья.

И вот уже Кирилловичи, засучив рукава, рубят лес, очищают брёвна, складывают сруб приземистой избушки. Рядом с избушкой, или по-монашески кельей, вскоре выросла небольшая часовня.

Неизвестно, сколько времени братья прожили вместе на Маковце. Вероятно, не более чем год-полтора. Однако ясно другое: всё это время Варфоломей был «под началом» у брата. Именно это обстоятельство имел в виду Стефан, когда через несколько лет, вернувшись на Маковец, стал требовать от монахов Троицкого монастыря повиновения себе, восклицая: «Кто есть игумен на месте сем: не аз ли прежде седох на месте сем?»

Уход Стефана в Москву житие Сергия рисует как бегство перед трудностями пустынной жизни. Вероятно, в этом только малая часть правды. Главное же заключалось в том, что Стефан искал возможности учить, находясь среди людей. Отшельническое житие на Маковце было для него не конечной целью, а лишь ступенью на пути укрепления духа. После Маковца он пришёл в Москву не как безвестный монах из мирского Хотьковского монастыря, а как отшельник, закаливший дух в борьбе с демонами пустыни.

*    *    *

Если признать, что братья пришли на Маковец в 1337 году, то уход Стефана следует отнести к 1338–1339 годам. С этого времени началось одинокое подвижничество Варфоломея.

В первые годы на Маковце Варфоломей познал не только сладость, но и горечь одиночества. Автор жития, знавший цену подлинного пустынножительства, говорит о его трудностях точно и выразительно – «житие скорбно, житие жёстко, отовсюду теснота, отовсюду недостатки… Что помяни – того несть».

Одиночество таило в себе и духовную опасность, о которой предупреждали ещё отцы Церкви. Удалившись от всякого общения, пустынник, исполняя заповедь любви к Богу, был лишён возможности исполнить вторую – любви к ближнему. «В чём покажет смиренномудрие (отшельник), не имея человека, пред которым бы мог доказать, что смиреннее его? Как будет упражнять себя в долготерпении, когда нет противящегося его мнениям?» Знал ли Варфоломей это суждение Василия Кесарийского? Во всяком случае, он не мог избежать высказанных Василием мыслей.

Первая зима в лесу, вероятно, была для Варфоломея самой трудной. Туго было с припасами. Где-то неподалёку, в овраге, по ночам выли голодные волки. В рассказе об «искушениях» и «страхованиях» Варфоломея можно заметить примечательные особенности исторического происхождения. Они отразили реальные черты личности отшельника. Прежде всего это сдержанность воображения по части описания «нечистой силы». Бесы являлись ему «в одёжах и в шапках литовьскых островръхых», то есть в обличии людей, а не кошмарных страшилищ или хвостатых «муринов» – чертей. В этом «сдержанном» характере видений проявились коренные черты личности Варфоломея: его «природное спокойствие, не-надломленность, не-экстатичность». Действительно, «в нём решительно ничего нет болезненного».

Другая особенность «искушений» Варфоломея – полное отсутствие в них того, что так тревожило древних египетских отшельников: «женского соблазна». Примечательно, что в житии Сергия – за исключением бледного образа матери и ослепительно-нездешнего лика Богородицы – вообще нет женских образов. И в этом – тот же «север духа», столь тонко подмеченный Б. Зайцевым…

Зима многому научила его не только в духовном, но и в земном «делании». К новой зиме он готовился куда более основательно. Близ кельи, на солнечной стороне, Варфоломей устроил небольшой огород, набрал в лесу и насушил пучки целебных трав, заготовил в избытке дров.

Единственными друзьями отшельника были звери и птицы. Больше года к нему каждый день приходил медведь, требовавший привычной «дани» – краюхи хлеба, которую Варфоломей оставлял ему на пне. Когда же ему нечего было дать зверю, тот не уходил и долго стоял, «възираа семо и овамо, ожидаа, акы некый злый длъжник, хотя въсприати длъг свой».

Вероятно, духовником (исповедником) Варфоломея был тот самый иеромонах (то есть монах, имеющий сан священника) по имени Митрофан, который позднее постриг его в «ангельский чин». Он жил где-то неподалёку от Маковца и имел возможность время от времени посещать своего духовного сына.

*    *    *

Судьба Варфоломея постоянно переплеталась с судьбой его брата Стефана. Каждый из них без участия другого едва ли стал бы тем, кем он стал. Столь разные по характеру, они дополняли друг друга, как Пётр и Павел. Но если Стефан верил в то, что спасение людей есть дело Церкви и Власти, то брат его, не слишком доверяясь коварной мудрости организаций, привык всё взвешивать на весах Евангелия.

Стефан любил Варфоломея и доверял настолько, что позднее отдал ему на воспитание своего сына Ивана, пожелавшего вступить на путь монашества. И всё же разница во взглядах на мир многие годы спустя привела Стефана к острому конфликту с братом из-за первенства в Троицком монастыре. Тот, кто верит в организации, неизбежно и себя видит не иначе как внутри их, на той или иной ступени иерархии – этой поистине «души» всякой организации. Варфоломей всем своим поведением и образом жизни отрицал иерархию. Он видел всех людей равными перед Иисусом. В бесконечном ряду стоящих перед лицом Спасителя каждый был одновременно и первым и последним. Этот взгляд на мир стал корнем его глубокого смирения и в то же время – его неизменного спокойного достоинства. Он был абсолютно чужд честолюбия и властолюбия, равно как и преклонения перед власть имущими.

Уход Стефана с Маковца Варфоломей отнюдь не воспринял как предательство или же просто малодушие: Стефан последовал своему призванию, о котором доподлинно знает один лишь Господь.

Придя в Москву, Стефан, вероятно, обратился за помощью к боярину Протасию Вельяминову, выходцу из Ростова. Стефан получил разрешение поселиться в московском Богоявленском монастыре, ктиторами которого были Вельяминовы.

В монастыре Стефан познакомился с Алексеем. Это был рослый молчаливый «старец». Все знали, что крёстным отцом Алексея был сам Иван Калита, тогда ещё совсем юный княжич. Несомненно, Алексей, как более опытный и осведомлённый, посвящал Стефана в замыслы московского двора. Покинув Богоявленский монастырь и став «правой рукой» митрополита, Алексей не забыл своего приятеля – инока Стефана.

В то время как Стефан стремительно восходил по ступеням иерархической лестницы, его смиренный брат продолжал свою одинокую жизнь на Маковце. Освящение церкви на Маковце стало возможным только в начале 40-х годов в связи с возвышением Алексея и Стефана.

Вскоре после освящения храма во имя Святой Троицы иеромонах Митрофан совершил в нём обряд пострижения. Заметим, что для этого, по-видимому, также потребовалось разрешение митрополита или его наместника: вопреки традиции Варфоломей становился монахом, не пройдя установленный срок послушания в монастыре, под началом у «старца».

Житие Сергия сообщает, что постриг состоялся 7 октября, в день памяти древних христианских мучеников Сергия и Вакха. Имя одного из них и дал Митрофан своему духовному сыну.