ЧТЕНИЕ

БУР-АНЬ

Михаил Николаевич ЛЕБЕДЕВ (1877–1951) – уроженец с. Межадор, что в 60 километрах от Сыктывкара. Начав писать на русском языке ещё в конце ХIХ века, в начале 1910-х годов ХХ века он перешёл на коми язык и остался в памяти народа как талантливый коми-русский писатель. Перед революцией работал секретарём народного суда в Корткеросе и прожил в этом районном центре до последних своих дней, похоронен на сельском кладбище. Местная районная библиотека носит его имя, ежегодно здесь проводятся Лебедевские чтения. Михаил Николаевич известен не только своими произведениями, но и переводами на коми Пушкина, Крылова, Маяковского, Маршака. Это и «Сказка о рыбаке и рыбке», «Кошкин дом», «Что такое хорошо и что такое плохо?», русская народная сказка «Репка» и другие. Многие стихи Михаила Лебедева стали народными песнями. Известна его поэма о Кoрт Айке – «Железном человеке», который, по преданию, жил в окрестностях села Корткерос. Эту поэму не раз ставили на сцене, и в 2008 году строки из неё выбили на камне, установленном на высоком берегу Вычегды, где, по легенде, жил этот языческий персонаж. А вот другое воспетое им предание, связанное с девушкой-христианкой, остаётся втуне. Книга «Бур-Ань» – первое, ещё весьма несовершенное произведение автора – вышла в 1902 году в Санкт-Петербурге в приложении к журналу «Русский паломник» (Буръ-Ань: Повъсть изъ древне-зырянской жизни. – СПб.: Изданiе П. П. Сойкина, 1902). Предлагаем вашему вниманию его сочинение в обработке редакции.

_______

В то далёкое время, когда на московском престоле сидел Великий князь Дмитрий Иванович, прозванный впоследствии Донским, в глухом уголку Зырянского края жила удивительная женщина, известная под именем Бур-Ань. Много добра принесла она своим соплеменникам. Зыряне единодушно говорили, что она дочь великого бога Войпеля, посланная с неба заботиться о бедном зырянском народе, и не хотели верить её человеческому происхождению.

Откуда она пришла в привычегодский край – этого никто не знал. Знали только одно, что она настоящая Бур-Ань (по-коми «бур» – добрый, «ань» – женщина), подобной которой не было на свете, и даже сам великий жрец Пама, живший в селении Княж-Погост, бывшей столице вымских князей (преемником которых он почитал себя), приезжал посмотреть на неё. Но Пама остался недоволен Бур-Ань. Некоторые очевидцы их свидания говорили, что Пама желал построить большое капище во имя Войпеля в вычегодском селении Вадор, где жила Бур-Ань, а саму её поставить в жрицы, но она не согласилась на это.

«Боги, дескать, не нуждаются в наших капищах, в наших жертвах, им нужны добрая жизнь и добрые дела...» – подобное суждение так поразило великого жреца, что он не нашёлся, что сказать на это, и уехал рассерженный.

Наружность Бур-Ань была очень привлекательной. Ей было от роду лет 25, не больше, и поэтому красота и здоровье её были в полном расцвете и силе. Лицо её отличалось миловидностью и каким-то особенным величавым спокойствием, а в выражении больших тёмно-карих глаз светилось столько ума, глубокой доброты и кротости, что сразу становилось понятным, почему она любила всех людей и почему все люди любили её.

...В один из ясных летних дней того года, в который святитель Стефан, просветитель Зырянского края, выступил на проповедь, из небольшой реки Локчим (приток Вычегды) быстро вынеслась на Вычегду длинная узкая лодка и круто повернула к верху, держась того берега, у которого течение было послабее. В лодке сидели шестеро зырян, усердно работавших вёслами, а на средней беседке помещалась высокая красивая женщина, одетая в простой чёрный шушун (род сарафана), с белой ширинкой или платком на голове, и задумчиво глядела вперёд, сложив на коленях свои руки. Это была Бур-Ань, ездившая в локчимские селения, где произошла смута между жителями, воспротивившимися платить дань Московскому великому князю. Только Бур-Ань могла уговорить их не раздражать грозную Москву.

Участь зырянского народа в ту пору была горькой. Он был беззащитен перед всеми, начиная с новгородских ушкуйников и кончая свирепыми вогулами, набегавшими на вычегодскую Старую Пермь из пределов Перми Великой (вогулы жили в верховьях реки Колвы, впадающей в Вишеру, которая, в свою очередь, впадает в Каму). Кроме того, зыряне почти не занимались земледелием, существуя одной охотой, и нередко распространялся между ними такой голод, что они вынуждены были питаться древесной корой, чтобы не умереть от голода. Положение усугублялось тем, что Московский князь и Новгородское вече, независимо друг от друга, считали зырян своими подданными, и хотя Новгород Великий признавал верховную власть Московского великого князя, на деле же считал обширные северные земли своей вотчиной. Так что от обеих сторон приезжали тиуны и сборщики податей и убеждали зырян, что они подданные Москвы или Новгорода. Тиунов обычно сопровождал сильный вооружённый конвой, и волей-неволей приходилось платить дань и Московскому князю, и Новгородскому вече. Иногда случалось так, что после отъезда московских сборщиков тотчас же наезжали новгородские и собирали новую дань. Тут уже никаких рассуждений не принималось и от Бур-Ань, потому что сборщики действовали по указанию своих правителей.

Зыряне работали вёслами молча, изредка поглядывая на Бур-Ань, но вот один из них с глубокой почтительностью обратился к ней:

– А вот что я скажу тебе, матушка Бур-Ань: русские люди слишком большую власть над нами забрали! Не смеешь против них слова сказать – молчи, хотя они зарежь тебя! Отдай последнюю шкурку! Недобрые люди они, недобрые князья русские!

– И мы не жалеем других, – тихо отозвалась Бур-Ань, внимательно посмотрев на говорившего. – Вот хотя бы тебя, к примеру, взять: ведь если бы мог ты русских покорить, то, наверно, не пожалел бы их? Ведь правда?

– Правда, правда, матушка Бур-Ань! – воскликнул зырянин, злобно блеснув глазами. – Тогда бы потешился я! Не пожалел бы ни одного! Всем бы головы топором отрубил!

– Вот видишь, какой ты человек, а ещё русских осуждаешь! – сказала Бур-Ань, укоризненно покачав головой. – А русские не рубят голов. Они только дань наложили. Князья же их – справедливые люди, не желают нам конечного разорения. Они неповинны в том, что слуги их, эти тиуны да сборщики, нас притесняют. Они справедливые люди...

– А ты-то почём знаешь? – спросил зырянин, но тотчас же, сообразив, что дочь великого бога Войпеля может всё знать и вопрос его более чем неуместен, поспешил прибавить: – Да ты не гневайся на меня, Бур-Ань. По глупости своей спрашиваю. Ведь ты, вестимо, всё знаешь...

В многолюдном селении Важгорт, к которому приближалась Бур-Ань, царило необычное оживление. На берегу собралась большая толпа народа, преимущественно взрослых мужчин: они о чём-то совещались между собой, громко выкрикивая ругательства и широко размахивая руками. Кто-то заметил приближающуюся лодку и радостно закричал:

– Бур-Ань плывёт! Бур-Ань! Из Локчима возвращается! Тише, тише все! Встречайте её, нашу матушку родимую! Она нам всё объяснит...

– Будьте здоровы, вокъяс (братцы)! – сказала она, вступая на берег. – Как небо хранит вас?

– Живы покуда, матушка, – отвечали ей. – Великий Войпель милует нас. Зверя и птицы пока довольно, дань сборщикам уплатили, теперь только в Устюг сплавать нужно – продать лишние шкуры да хлеба немного купить. Всё у нас благополучно. Только недобрую весть получили мы с низовьев, вот рассуждаем промеж собой, как новую беду встречать.

– Какая же беда ваша?

– Беда не для нас одних, а для всего народа. Да вот Кузь-Ныр да Сед-Син всё расскажут. Они прибыли сегодня с низовий...

Вошедши в чукорчан-керку (избу для собраний), Бур-Ань села на табурет в центре, а важгорцы столпились перед ней, сохраняя почтительную тишину.

– Ведомо тебе, матушка Бур-Ань, – начал Кузь-Ныр, – что в низовьях Эжвы (зырянское название Вычегды) есть селение Пырас (нынешний Котлас) – последнее наше селение вниз по Эжве. Так вот, пристали мы к берегу у Пыраса, вошли в него, а там суета, все бегут на зелёную лужайку около селения и кричат: «Московский человек приехал! Новую веру вводит! Не оставим своих богов!» – а сами рогатины да дреколья на случай захватывают. Ну, побежали и мы за ними. Прибежали, смотрим: сидит на опрокинутой лодке посреди лужайки нестарый человек, одет в чёрную одежду, с длинными русыми волосами, с небольшой бородой, а лицо вроде доброе, простое. В одной руке перна (крест) блестит, а другой на небо указывает и говорит о московской вере. Не посмели тронуть его котласские люди, сильно уж кротким он показался. И говорит он по-нашему, все понимают его слова... Тут подступил к нему юр-морт (старшина селения) Пыраса да закричал: «Как ты смеешь смущать нас? Какое тебе дело до нашей веры? Ведь мы убьём тебя!» – топором на него замахнулся. Да не испугался этого московский человек, только глаза с укоризной поднял да сказал: «Что я тебе худого сделал, что хочешь ты убить меня? Разве убивают человека за доброе слово? А я вам добрые слова говорю и желаю, чтобы спаслись вы в правой вере. Не обижать, не грабить я вас пришёл, а выводить из тьмы к свету». Тогда опустил топор юр-морт и спросил: «А какой ты человек есть? И как тебя по имени зовут? И есть ли при тебе грамота княжеская?» – «А зовут меня Стефаном, – отвечал этот человек, – и грамота княжеская при мне». Отступил от него юр-морт, и снова начал Стефан о московской вере говорить. И все слушали его... Обольстил он всех своим добрым видом да словами ласковыми: непривычно ведь нам от московских людей добрые слова слышать. Вот и прельстились все...

*    *    *

Важгорт погрузился в сон. Не спала только Бур-Ань, взволнованная вестью о Стефане, беспокойно ворочалась на пышной шкуре огромного медведя, подостланной ей в избе старшины, как особенно почётной гостье. В голове проносились мысли и радовавшие, и пугавшие её. Рассуждала сама с собой: «Это он появился. Я сразу узнала его. Другой человек не смел бы пуститься в наш народ – один, без оружия в руках».

Полежав без сна, вышла на берег Вычегды, чтобы немного освежиться на воздухе. Река спокойно катила свои волны, озарённые бледным сиянием месяца. На берегу лежало много опрокинутых лодок, и на одну из них села Бур-Ань, поплотнее укутавшись в платок. Тишина вокруг располагала к размышлениям...

Кто были её родители, Бур-Ань не знала, потому что, сколько помнила себя, не видала ни отца, ни матери, ни родных, которые бы заботились о ней. С малолетства жила она в крошечном зырянском селении, стоявшем на безымянной речке, среди глухого непроглядного леса. Люди называли её не иначе, как «шыбитом морт» (брошенный человек), и обращались с нею пренебрежительно, грубо, не признавая в ней человеческого достоинства. Девочка росла с мыслью, что жизнь на то и создана, чтобы жить и мучиться до смерти. Держали её впроголодь, часто даже выгоняли на улицу. Так и жила до пятнадцати лет. И вот в это-то время, когда ум её начал понимать многое, она с удивлением заметила, что жизнь её не настолько хуже жизни тех людей, среди которых она жила.

Она страдала от их бессердечия, а они страдали от всего, что только ни было худого на свете: от холода, от голода, от лютости диких зверей и от каких-то неизвестных людей, которые приходили в их селение и отбирали все шкурки, приготовленные для продажи или в уплату дани. И вот с того времени она стала жалеть своих соплеменников-зырян, жалеть их всем сердцем, всем помышлением, и даже задавалась вопросом: как же помочь их горю?

Однажды летом она пошла в лес, где её застала такая сильная буря с грозой, что пришлось весь день и всю ночь отсиживаться под вывороченным корнем дерева. Наутро обнаружила, что забыла дорогу домой. Шла-шла по лесу, а речка, на которой стояла её деревенька, так и не показывалась. Пять дней плелась она, сама не зная куда, проводя ночи под деревьями и питаясь незрелыми ещё ягодами. Постепенно девочка изнемогала и, дойдя до какой-то широкой реки, упала в беспамятстве на берегу.

Это была Вычегда. По ней часто проплывали лодки, и с одной из них заметили фигурку девочки, похожую на безжизненный труп. В этой лодке находился великокняжеский чиновник Иван Беляк, возвращавшийся с верховьев Вычегды. Человек пожилой и добрый, он глубоко пожалел девочку-найдёныша, в которой жизнь едва теплилась. Узнав, что она сирота, он без раздумий взял её с собой в Вологду, где стоял его терем. На предложение, чтобы девушка стала ему как дочь, Бур-Ань ответила согласием. В Вологду они прибыли не скоро, потому что Беляк привёртывал ещё в некоторые зырянские селения, стоявшие по берегам Вычегды, и собирал установленную дань, или ясак. Наконец они достигли города. Тут Бур-Ань пришлось привыкать к русскому обиходу. По-зырянски Беляк знал порядочно, и при его помощи Бур-Ань уже через год научилась говорить по-русски. Жена Беляка полюбила девушку как родную дочь, тем более что своих детей у них не было. Женщина с радостью говорила, что Бог послал им дитя. Девушку так и стали называть – «богоданною».

Много дум передумала Бур-Ань, пока жила в Вологде. Невольно сравнивала она жизнь в этом городе и в её бедствующем селении. И думалось, что стыдно ей находиться в семействе великокняжеского чиновника в сытости и довольстве, в то время как её сельчане изнывают в холоде и голоде, вечно борясь с нуждою. Однажды – это было весной, на третий год её жизни в Вологде – в дом Беляка явился молодой человек, с добрым кротким лицом, в монашеской одежде, и пожелал увидеть хозяев. Их дома не случилось, и он разговорился с Бур-Ань. Девушка рассказала ему о себе и о том, что никак не может придумать, как помочь своему народу облегчить его участь. При этих словах слёзы огорчения выступили у неё на глазах. Молодой человек – имя ему было Стефан – слушал и молчал, раздумывая над её словами. Наконец заговорил и он – и долго внимала ему Бур-Ань, поражённая его речами. Он рассказал о своей мечте: привести к спасению во Христе зырянский народ. И чтобы этот полюбившийся ему народ был спасён в сущем состоянии – со своим, данным от Бога, языком и обиходом. Для того он, Стефан, придумал азбуку зырянскую и переложил на зырянский язык главные христианские книги.

– Трудное дело задумал я, но Бог мне помощник и покровитель, – сказал Стефан, заканчивая свою речь. – А тебе вот что я скажу, сестра моя. Слушайся голоса своего сердца, и если оно велит тебе вернуться к своему народу, дабы облегчать его участь, то иди, служи ему. Это хорошее дело – отдавать себя служению ближнему. Ты говоришь, что не окрестилась ещё? Что же, такова воля Божия. Христос Бог не оставит тебя без святого крещения. Не говори, что ты творишь добро именем Христа, – это может сказать только тот, кто принял святое крещение, – а твори добро ради добра, и если Бог благословит меня, я тоже приду к твоему народу. Когда же наши дороги сойдутся, то приди и упади к подножию креста Христова, и просветится твоя душа святым крещением... И ещё раз скажу тебе, сестра моя, – иди, делай добро: умягчай ожесточённые сердца, мири ссорящихся, заступайся за правду, помогай бедным и слабым, заботься о сирых и убогих, пекись о всём народе зырянском без всякой корысти и тщеславия; и это будет для тебя таким трудом, который весьма приятен Богу! Иди, да хранит тебя Господь Иисус Христос! А мой черёд ещё не пришёл...

Бур-Ань, вернувшись из воспоминаний, встала с перевёрнутой лодки, чтобы идти к избе старшины, как вдруг скрипучие звуки послышались с реки, долетев откуда-то снизу.

Скрип вёсел и плеск воды приближался. Бур-Ань подошла к самому берегу и услышала, как хриплый голос говорил по-русски на передней лодке:

– А вы приготовьтесь, братцы! Видать, что к жилью подъезжаем. Не ровён час, эти зырянишки вздумают встретить нас стрелами да дрекольями. Бог знает, что им в башку взбредёт...

Бур-Ань подумала: «Зачем эти люди Бога поминают, готовясь к разбою?» Она выждала, когда передняя лодка поравнялась с нею, и звонко крикнула тоже по-русски:

– Не дело, не дело надумали, добрые молодцы, бедных людей грабить! Бог вас накажет за это! Попомните моё слово!

Освещённая бледным сиянием месяца, девушка выпрямилась во весь рост на высоком берегу Вычегды. Ушкуйники опустили вёсла. Внезапное обращение к ним неведомого человека, притом на родном их языке, видимо, поразило их как громом. Несколько минут продолжалось молчание. Затем с передней лодки раздался грубый голос:

– Какое тебе дело до нас? Кто ты?

– Да это же баба, – крикнул другой голос. – Видите, ширинка на голове и одежда длинная! Здорово, здорово, голубушка, спасибо тебе, что встретила...

– Эй вы там! Тише! – загремел третий голос, и все сразу смолкли. – Нечего по пустому глотку драть! Живее гребите к берегу! Посмотрим, что это за человек. Быть может, и хороший человек. А хороших людей просмеивать не годится, особливо кто по-русски бает. Не так ли я говорю, братцы?

– Так, так, атаман, так! – загудели голоса, и ушкуи повернули к берегу, на котором стояла Бур-Ань.

Спокойно смотрела отважная девушка на длинные узкие лодки, одна за другой пристававшие к берегу, и тоскливо думала о том, что опять новая тягость наваливается на Зырянскую землю. Ушкуйники могли согласиться на её просьбу не грабить и не убивать жителей, но без откупа они не стали бы мириться. Это давало Бур-Ань повод предположить, что откуп будет весьма тяжёл и обременителен, разорит их до крайности.

Ушкуйники высыпали на берег. Впереди всех шёл атаман. При бледном свете месяца девушка могла рассмотреть, что это был молодой человек с небольшой русой бородкой, с чёрными блестящими глазами, одетый в новую кольчугу, и двинулась к нему навстречу.

– Я вижу перед собой атамана, – сказала она, – и не знаю, какой он человек, добрый или злой? Можно ему в лицо говорить правду?

Атаман почтительно снял шапку с головы.

– Правду я всегда слушаю! – ответил он, любуясь красотой девушки, поразившей его своей смелостью. – Без правды не живём и мы, хотя и считаемся разбойниками. Так что говори, какое дело твоё. Я слушаю.

– Я хочу сказать вам, русские люди, – начала Бур-Ань, пристально смотря на атамана, – что стыд вам великий обижать и грабить таких людей, которые и без того умирают с голоду. А вы ещё русские люди, христиане, носите на себе знамение креста Христова! Какая же правда в вас? И чему же вас учит ваша вера, когда вы проливаете кровь человеческую? Сражайтесь с врагами вашей родины, а не нападайте на мирный народ! Лучше ворочайтесь-ка назад без греха...

– Вишь, чего захотела! – крикнул один из ушкуйников, столпившихся вокруг атамана. – Видать, что бывалая баба: словами так и сыплет.

Но атаман зыкнул на него и обратился к Бур-Ань:

– Знаю, знаю, что негожие мы люди, да уж такова жизнь наша! А ты-то не Бур-Ань ли будешь? Вельми многое слышал я о тебе от одного устюжского гостя (купца) и, признаться, желал, чтобы ты встретилась на нашей дороге. И вот повстречались мы... да только неласково ты принимаешь нас. Уж ты прости нас, мы твоё селение не тронем, а другие придётся пощупать. Нельзя же без добычи воротиться.

Атаман надел шапку на голову, как бы находя, что дань почтения чудной зырянской женщине отдана. Ушкуйники громко заговорили:

– Так что ж, не трогать нам это селение, атаман? Коли так, прикажи хоша откуп небольшой взять! Нельзя же без откупа отваливать...

– Откуп возьмём с других селений, а это селение не троньте, – строго сказал атаман и после небольшого раздумья прибавил: – А теперь разводите огни. Отдохнём здесь до утра, а с солнцем двинемся дальше.

В это время Бур-Ань, спокойно стоя против атамана, сказала:

– Дивлюсь я на вас, русские люди. Зачем вы наезжаете сюда? Кажись, есть у вас места для потехи воинской, есть, где добычу сыскать, а вы на наш народ нападаете! А у нас что есть? Ни золота, ни серебра у нас нет, а есть только шкуры звериные... Негоже, негоже вы делаете, добрые молодцы, из-за звериных шкур человеческую жизнь губите...

– Это какую ж человеческую жизнь? – с усмешкой спросил атаман.

– А жизнь людей нашего племени...

– Да разве зыряне-то люди?! – присвистнул атаман. – Тебя, вестимо, можно назвать человеком: ты знаешь русскую речь. А остальные – так себе: не люди, не звери, наподобие татар нечестивых. Во Христа не веруют и по-русски не разумеют.

– А как же Христос сказал, что все люди – братья? – возразила Бур-Ань. – Ведь так, по словам Христа, выходит, что все люди: русские ли, татары ли, зыряне ли, – все должны любить друг друга, не обижать один другого.

Атаман громко расхохотался:

– Да ты совсем на нашего попа Парфения смахиваешь! Только отколя ты этой премудрости нахваталась? Ну, правду мне сказал устюжский гость, что Бур-Ань зырянская любого мудреца за пояс заткнёт. Так оно и выходит. Это даже весьма похвально: баба, а такие словеса умеет говорить. Не видал я такого даже средь боярынь новгородских.

И долго ещё хохотал атаман, находивший весьма забавным слышать такие слова от зырянской женщины. Но вдруг ему пришло на ум, что, быть может, эта женщина – какая-нибудь подвижница христианской веры, скрывшаяся в Зырянский край. И он сразу переменил тон.

– А ты меня прости, – заговорил он снова, снимая шапку. – Таков уж характер мой: не могу без смеху часу пробыть. А своим людям зырянским ты скажи, чтобы они не полошились понапрасну: мы их и пальцем не тронем. А то, видать, они уж и скотинку в лес припрятывают, от нас схоронить думают – да мы не станем это селение трогать. Таково слово моё, а моё слово свято!

И он опять надел шапку на голову.

– Спасибо тебе, атаман, – просто сказала Бур-Ань. – А на твой смех я не сержусь: мало ли когда человеку посмеяться захочется. Ладно. А как же другие селения? Неужели вы их грабить станете?

– Об этом речь впереди, голубушка! – уклончиво ответил атаман и о чём-то быстро заговорил с подошедшим к нему ушкуйником, а Бур-Ань, видя, что атаман желает уклониться от неприятного для него разговора, удалилась к селению, чтобы успокоить своих соплеменников.

Ушкуйники развели костры. Над огнём зашипела похлёбка в небольших походных котлах, подвешенных на высоких козлах. Беспечные искатели приключений принялись за еду, запивая её захваченным где-то вином. Лишь атаман отказался от ужина, сказав:

– Ешьте, ешьте на здоровье, братцы, а мне что-то не хочется. Мне только соснуть нужно, а еда на ум не идёт...

И действительно, ему было не до еды. Голова была занята мыслью о чудной зырянской женщине, поразившей его своим видом и поступками. Глубоко задумался атаман. Происходя из рода бояр новгородских, известных под прозвищем Отпетых, он славился своей удалью, увлекавшей его на самые рискованные предприятия. Особенно любил он пускаться в походы в «земли незнаемыя» и смело шёл навстречу самому опасному врагу, не ведая пределов своей храбрости. По Волге знали его все прибрежные жители, трепетавшие от одного имени атамана Отпетого, но, к чести его, надо сказать, что он щадил людей безоружных. И напрасно теперь убеждал себя атаман, что, вторгнувшись в Зырянский край, он ничего худого не сделал, что это делают все удалые добрые молодцы: слова Бур-Ань возымели своё действие. Но не только это погрузило атамана в задумчивость. Будучи молодым человеком, он, конечно, не мог не поразиться наружностью Бур-Ань, настоящим олицетворением женской красоты и прелести, – с понятным волнением думал он о том, что «эта Бур-Ань вельми хороша лицом, а сердцем, должно быть, ещё лучше...». Словом, атаман Отпетый не мог отогнать от себя чарующего образа зырянской красавицы, стоявшего перед его глазами, и, продолжая размышлять в этом направлении, незаметно для самого себя заснул, как вдруг кто-то осторожно начал трясти его за рукав кафтана:

– Атаман, атаман! Вставай! Дело есть до тебя!.. Вставай, вставай скорее. Да прости, что я обеспокоила тебя! На тебя надежда моя!

Это была Бур-Ань.

*    *    *

А произошло следующее. Как только показалось солнце и осветило всю окрестность, за ближайшими к селу деревьями послышался треск, и какой-то маленький тщедушный человечек, облечённый в изодранный дукас (дукас – одежда из толстого грубого холста), с исцарапанным сучьями лицом, выбежал на полянку перед избами и, увидав Бур-Ань, радостно вскрикнул:

– Матушка наша Бур-Ань! Боги привели меня к тебе! Беда случилась у нас! Большая беда! Вогулы набежали на нас, селение Кузь-Пом разорили, а теперь сюда плывут на многих лодках по Эжве. Помоги, помоги нам, матушка Бур-Ань! Ведь ты дочь великого Войпеля...

Затем зырянин рассказал, как было дело. Вогулы появились сперва у селения Кер-Чём, в верховье Вычегды, где они истребили всех жителей и овладели лодками, на которых и поплыли вниз. Они встречали много селений по берегам Вычегды, но почему-то не трогали их, а напали уже только на Кузь-Пом, стоявший немного выше Важгорта. Тут они бросились избивать жителей, а так как путь к воде был отрезан, то кузьпомцы устремились в лес. Там они рассыпались во все стороны, и между ними бежал и он, Кыз-Юр (так звали зырянина). По мнению Кыз-Юра, вогулы должны были появиться в Важгорте в скором времени.

Девушка печально улыбнулась.

– Бедный человек, – промолвила она тихо, смотря на Кыз-Юра с сожалением, – ты веришь, что я дочь Войпеля, а я не верю в этого Войпеля, ибо его нет вовсе, не было и никогда не будет! На небе есть один Бог, только Он может помочь нам, а наши боги бессильны. Но я попробую, быть может, и удастся мне спасти вас от вогулов.

...И вот она разбудила атамана. Отпетый смотрел на неё вопросительно, не зная, что она хочет сказать, и при этом любовался красотой девушки, казавшейся при свете солнца ещё прелестнее – наверно, лучше всех новгородских красавиц, которых он знал.

Когда она изложила свою просьбу, чтобы его отряд «ради христианского Бога Иисуса Христа прекратил злодейства вогулов», Отпетый задумался.

– Вестимо, нет вам дела до того, какая напасть постигает зырян, – продолжала Бур-Ань, – да вам же лучше будет, ежели остановите злодеев. Добычи вам больше попадётся, откупы изрядные можете взять, а без того ничего вам не достанется: всё вогулы разорят, и только обгорелые головни от селений вам останутся. Такова просьба моя, атаман. Не знаю, найдёшь ли ты выгоду для себя и для своих людей померяться силами с вогулами, да всё же прошу тебя.

Атаман перебил девушку:

– Вогулы нам не страшны. И не с таким врагом бивались! Только негоже нам, русским людям, из-за зырян некрещёных кровь свою проливать. Да нас засмеют все новгородцы, коли узнают, что мы за зырянское племя с вогулами бились.

– За это никто просмеивать не станет! – твёрдо проговорила Бур-Ань, прямо взглянув на атамана. – Всякий православный витязь должен за слабых заступаться.

– Это ты истинно говоришь, – не замедлил согласиться Отпетый, в душе находя, что собеседница его права во всём. – Только вот какое дело. Мои люди, может, не пойдут за мной. Они такие буянливые...

– У настоящего атамана все люди подначальные бывают послушными. Не знаю, у тебя как?

– И у меня люди послушные, – поспешно сказал Отпетый, испугавшись, что Бур-Ань может принять его за «не настоящего» атамана. – А всё-таки просьба твоя... Не знаю, как быть с тобой, голубушка...

И он медлил ответом, не решаясь вымолвить последнее слово. Вдруг внезапная мысль блеснула в его голове – мысль самая неожиданная, смелая. Сердце точно упало... И вымолвил:

– Согласен я на битву с вогулами, только и ты слово дай, что сделаешь мне угодное, о чём я прошу тебя...

– Сделаю, если в моих силах! – спокойно произнесла Бур-Ань, ясным взором глядя на атамана.

Отпетый собрался с духом и выпалил:

– Будь моей женой, единой женой богоданной! Люба ты мне пуще света белого, пуще солнца красного, не жить мне без тебя на этом свете. Исполнишь ли просьбу мою?

Смущённо потупился атаман, сказав такие слова. Не в первый раз ему было вести беседу с молодыми красавицами, и никогда он не потуплял глаз даже при беседе с самой знатной боярыней, а тут не мог он выдержать светлого взора зырянской девушки. А Бур-Ань стояла перед ним, по-прежнему строгая и спокойная, прямо смотря ему в лицо. Такого она не ожидала. Это ей и в голову не приходило. И, несмотря на кажущееся спокойствие, волнение охватило её: грудь порывисто заколыхалась, в глазах блеснул какой-то огонёк... Она помолчала несколько минут и ответила тихим голосом:

– Чудна мне просьба твоя, атаман. Недавно ещё повстречались мы. Не могу поверить тебе, что ты говоришь правду.

Отпетый перебил её с жаром:

– Бог свидетель, что я говорю правду! Полюбилась ты мне с первого разу... Отвечай, пойдёшь аль нет за меня?

– Не знаю! Что сказать тебе, атаман... Не могу я идти за тебя, невозможное дело это.

– Так неужто, – с отчаянием вскричал Отпетый, высказывая томившую его мысль, – неужто над тобой постриг монашеский был?

Девушка грустно усмехнулась:

– Не было надо мной никакого пострига, атаман. Только негоже тебе, удалому молодцу русскому, жениться на зырянке некрещёной. Ведь я некрещёная пока...

– Некрещёная? – недоверчиво протянул Отпетый. – А как же ты такие слова находишь, что и поп наш так не сумеет сказать?

– А дело вот в чём, атаман, – промолвила Бур-Ань и в коротких словах рассказала Отпетому свою жизнь, показавшуюся ему какой-то сказкой. Она посмотрела на него и решила, что он откажется теперь от неё, не захотевши жениться на некрещёной зырянке без роду и племени, но не таков был атаман Отпетый. Решительно тряхнул он головой и сказал:

– Ты лучше для меня всех крещёных боярышень русских! Не отступлюсь от тебя.

Непреклонная решимость светилась в его глазах. Теперь пришла очередь смутиться и Бур-Ань. К атаману её влекло какое-то властное, сильное чувство, в котором она не могла отдать себе отчёта. Это чувство возникло у неё как-то внезапно и целиком захватило её. Отпетый был высокого роста, могуч телом, с красивым мужественным лицом, обрамлённым небольшой бородой, и с большими серыми глазами, сверкающими из-под густых бровей. Бур-Ань взглянула на него; перед ней блеснула картина супружеского счастья… но тут взор её затуманился.

– Согласна я выйти за тебя, добрый молодец, только с уговором одним.

– С каким? – радостно переспросил Отпетый, восхищённый согласием девушки.

– Уговор мой такой, атаман. Вестимо, не ведаешь ты, что я обет дала окреститься в христианскую веру только тогда, когда окрестится мой народ. И должна я обет соблюсти. А ныне узнала я, что в Пырас явился уже монах Стефан. Так вот, атаман, когда он придёт сюда и когда я окрещусь у него, то и стану женой твоей. А ещё вот что скажу я тебе, атаман: если ты не бросишь своё разбойное ремесло, то не быть тебе мужем моим! Не могу я смотреть на разбойников, не хвалят их и князья русские. Как бы беды с тобой не приключилось!.. Ты не сердись на меня, я от души говорю тебе. И ничего я не изменю из того, что сказала.

Отпетый потемнел лицом. Условия были тяжёлые...

(Окончание в следующем номере)