«И ЕЖЕ ХОТЕТИ И ЕЖЕ ДЕЯТИ»

Ему было пятьдесят пять, когда отказали обе почки. Но он продолжает жить. Каждый погожий день плавает в ближайшем озере. Трижды в неделю отправляется в Питер: сначала в храм на Серафимовском кладбище, регентом которого служит четверть века; потом в музыкальную школу – готовить детский хор к очередному концерту. К сожалению, его молодой, вдохновенный голос не передать на бумаге. Расскажу о нём, как смогу.

*    *    *

Мы идём с композитором Вячеславом Евгеньевичем Римшей по посёлку Песочному – одному из самых приятных мест в окрестностях Петербурга. Тихо, солнечно, запах хвои в прозрачном воздухе. Спутник мой так оживлён, весел, что о беде его почти не вспоминаешь. Сплошь и рядом человек при своей болезни кто-то вроде запуганного, раздавленного служки. Более мужественные бросают смерти вызов, сражаются до конца. Но композитор Римша, кажется, просто о ней не помнит. Что-то вроде дара быть счастливым.

В давние времена посёлок, где он живёт, назвали Графской колонией, но чаще именовали просто Графской. Каждое лето тысячи дачников устремлялись сюда из столицы. С тех пор в Песочном мало что изменилось.

– Вот источник, – показывает Римша, – а это мозаичная икона преподобного Серафима, часовня построена в его честь. Вот здесь можно попить, умыться.

Смываю пыль с лица, пью холодную воду.

Ручей впадает в речку, а та – в озеро Разлив, это недалеко отсюда. Там стоял ленинский шалаш.

– Хотите пройти к храму? – предлагает Римша. – Он тоже построен в честь преподобного.

Позже я узнал, что это была вторая церковь в России, возведённая после канонизации Саровского чудотворца. Раньше успели возвести храм в Саратове – решительные волгари начали строить его ещё до прославления святого. Третий появился в Александрове – недалеко от Первопрестольной. Москвичи, само собой, считают его первым.

– Церковь появилась благодаря отцу Философу Орнатскому. Он был и членом Святейшего Синода, и состоял в комитете Саровских торжеств, – поясняет Вячеслав Евгеньевич. – Так что очень быстро получил разрешение, и уже на годовщину прославления преподобного храм приехал освящать Сергий (Страгородский) – архиепископ Финляндский, будущий Патриарх. Приехал тогда к нам из Кронштадта и отец Иоанн Сергиев. Дело в том, что у батюшки была племянница Аннушка, воспитанная в его семье. Однажды он попросил отца Философа найти для Анны супруга, и тот познакомил девушку со своим братом Иваном. Анна и Иван поженились, а спустя какое-то время отец Иоанн Орнатский стал настоятелем в нашем посёлке. После революции его, как и отца Философа, расстреляли, а Анна жила здесь до семидесятых годов. Дом её всё ещё стоит, и отец Иоанн наверняка там бывал.

Храм – изумительно красивый – стоит среди сосен. «Я называю это место Саровский бор», – говорит Римша. Рядом большой гранитный камень, на нём выбита дата основания Песочного. Это – не просто дачный посёлок. Здесь расположились два медицинских института – онкологический и радиологическиий. Протоиерей Игорь Филин организовал здесь сестричество, живущее общинкой, что-то вроде скита – сёстры помогают ухаживать за больными.

Направляемся домой к Вячеславу Евгеньевичу. Когда проходим мимо шикарного особняка в стиле новых русских, Римша огорчённо говорит:

– Никто здесь не живёт. А так была полянка. А вот этот большой дом – старинный, дореволюционный. В блокаду его хозяевам нечем было кормить ребёнка, и они обменяли часть земли на корову. После войны там построили дом, в котором я живу последние шестнадцать лет. Мы пришли, входите.

– У вас интересная фамилия, – говорю я Вячеславу Евгеньевичу.

– В Литве есть известный скульптор – Пятрас Римша, в Германии – историк Ганс фон Римша, а у белорусов был такой богатырь – Рымша. Фамилия пошла откуда-то из тех мест. Прадеда звали Казимир, в Белоруссию наш род перебрался из Литвы, так что деда Томаша стали звать Фома Кузьмич. Он был землекопом на строительстве железных дорог, потом стал партийным работником. Рассказывал, как боролись с партийной оппозицией, не давая говорить Зиновьеву с Каменевым, – как только те начинали, дед с товарищами вставали и начинали петь «Интернационал».

Так что отец мой был атеистом, можно сказать, с младых ногтей. Дома немыслимы были разговоры на религиозные темы. Папа был коммунистом, аскетом. Помню его пальто, перекрашенное, перелицованное из шинели. Он первым выходил на субботники, однажды – зимой – отправились с мамой рубить просеку через лес. Никого не удивляло, что им приходится этим заниматься. Но вот ещё одно воспоминание. Умерла бабушка в Подмосковье, и мы с мамой поехали на похороны. На отпевании я впервые увидел, как мама молится, стоя на коленях. Толкаю дядю: «Дядя Дима, дядя Дима, а что это мама делает?» А он мне: «Молчи, молчи!»

Отец был талантливым умельцем-плотником. Обувь мог починить, скорняжничал, разбирался в электрике. Мотор мог разобрать и собрать с закрытыми глазами. В одну из лабораторий, где создавались двигатели внутреннего сгорания, его приглашали на должность главного инженера, но отец предпочитал возиться с самолётами. Он был авиатехником, инженером полка.

Училище закончил перед самой войной, у меня есть фотография, где он выступает на митинге в мае 41-го. Самолёты, которые он готовил к полётам, не выходили из боёв, в одном из них был совершён ночной таран. Потом отца отозвали с фронта, отправив изучать реактивный двигатель. Он стал одним из первых людей в мире, понимавших, что это такое, читал лекции офицерам. На его глазах во время испытаний посадки реактивного самолёта на лыжах разбился лётчик-испытатель Григорий Бахчиванджи.

Папа ечтал, что я стану авиа-конструктором, шутил, что тогда я смогу построить самолёт Р-1 («Р» значит «Римша»). Предпосылки для этого были: меня посылали на математические олимпиады, а когда я решил стать музыкантом, директор школы пыталась убедить отца, что это блажь, что я должен стать инженером. Отец, конечно, был двумя руками «за», но сказал: «Пусть решает сам». «Зачем ему это? Он ведь будет простым музыкантом», – недоумевала директор. Ну да, а так бы стал непростым инженером. Но я настолько любил музыку, что для меня вопросов не было.

Папа всё не мог понять, почему меня тянет в эту сторону. Допытывался: «В кого ж ты, Славка, такой пошёл? Вот стоит мотоцикл, другой бы его разбил, разобрал, а ты им даже не интересуешься». А я уходил в лес стихи сочинять. За пианино впервые сел в шесть лет, по своей воле. Инструмент, вообще-то, купили сестре, но она училась уже в пятом классе, и оказалось, что учить её музыке уже поздно. Зато меня было не оторвать. К музыке влечение было совершенно определённым. Как говорит апостол Павел, «Бог бо есть действуяй в вас и еже хотети и еже деяти о благоволении».

– Где вы жили тогда? – спрашиваю я у него.

– Вырос в военном городке рядом с Левашовской пустынью, где в 30-е годы расстреляли тысячи ленинградцев, в том числе деда моей жены. Там и при нас была какая-то секретная зона, помню забор, кусок леса за ним, овчарки бегают охрипшие.

– Когда вы начали писать музыку?

– А прямо в шесть лет и начал. Сижу, импровизирую, спрашиваю отца: «Папа, кто это написал?» – «Ну, или Бетховен, или Славка Римша», – серьёзно отвечает он.

Вячеслав Евгеньевич смеётся.

– Недавно проснулся, – говорю я Римше, – слышу чудесную музыку. Играет дочка Анечка, ей одиннадцать лет. Думаю, наверное, что-то французское, из XIX века. Определённо не русская традиция. Спрашиваю с видом знатока: «Кто-то из французских композиторов?» – «Нет, это я», – отвечает дочка. Больше этого не повторялось, но в то утро её словно ангел поцеловал. Поэтому представляю, что испытывали ваши родители. И что было дальше? Какие самые яркие эпизоды из детства запомнились?

– Да ничего яркого. Лес, грибы, велосипед, огород, куры, молоко парное, которое приносили по утрам к нам на крыльцо. Папа работает, а я сижу в кабине самолёта. Однажды с генерального ремонта пригнали Ли-2, так у нас называли американский «Дуглас». Папа нас с сестрой спрашивает: «Хотите покататься?» – «Конечно!» Полетели! В каждом доме минимум пара ребятишек была: бегали зимой на лыжах, летом играли в футбол и так далее. Мама вышла из крестьян, была домохозяйкой, потом пошла на аэродром телефонисткой. Происхождение её крепко выручало – жёнам офицеров в те годы приходилось непросто. Помню картину: висит на морозе бельё колом, бак с водой греется на плите. Финский домик, обложенный стекловатой, удобства на улице. Уже когда я учился в консерватории, на улице окликнут, бывало: «Славка, в баню идёшь?» – «Иду, иду», – отвечал я, направляясь в армейскую баню.

– А христианством вы в тогда интересовались?

– И да, и нет. Что такое вера – это было мне непонятно, но когда я заканчивал в 1974-м музыкальное училище, мне предложили взять что-нибудь русское для исполнения, например «Вечернюю песню» Балакирева. Но тут Костя Никитин (сейчас он известнейший хормейстер, а тогда пел у нас в допсоставе) говорит: «Хочешь, я дам тебе подлинный текст Балакирева?» – «Что за подлинный текст?» – «Свыше пророци». Ещё у меня в программе была рахманиновская «Богородице Дево, радуйся». Программа получалась довольно-таки церковная, а у нас как раз девушку чуть не исключили за то, что она пела в соседнем Никольском соборе. Однако мой педагог Галина Александровна Плакс всё одобрила, сказала: «Слава, я тебя прикрою. Если что – возьму всё на себя». На госэкзамене профессор Елизавета Петровна Кудрявцева удивилась: «Римша, где ты ноты взял?» Я объяснил, и тут она призналась, что у неё есть партитура «Всенощной» Рахманинова с его автографом. Духовная музыка – это такой пласт русской культуры, что хоровику трудно с ним разминуться. Но всё же Христос был для меня тогда замечательным литературным героем, не более.

Училище я закончил с красным дипломом и получил рекомендацию в консерваторию. Пошёл на композиторское, но мой педагог сказала дерзновенно, словно духом прониклась: «Слава, помяни моё слово, ты будешь работать хоровиком». И я действительно четверть века регент и 33 года – концертмейстер в детском хоре, ну а где концертмейстер, там и хормейстер.

Как-то мне предложили съездить в Прагу. Мой руководитель, профессор Калмыков, снимал тогда дачу у одной верующей женщины, которая мне сказала: «Слава, ты едешь в Прагу. А ведь твой святой покровитель – Вячеслав Чешский. Постарайся о нём что-нибудь узнать». Ладно. В Праге вышел прогуляться. Вижу, стоит конная статуя. И тут словно кто-то мне говорит: «Глупенький, это Вячеслав Чешский. Ты ведь хотел о нём узнать». Это было совершенно необычно – услышать эти слова, непонятно откуда пришедшие, изнутри, а может быть, извне. Так Господь нас познакомил. А когда отправился посмотреть Праховские скалы, проезжая Стара Болеслав, я увидел ещё одну статую. Сердце снова забилось – кто это? Оказалось, что мы проезжаем то место, где в Х веке святой Вячеслав был убит на ступенях храма родным братом. Согласно летописи кровь не высыхала несколько дней. На Руси святого князя очень почитали, ему молились мученики Борис и Глеб.

Так небесный покровитель вошёл в мою жизнь. Но до веры было ещё далеко. Помыслы были посвящены музыке, жизнь была наполнена ею, и нельзя сказать, что мне чего-то недоставало. Я или писал музыку, или занимался пианизмом, или слушал партитуры. Было жгучее желание вступить в Союз композиторов, потому что без этого никуда – зал не снимешь, издавать тебя не будут. Вступил я туда в 84-м году, мне было 29 лет.

А через год пришёл в храм.

– Это было как-то связано с той музыкой, которую вы писали?

– В основном я писал камерную музыку: виолончельная соната, вокальная сюита, романсы, прежде всего для хора. Правда, был у меня концерт, который назывался «Борис и Глеб», написанный на духовный стих: «Зря корабле напрасно приставаема,//Возописта прекрасеная два брата Бориса и Глебо://Брате Святополче, не погуби наю,//Ещё бо есми велми млады». Эту музыку отметили как очень своеобразную и посоветовали работать в этом направлении.

– Вас послушать, вы жили в православной стране.

– Да! И когда я пришёл в Церковь, друзья говорили: «Слава, да у тебя всегда была склонность к этому». «Склонность была чисто художественная», – отвечаю. «Нет, ты себе это внушил. Тебя всегда тянуло к древнерусскому». Это правда. В Москве я по музею Андрея Рублёва мог ходить целыми днями, родственники даже забеспокоились: «Что-то нам не по себе, что ты всё ходишь туда». Но веры не было... Нет, не музыка привела меня к Богу.

– А что?

– Прочитав книгу Раймонда Моуди «Жизнь после жизни», я поверил в бессмертие души, но мало ли почему она может быть бессмертна… Одна знакомая, помню, сказала мне: «Хочешь, объясню, почему ты пришёл в Церковь? Твоя сестра подавала за тебя сорокоусты». Можете воспринимать как ответ. Сам я не знаю. Сестра пришла в храм на два года раньше. Помню, бегает передо мной с крестиком: «Ну посмотри, какой хорошенький, ну надень». Во мне всё протестовало, я ответил: «Люся, это твои дела. Не трогай меня!» Но потом мне стало её жалко, и я надел крест. Следом она предложила причаститься, но тут уж я не выдержал. Такой гнев был, такое отторжение. Говорю: «Знаешь что?! Чтоб ты больше со мной об этом не говорила». Сестра испугалась: «Ладно, ладно, всё, больше не буду».

Через несколько дней мой армейский друг Валера Власов позвал меня в Псков, где у него была знакомая девушка. Мы отправились гулять по городу, зашли в Троицкий собор – Дом Пресвятой Троицы, Дом равноапостольной Ольги. Вдруг вижу товарища по консерватории Сергея Чижа. Он после стал старообрядческим священником, потом вернулся в нашу Церковь, а в тот момент был регентом в Троицком. Говорит: «Славка, давай сюда к нам в хор». – «Так я ничего не знаю!» – «Ничего, я тебе партию дам». Что же я тогда пел? «Свете тихий», «Ныне отпущаеши», что-то ещё. У Сергея гостил семинарист из Питера, которого я завалил духовными вопросами, так что он взмолился: «Подожди, я не всё знаю».

Потом мы с Валеркой и его знакомой отправились в Псково-Печерский монастырь. Подходим к воротам, видим икону Успения Божией Матери, и тут помысел мне, как и тогда, в Праге, предлагает: «Перекрестись!» Я аж вспотел. Слышу: «Да чего ты боишься? Перекрестись». С трудом поднял руку, перекрестился и поклонился. Следом перекрестились мои спутники. У пещер нас встретил мальчик лет пятнадцати. Оказалось, что перед поступлением в монастырь он учился в медицинском училище. Это было необычно. Спрашивает: «Вы верующие?» Молчим в ответ, а он, улыбнувшись, поясняет: «Если вы верущие, я святыни покажу, а если нет, расскажу об истории». «Э-э, – думаю, – если скажем, что неверующие, ты многое утаишь». «Мы верующие», – отвечаю.

И повёл он нас по пещерам, где лежат мощи печерских монахов. «Смотрите, – говорил мальчик, – люди непогребённые лежат, гроб на гробе стоит, это место называется Братским кладбищем. Но принюхайтесь, какое лёгкое благоухание, запах ладана напоминает». И действительно, пахло очень хорошо. У мощей отца Симеона (Желнина) мальчик нам предложил: «Приложитесь». Мы не знали, как это делается, сопровождающий объяснил: «Просуньте руку в нишу, возьмитесь за гроб». Я ничего не почувствовал, а Валерку будто током ударило – по всей пятерне. Возможно, потому, что на нём не было креста.

Возвращаюсь домой – сестра снова просит меня причаститься, робко так, мол, к началу учебного года хорошо бы... Прошло две недели с нашего предыдущего разговора, когда я с гневом отверг её предложение. А тут вдруг поворот буквально на 180 градусов – такая радость на сердце, будто я узнал, что ко мне приезжает дорогой друг. Это был мой первый и очень памятный опыт духовной жизни. И я сделал выводы. Первый: духовная жизнь – это жизнь сердца. Второй: Бог действует Сам. Я никогда не искал Бога. Он взыскал меня.

И когда я причастился в первый раз в церкви Смоленской Божией Матери, то, можно сказать, начал воцерковляться. В первый раз я сходил на причастие вместе с сестрой, а второй раз уже сам пошёл, это случилось в мои именины – день святого Вячеслава. Шёл 1985 год.

*    *    *

А летом я снял дачу в Изборске. Жил в деревенской избе, читал Библию, ездил на велосипеде. Там познакомился с отцом Алексием Лопухиным. Сколько же лет прошло? Батюшки уже нет на свете – умер прямо на заседании, где обсуждалось празднование 1150-летия Изборска. А тогда, в середине 80-х, он был молодым священником, только что закончившим академию. И так получилось, что у него регент сбежала, так что он попросил меня её заменить. Я согласился, но нервничал ужасно, и не беспричинно. Когда батюшка дал мне Шестопсалмие, я начал декламировать, знаете, как в школе, но вижу, бабушки на меня косятся. Оказалось, без выражения нужно читать, на одном тоне. Шестисотлетняя церковь – внутри Изборской крепости. Ни разу не закрывалась за всю свою историю – такая крепость в крепости. Это был мой первый регентский опыт.

– Вячеслав Евгеньевич, как вы оказались у отца Василия Ермакова?

– Мы с сестрой ходили на Смоленку. Потом услышали, что православному верующему нужен духовный отец. Сестра поехала к отцу Иоанну (Крестьянкину), сказала, что у неё с братом нет духовника. Старец удивился и посоветовал обратиться к отцу Василию Ермакову. Они были земляками, оба из Болхова.

Мы не сразу решились поехать на Серафимовское кладбище к батюшке, но его хорошо знала наша знакомая – Таня Тушина. Она, кстати, была духовной дочерью старца Симеона (Желнина), ко гробу которого я приложился в Псково-Печерском монастыре. Отца Василия знала с детства, ещё с тех времён, когда он служил в Никольском соборе. Он был дружен с её родителями, отдыхал у них в квартире после служб, даже имел там собственные тапочки, Таня их мне потом подарила. Лучшего проводника в Серафимовский храм, чем она, нам было не найти.

– Хотите, отведу? – спросила она.

Мы, конечно, согласились. Пришли, присели рядом с батюшкой на катафалк, это такая лавочка, куда ставят гроб для отпевания. Отец Василий спросил про наших родителей, я ответил, что они атеисты. «Ну, может, вымолите с сестрой, – сказал он, потом добавил: – Ходи ко мне».

Я стал приезжать к нему на службы, присматриваться, но так привык к Смоленке, что её тоже не забывал. А потом решился, сказал батюшке: «Будьте моим духовным отцом». Он: «Славочка, я давно тебе говорю: ходи ко мне. Ну куда ты ходишь? На Смоленку? Брось их, ходи ко мне». Отец Василий ложной скромностью не страдал, чего не было, того не было. Наверное, потому, что ему была открыта воля Божия, так что не было нужды деликатничать.

Но я позже это понял, а в тот момент просто обалдел. «Ничего себе», – думаю.

В разговоре мелькнуло упоминание Оптиной. Я уточнил, знал ли Вячеслав Евгеньевич трёх иноков, убитых сатанистом в пасхальную ночь 1993 года, – Василия, Трофима, Ферапонта. Оказалось, что они подвизались в обители в одно время.

– Как вы попали в Оптину?

– Я ездил туда много лет, последний раз в 92-м. Болхов – родина отца Василия – находится неподалёку от монастыря. Когда в обители начали расчищать мусор и нашли могилу преподобного Амвросия, отец Василий сказал: «Съездили бы, глянули, где батька наш жил». Я и поехал.

Подвизался там поварёнком и певчим на левом клиросе. А раскладушка моя стояла рядом с той, на которой спал иеромонах Василий (Росляков), правда, когда мы познакомились, он не был ещё ни монахом, ни Василием. Игорем его звали. Очень красивый человек, плечи – во! Я уже после узнал, что он был членом олимпийской сборной СССР, учился в МГУ на факультете журналистики. Ходил деловой такой – секретарь наместника всё-таки. Мы не общались особо, хотя он ко всем относился радушно. Однажды вижу, как он кладёт какие-то рукописи под матрас. А книг православных тогда не было, даже ксерокопированные ещё не появились. Спросил разрешения почитать. «Бери, конечно, – ответил он, – только обратно потом клади».

На следующий год я попал на его постриг. Впечатление потрясающее: как постригаемые ползут по полу в каких-то рубашках, босые, потом трижды им кидают ножницы, – мне не описать толком, это нужно видеть. Затем иноки должны три ночи провести в алтаре скита Иоанна Предтечи. Когда закончилась третья, я, помню, стою на клиросе, а отец Василий проходит мимо со свечой. Вдруг поворачивается и говорит:

– Слава, я стоял с этой свечой свою последнюю литургию. Возьми.

– Почему последнюю?

– Последнюю из тех, что приходится на время пострига.

А на Преображение отец Василий, уже будучи иеродиаконом, прочитал свою первую проповедь – изумительно художественную... Но главное – он был такой вдохновенный и свободный, когда читал.

Как-то приехали к нам немецкие студенты-протестанты, не понимающие, что такое монашество. И одна украинка, которая у нас на кухне пирожки пекла, заголосила: «Ох, як они смяются над нашими робятами, да я не могу». Тут входит Игорь, точнее, отец Василий и спокойно так говорит: «Ты чего расшумелась-то, а коммунисты над нами сколько лет издевались?» А ребята-немцы хорошими были, дисциплинировали, работали очень хорошо. Когда уезжали, оставили всю камнеобрабатывающую технику, что привезли с собой. Мы их тогда покормили в последний раз, а они сказали, что хотят нас отблагодарить, и спели под гитару «Аллилуйя». Хорошо спели, наши обрадовались: «Ой, спаси Господи!» Такой урок преподал отец Василий, как нужно относиться к людям. Он не соблазнялся какими-то массовыми поветриями, вроде осуждения иноверцев за то, что они другие.

Последний раз мы виделись за несколько месяцев до его смерти – я осенью из монастыря уезжал, а отцов весной убили.

Отец Амвросий (Немцов), живший в соседней келье с отцом Василием, сказал, что отец Василий меня разыскивает, просит зайти. Зашёл. «Славочка, уезжаешь?» – спрашивает отец Василий. «Уезжаю». И тогда он подарил мне две книги на прощание. Проповеди св. Софрония Иерусалимского и «Флорентийскую унию» св. Марка Эфесского. Больше мы не виделись.

Ферапонта я видел только со стороны, запомнил его огненную шевелюру. С Трофимом мемного общались. Уезжая из Оптиной, подошёл к нему (он в пекарне работал) и спрашиваю: «Отец Трофим, ты мне хлебушка на дорогу не дашь?» – «Сейчас нет ничего, – ответил он, – утром зайди». Утром я зашёл, и он, завернув в полотенце две горячие буханки, протянул их мне. Я тогда сказал ему: «Ты так хлеб печёшь, будто всю жизнь этим занимаешься». Он: «Да нет, тут человек один есть – он помогает, учит меня». Руки у него огромные были. Я потом прочитал, что он рыбаком был, потом на тракторе работал. Сильный человек.