ВЕРТОГРАД
ОБМАНЧИВАЯ ОТТЕПЕЛЬ
Архимандрит Лазарь (Абашидзе)
Архимандрит Лазарь (Абашидзе), игумен монастыря Бетания Грузинской Православной Церкви. Родился в 1939 г., монашество принял в 1980-м. Миссионер, иконописец, духовный писатель, перу которого принадлежат несколько книг: «О тайных недугах души», «Грех и покаяние последних времён», «Под сенью креста Христова» и другие.
Монах бежит от душевного человеческого тепла, от разного рода «любви», от «связей», земных отношений, привязанностей: он должен остаться один, должен охладеть ко всем и ко всему, что прежде согревало его в миру, как бы застыть на какое-то время в этой «мёртвости», как застывает, не подавая признаки жизни, обнажённое, оледеневшее, прикрытое снегом дерево в пору зимы: только где-то в сокровенной глубине хоронится жизнь, теплится живоносный сок, накапливаются к грядущей весне силы для пробуждения, для будущей настоящей жизни. Повелит Господь – и в назначенный Им день и час отступит холод, разомкнутся ледяные объятия, прорвутся сквозь завесу облаков яркие лучи солнца; дерево распрямится, расправит веточки, вберёт в себя весенний воздух, начнёт пить чистейшую влагу из мягкой земли – и радостно заструится, побежит по сосудам его новый сок жизни…
Но прежде необходима та зима, та «смерть», та сокровенность и погружённость в себя. Ведь и перед Пасхой у нас – долгий пост, потом даже особо «умертвляющая» Страстная! И как это приготовление изнурительно, как скорбно – сколько муки в нём, сколько тесноты! Сколь многого нам надо отрешиться, сколько «любимого» отторгнуть от сердца, скольким поболеть! И всё это оттого, что многое, очень-очень многое прилепилось к сердцам нашим, навязалось, срослось с ними, а оно всё от праха, от земли, от преходящего – тленное. Ведь тленное – это всё то, что не имеет помазания вечности, не способно протечь через тончайший покров небесного, должно отсеяться, остаться по сию сторону врат, вводящих в жизнь, тесных, как игольное ушко. И как кричит душа, как не хочет расставаться со всем этим любимым, как настойчиво доказывает, что и эти её приобретения самые святые и непременно достойны посвящения в нетление. Но игольное ушко не пропустит в горний Иерусалим идущих с такими «богатствами», и лучше теперь же обнажаться от них, теперь уже примеряться к тесным вратам, вступая на узкий путь.
Но кто не изведал этой борьбы, тот посчитает ничтожным это совлечение своих привязанностей: что, мол, такого: соберёмся с духом, раз-два, и побросаем всё, что там терзаться, что малодушествовать. Но не так всё это, не так!
Вот, к примеру, есть у нас потребность в пище телесной. Каждый день мы так или этак питаемся и даже часто не обращаем внимание на то, что мы, собственно, ели; иной раз и недоедим, а беспокойства из-за этого не испытываем; в другой раз лёгкий голод даже доставляет нам своеобразную приятность. Но вот не ешь день, два, три… Сначала сосущая пустота во внутренностях будет жалобно ныть, просить, жаловаться. Но затем всё более и более раскрывается эта пасть: вот уже внутри нас огромный дракон с разинутым широко зевом, с налитыми кровью глазами; он рыкает, требует пищи, он уже целая пропасть, гудящая: дай! дай! дай! Во время голода бывает, что люди пожирают людей, матери – детей своих! Вот какое кровожадное чудище притаилось в нашем столь «миролюбивом» и «добродушном» чреве! Видишь: наше брюхо, которое бывает милым весельчаком, «тамадой»-балагуром на благодушных товарищеских пирушках, которое бывает изобретателем и покровителем столь частых, столь приятных и мирных времяпрепровождений в тесном кругу близких, даже столь многих сдруживает и делает неразлучными товарищами, – оказывается, будучи стеснено, может превращаться в зловещего разбойника, безжалостного убийцу, вампира и людоеда!
Но это не единственная, сокровенная в нас бездна – их много! Так, в нас есть другая «бездонная пропасть» – потребность не менее сильная и при случае пленяющая все помышления и чувства, – потребность быть любимыми, быть для кого-то дорогими, близкими, кем-либо высоко ценимыми, уважаемыми, кому-то весьма желанными. Когда-то всё это относилось в нас только к Богу, только в Боге эта потребность могла бы находить своё удовлетворение. Но, удалившись от Него, мы стали всего этого искать в этом падшем мире, ждать этого от падших своих братьев и сестёр. И вот эта никогда не удовлетворимая до конца потребность ныне стала центром, главной заботой, основной точкой приложения всех наших сил, жизненных интересов, стимулом бурной деятельности.
Вдумаемся хорошо: что нами не делается в течение дня именно ради этого? Всё, что люди желают сегодня иметь в жизни, – это прежде всего и почти всегда обретение цены, значимости, почтения или хотя бы быть «важной фигурой» в глазах людей. Это в нас как мучительная жажда, томительная, постоянно напоминающая о себе боль! Мы хотим, чтобы всё, что мы любим в себе, обязательно любил в нас ещё кто-то, и даже то, чего мы не находим в себе, но что хотели бы находить, – чтобы непременно в нас находили другие. Если что-то наше никем не любимо, нам уже не по себе, нам больно, скучно, нам оно уже неинтересно и ненужно. И когда мы не подкармливаем вовремя эту потребность, тогда-то она, подобно голоду и жажде, разевает пасть и превращается в то же буйное чудовище.
Выход только один – к Богу! Искать Его любви – истинной и беспредельной! Но прежде разлюбить себя, увериться, что нет в нас ничего достойного любви. Итак, сколько борьбы! Сколько труда: надо измениться, покаяться, оставить всё, что лживо, притворно, построено на иной любви, на эгоизме и самости! Бог совершенно свят – и приблизиться к Нему может только освящённое. Он призывает нас очиститься, освятиться – значит, измениться, то есть отбросить, как грязь, как старую кору или шелуху, все земные пристрастия, все привязанности, все мелкие наши «любвишки». Распродав все мелкие жемчужины, купить одну великую и славную, более всех других.
Итак, необходима решительная самоотверженность – то, чего нам очень теперь не хватает! Всё, что мы любили в себе, то есть почти всё, что, как нам казалось, составляло нашу жизнь, наполняло её, украшало, делало занимательной, теперь надо отбросить, совлечь с себя с усилием, как змея сдирает с себя старую кожу, протискиваясь сквозь колючий кустарник, между острых камней. Надо даже «возненавидеть» самих себя – таких, какие мы есть теперь, то есть разлюбить накрепко!
Но как жаждет жизни эта полумёртвая наша оболочка, как боится смерти эта полуживая наша половина, которая от мира сего! Как желается ей пожить и поплясать ещё в этом балаганном мире, погулять вволю, попаясничать, попьянствовать, подышать ещё его хмельным дурманом! Как жаждет падший человек наш, чтобы его любили уже здесь, теперь же и именно таким, каков он есть, сейчас же, со всеми его «человеческими слабостями» и нечеловеческими сильными желаниями и порывами, со всеми его нежностями и жестокостями, то скотскими, то зверскими поступками, – таким, каким он сам себя всё ещё любит до опьянения, несмотря на то, что страдает каждую минуту именно от самого себя. И вот необходимо постоянное противление – стоять «грудью» наперекор наплыву душевного тепла, не позволять себе растаивать от обманчивого дуновения ещё далеко не весеннего ветерка, не обмануться преждевременной оттепелью. Иначе оттаявшее, размягчившееся начнёт гнить, смердеть разложением. Пока время зимы, полезна нам сухость мороза! Так на легкопортящихся продуктах пишут: «Хранить в сухом прохладном месте».
Пока не имеем права на кипучую жизнь, бьющую весенним ручейком из ожившей земли, пока не имеем здоровья для этого веселья, недостаточно осолены, чтобы встретить неповрежденно теплоту дня. А как опасно для монаха это искушение: вдруг входит в его жизнь какой-нибудь «добрый» человек, весь такой изъязвлённый, жалкий и тёплый, в его «холодную» жизнь; входит такой влажный, пахнущий улицей, дождём, в его сухую келью, пропитанную ароматом фимиама, медовым запахом воска… Конечно, надо помочь: поддержать, научить, охладить пыл, согреть душу, высушить влажную одежду, напоить чистой водой, утолить его голод…
И при неосторожности как растепливается, как разнеживается душа одиноко живущего, когда он вдруг оказывается так нужен, так полезен какой-либо потерявшейся душе! Как вдруг легко забывается то, как неотложно он нужен самому себе, как срочно нужен для важнейшего дела, что он ещё не потушил до конца пожар в своём доме, что он сейчас как раз спешил с ведром за водой, чтобы продолжать борьбу с коварным пламенем… А если его с интересом слушают? Тогда тихий и скромный уединенник и затворник широко растворяет сердце и льётся, льётся из его души вода; он и живописец, и ваятель, и поэт, но сам не знает, откуда берутся слова, столько чувств, заботы, любви, нежности, самоотдачи… Он жадно пожирает внимание к себе, к своему слову. А это почтительное: «скажи, отче», «благослови, отче», «прости, батюшка» – как сладкий праздничный пирог на Пасху после долгого строгого поста. Кусочек, ещё кусочек – как приятно, как хорошо…
Всё растаяло, потекло! Жизнь, деятельность, журчание речей, щебетание голосов, повеселели глаза, разгладились морщины… оттепель – да не по весне! Завтра опять подует холодный северный ветер, ударит зимний (всё ещё) мороз, всё преждевременно ожившее, пустившее ранний цвет помёрзнет, погибнет. Отпраздновать Пасху прежде Страстной седмицы – довольно распространённое искушение и, может быть, самое частое для «строго попостившегося» в начале Великого поста.
«Нежность» не очищенного от жестокости страстей сердца, «жертвенность» души, не отвергшейся ещё самости, «любовь к ближнему» любящего себя и поставляющего себя далече и высочайше всех близких и дальних – как все они коварны! Как смеются эти «призраки добродетелей» над нашим братом! Какие это хитрые злодеи в миловидных масках!
Из кн.: «Мучение любви. Келейные записки», 2005 г.
(В сокращении)
|
 | назад |
| вперед |  |
