| ПЕРЕКРЕСТКИ КРЕСТЫ АНАТОЛИСА СМИЛИНГИСАСквозь буквы, просверленные Анатолисом Смилингисом в жестяной табличке, просачивается немного света. Впрочем, надпись можно разобрать и вслепую, водя пальцем по словам: «Захоронение Спецпоселка Захоронение – это когда мертвые безымянны. Этим оно отличается от кладбища. Через несколько дней – 20 июня – табличка с просветами займет свое место на кресте. Его собираются установить близ Корткероса в память о бесчисленных русских, литовцах, поляках, китайцах и других людях, которых смерть сроднила с коми землей. Земля по-коми значит – «му». Если произнести горестно – будет похоже на мычание, если с нежностью – на слово «мама». – Почему вы остались в Корткеросе? – спрашиваю я Смилингиса, бывшего обитателя 2-го участка. Он разводит руками. По правую –течет Вычегда, по левую – разбросано сильно обветшавшее селение – наспех сколоченные дома и сараи между травой и облаками. Шпионские истории В первый раз я услышал об Анатолии Антоновиче (так его зовут в России) довольно давно. Двое сотрудников нашей газеты отправились в лес по тяжелому маршруту. Накануне они решили «взять благословение» у Смилингиса – старого путешественника – и получили немало ценных советов, как вести себя в припечорской тайге. Узнали, например, что идти нужно в перчатках, иначе комары облепят руки, и трудно будет нести рюкзаки. Долгое время бытовала легенда, что Смилингис был заброшен к нам немцами во время войны, что-то взорвать, но сразу сдался властям. И будто бы именно в разведшколе его обучили науке выживания в лесу. Я не слишком этому верил. Подобные истории рассказывают о многих прибалтах, доживающих свой век в наших северных краях. Помню одного из них, высокого старика-эстонца, в поселке Озъяг. С развевающейся седой гривой и огромным орлом, вытатуированным на груди, он шагал по песчаным улицам-дорогам, подобно пророку неведомого культа. Несколько ребят из нашего стройотряда, наслушавшись рассказов местных жителей о старике, оживились. Они вообразили, что в спецподготовку диверсантов входило умение обольщать слабый пол. Но их ждало разочарование. Единственная дама сердца нашего эстонца была тихой коми женщиной. Он с грустью показывал на своей широкой ладони очертания ее крохотной ступни. До войны старик работал клоуном и боксером в балаганах, но однажды в драке лишил жизни соотечественника. – Вы убили человека? – недоверчиво переспросил я его. – Нет, ударил, – ответил бывший клоун, и я понял, что это, действительно, разные вещи. Он очень тосковал по родине, жил ею, но не мог оторваться от могилы жены и еще чего-то. Как сказал мне Смилингис: – После тяжелых мучений ты связан, боишься оторваться от того места, где столько пережито. Кстати, к жизни в лесу Смилингиса, действительно, готовили. В скаутском лагере в Литве. Семья – Вот смотрите, как совпадает, – говорит Анатолий Антонович. – 14 июня исполняется ровно 50 лет с того дня, когда нашу семью выслали из Литвы в Коми.
– Ну ладно, сейчас пройдет... Сопляк, сопляк, я сам себя ругаю. Старость. Раньше со мной такого не было. Это случилось на второй год советской власти в Литве, когда большевики решили взяться за национальную интеллигенцию. Считалось, что без этих людей можно будет успешней строить социализм. По крови литовцы, быть может, ближе к нам, чем поляки или болгары. В состав их княжества вошло в свое время немало русских земель, где Петровы постепенно становились Петровичусами и т.п. С Россией уживались неплохо, несмотря на разницу в вере. Красный террор застал Литву врасплох. * * * – Когда немцы вошли в Клайпеду по пакту Молотова-Риббентропа, – вспоминает Смилингис, – дядя отца Павел приезжал оттуда и уговаривал моего отца переехать в германскую зону. Отец наотрез отказался. Я был при том разговоре, на меня не обращали внимания. Дядя говорил: «Все равно вас вывезут. Антанас, тебя заберут». Отец отвечал: «Я здесь родился, все меня знают, нас не тронут». Так был уверен в этом, это я хорошо помню. Он был директором школы, преподавал математику, историю, а мама – литовский язык. Но последние годы она не работала, воспитывала нас с сестрой. Оба прекрасно знали русский язык и несколько европейских. Отец был выходцем из крестьян, мама – из семьи потомственных учителей. В первую мировую войну стала сестрой милосердия от Красного Креста и несколько лет провела в Воронеже. * * * – Мы, дети, бегали встречать советские войска. Было очень интересно. Наш городок Плунге, он такой небольшой, а рядом находится курорт Паланга. Зимой и осенью он пустует, и туда в 40-м году отправили эшелон интернированных поляков. Когда проезжали через наш город, поляки давали нам, ребятам, денег, просили принести хлеба. Мы еще не понимали, что вскоре нас может постигнуть та же судьба. Литва до войны жила очень богато, ни в какие рамки моей последующей жизни это не укладывалось. «Маленькая Америка», – говорили советские солдаты. Приморский климат, очень развитое животноводство. Крестьяне выстаивали огромные очереди, чтобы сдать грудинку, бекон на экспорт. Помню еврея-булочника, который каждый раз совал мне две-три шоколадки, чтобы заполучить в постоянные клиенты. Перед Рождеством, Пасхой мама с подругами несколько дней и ночей что-то жарили и пекли. С утра в праздник шли в костел. Мне в такие дни дарили в основном книги – нравоучительные и религиозные, но я предпочитал другие – Купера, Майн Рида. Очень любил Джека Лондона. У меня было его собрание сочинений на литовском, сто маленьких томиков. * * * Установление советской власти шло довольно медленно. Такая деталь. Рядом с нами была небольшая железнодорожная станция. Ее начальник по фамилии Бункус был очень дружен с моим отцом. Они играли в шахматы, выпивали иной раз по чарке. В один из дней апреля или мая 41-го года, помню, снег уже сошел, Бункус пришел к отцу и сказал: «Ты знаешь, я только что проводил состав с литовским золотом в Германию, держи это в секрете». Там был час движения до границы. Я потом удивлялся, как могли все государственное золото вывезти в то время, когда Литва уже была оккупирована. Несколько лет назад Великобритания это золото вернула Литве. Я не знаю точно, как оно оказалось у англичан. С Бункусами нас потом вместе выслали, и мы рядом работали. С Виталисом Бункусом, он на год меня старше, дружны до сих пор. Год назад я побывал у него в гостях в Каунасе. Выпили по чарке, вспомнили отцов. * * * – Нашу семью – мать, сестру, меня, отца – просто в числе многих, многих тысяч других посадили в вагоны, опутанные колючей проволокой. Раньше в них возили коров и другой скот. Отца отделили почти сразу. В Минске, куда нас везли неделю, мы узнали, что началась война. До Коми Смилингисы ехали не меньше месяца. В Котласе ссыльных пересадили на баржу и отправили вниз по Вычегде. На ночь баржа останавливалась, жены и дети врачей, учителей, писателей выходили на берег, жгли костры, пели литовские песни. То там, то здесь человек по 100-150 оставляли начинать новую жизнь. В Сыктывкаре во время купания утонул мальчик, баржу задержали на сутки, ребенка искали с помощью водолазов, но так и не нашли. Это была первая смерть среди литовцев. Смилингисов выгрузили близ Корткероса и на газогенераторных машинах повезли в лес, на второй участок. Это было в конце лета, когда ночи в Коми уже темные. Для Анатолиса это был еще и конец детства. Он понял, что в гимназию ему с этих каникул уже не вернуться. Учебники по английскому, немецкому, древнегреческому языкам остались в Плунге. Впереди литовцев ждали уроки русского, китайского и каких-то неведомых прежде наречий. В декабре 41-го где-то под Красноярском будет расстрелян отец – Антанас Смилингис. Товарищи опознают его среди казненных по ноге, искалеченной в детстве косой. Немного погодя, в 42-м, умрет и мама – Бронислава, Броня, как звал ее муж. Госпожу учительницу отправят в лагерь в Нижний Чов за две горсти овса, взятых на конюшне. Где могила ее, неизвестно. Еще одна щепочка, унесенная Вычегдой. Второй участок 2-й участок прежде был лагерем, но потом его передали спецпереселенцам. Смилингис волнуется, когда говорит об этом. Уже в первую зиму ссыльные поняли, что стало с их предшественниками. Но в августе 41-го все обстояло сравнительно неплохо. Лагерь был чисто выметен, помимо бараков, пустовали дома охраны и начальства. Литовцы прибыли первыми и могли селиться, где хотели. В маленьком магазине продавалась мука, правда, новичков предупреждали, что скоро ее не станет, поэтому лучше запастись сразу. Но они не понимали, что это говорится всерьез. Вскоре в лагерь хлынули китайцы, корейцы, поляки, эстонцы, финны, какие-то горцы из Ирана или Афганистана, а скорее всего, из обоих мест. Коми долго еще после этого была богата людьми с любопытными судьбами. Рядом со 2-м участком, в Локчимлаге, сидел австрийский еврей Демон Францевич Клермон. Впоследствии он много лет был директором клуба в Корткеросе. В Россию попал, очевидно, во время первой мировой войны. Его здесь сразу переделали в Дмитрия Федоровича – получилось куда приятнее. В юности он, подобно моему знакомому старику-эстонцу из Озъяга, был клоуном, а также борцом, музыкантом, владел трубой и скрипкой. Вспоминал, как играл на похоронах Ленина. Из-за мороза трубы замерзали, и туда приходилось лить спирт. Под конец оркестр был совершенно пьян. – Впоследствии стоило кому-то заговорить о политике, – смеется Смилингис, – как Клермон вскакивал и стремительно удалялся. Зато организовал в память о прошлом первый в районе духовой оркестр. Но ближе всего Анатолис сошелся почему-то с китайцами. Это были молодые, крепкие ребята, по-видимому, военные, и много стариков. Старики жаловались, объясняя, за что сели: «Мало-мало огород держи, мало-мало базар ходи, мало-мало торговать, мало-мало ходи в Советский Союз торговать». * * * Осенью запасы продуктов закончились, зато начался сезон лесозаготовок. Невыход на работу означал лишение карточек и смерть. Человек, и без того истощенный и измученный, угасал дня за три. Как-то раз Анатолис стал свидетелем, как два старика-корейца пришли в магазин и стали умолять продавца: – Дай, начальник, хлеба, дай хлеба. – Вы не работаете, вам не положено, – прозвучало в ответ. Один из корейцев палкой нанизал буханку, притянул к себе. Здесь же старики стали рвать ее. Один сразу умер, упал в судорогах, другой – в медчасти. Смилингиса поставили на приемку леса. Мастер линейкой измерял бревно, а Анатолис долотом выбивал букву – номер римскими цифрами Х, XVI, XVIII и сорт, чтобы во время сплава можно было различить. Вскоре мастер стал перепоручать мальчишке весь ход работы, а затем его и вовсе забрали на фронт. Достаточно быстро бывший гимназист понял, что, если он хочет сохранить живыми людей, то нужно перестраиваться на советский лад. Вот как он говорит об этом: – Мои китайцы голодали, и я безбожно, как мне казалось, начал приписывать. А спустя года два понял, что был преступно честен. Один раз у нас ушла за день лишь одна машина. Я приписал, сколько мне казалось незазорным, понес смету начальнику участка Шаманову. Шаманов поглядел и покрыл меня матом – не может быть, что только шесть кубов вывезли. Я написал вдвое больше, начальник опять на меня матом. Написал в пять раз больше. Он поглядел, говорит: – Нормально. Если мы не давали нормы, то ссыльных переставали кормить, а начальство сажали. Не припишешь – многих погубишь. Мне и без того хватило. В первую зиму утром на разводе начальник подвел ко мне четверых иранцев, сказал, отведешь – покажешь, как надо лес валить, а вечером примешь. Дали им пилы, топоры. Мороз под тридцать, а одеты эти четверо плохо. Один все пытался объяснить мне: – Я пекарь. И руками стал показывать, как он когда-то хлеб мял. Отвел я их к сухостою. Они сидят замерзшие, руки слабенькие. Показываю, как надо пилить. Они равнодушно смотрят. Наколол поленьев, развел костер. Возвращаюсь вечером, а на душе нехорошо, неспокойно. Вижу – костра нет. Подхожу поближе. Ушли, что ли? А они сидят рядышком – мертвые. Даже дров в костер не подложили, которые я им оставил. Потом долго снились. Мне было 14 лет. * * * В праздники пели песни. Это единственные светлые воспоминания. Церковные песни и мирские пели, бывало, вечерами. Отмечали литовские праздники – и государственные, и христианские. И была еще одна радость. Моя младшая сестренка Рита жила в интернате, она была слишком маленькая, чтобы работать. Маму уже увезли в лагерь, мы не знали, что с ней, но ощущали, что у нас больше никого нет на свете, кроме друг друга. Одежда наша быстро износилась. У меня рубашка совсем сгнила, а взамен ничего не давали. Как она узнала, Рита, не знаю. Прислала мне новую. Смилингис снова прячет лицо: – Сейчас, сейчас. Тяжело. Никак не могу прийти в себя. Я был так рад этой рубашке, что носил не каждый день. Сама сшила, вручную. Ей было 12 лет, училась в школе на Теребее. Ее спасли поляки. Когда их после войны стали отпускать, они помогли сестре уехать. Это считалось побегом. Но Риту уберегли, спрятали надежно в Литве. Медведь – Постепенно мы стали чувствовать себя свободнее, – продолжает рассказ Смилингис. – Забор сожгли. А куда убежишь? Без языка, слабые, одна дорога, везде посты. Каждый день сначала, а потом раз в неделю приходили в комендатуру отмечаться. Тогда я начал путешествовать по Коми. Меня посылали искать хороший лес. Было немного страшно, потому что можно было встретиться с медведем. Один такой медведь-людоед долго убивал спецпереселенцев, будто без него было некому. Рудольф Криег рассказал мне, что медведь съел его друга. На одном из участков жила девочка-сирота, немка. Медведь убил ее мать. Они собирали малину. Когда зверь повалил женщину, девочка ударила его железной кружкой по носу, вывихнула руку. Мать закричала: – Беги, дочка, позови людей. Когда прибежали, медведь ее уже зарыл. Две женщины пошли в лес напилить дров. Когда зверь напал, одна побежала, другая растерялась, застыла на месте. Но медведь погнался за бегущей. В другой раз женщина пасла корову, он ее задрал, а корову не тронул. Говорили, что это не местный зверь. Предполагали, что он пришел из Карелии – там, где проходила линия фронта, убитых часто некому было хоронить, и медведь приохотился к человечине. Я в это не верю. Медведь – не перелетная птица, он не может покрывать такие расстояния. Думаю, что он был старый, попробовал человечину и решил, что это легкая добыча. У нас кругом были захоронения. Зимой даже и не хоронили. Отвезешь в лес, прикроешь снегом. Землю мерзлую не продолбить. Лошади шли по грудь в снегу, иногда умирали от усталости. И никакого фронта не надо. И испортили зверя. Великий картофельный поход – Самое страшное – это голод. В конце войны на 2-й участок привезли много немецких женщин с детьми. Их преступление заключалось в том, что они несколько лет прожили на оккупированных территориях. Вслед за женщинами прибыли их лошади – громадные. Мы испытывали, сколько такой конь способен увезти на волокуше. Сколько ни положишь – везет. Но лошадям нужен овес, сено, а здесь им давали только мох. Через несколько недель лошади покрылись язвами и стали умирать. Их обливали керосином, жгли, закапывали. Но мы все равно добирались до них и пировали потом всем спецпоселком. * * * А однажды ко мне подошли люди и сказали: – Ты хорошо знаешь местность, веди нас на картофельные поля. Поля эти находились близ Позтыкероса. Осенью, не дай Бог, пойдешь копать – поймают, дадут десять лет. Но мы собрались весной, когда снег начал сходить. Собралась группа. Корейцы, китайцы, и вот эти кавказцы, которые не кавказцы – иранцы, наверное. Среди нас был даже какой-то князь. В одном из литовских журналов написали потом, что с нами были дамы-кореянки, и даже диалоги их привели в публикации. Но кореянки не могли пойти с нами, у них слишком маленькие ножки. Весной работа на участке замирала. Лес становился непроходимым, машины даже по дорогам не могли подъехать. И у нас был промежуток, когда мы были никому не нужны. Человек 15-20 нас собралось. Шли три дня по лесу, по снегу. Четверо или пятеро стариков из нашей группы умерли. Уцелевшие дошли до поля и тайно, ночами, стали копать мерзлую картошку. Жарили ее по ночам на лопатах. Картошка была, как крахмал. Вода из нее вытечет, высушишь, получается безумно вкусно. Деликатес. Я мечтал, что после войны, если у меня будет картошка, я всегда ее буду в таком виде есть. Но потом, конечно, забылось. Мы очень боялись, что нас заметят. И в конце концов это произошло. И Нургельды поймали. Возможно, это именно он был в прошлой жизни князем, я сейчас уже не помню. Остальные смогли убежать. Вернулись в барак. Решили, что Нургельды конец пришел. В лагерь его отправят, а оттуда не возвращаются. Стали делить его вещи. Кому кружка досталась, кому ложка. Мне – портянки, хорошие, теплые. Я вшей выжег и стал носить. Своих-то у меня не было, так что было очень кстати. А через неделю или две вернулся Нургельды. Оказывается, его заперли в храме, а вывезти не могли из-за хляби на дорогах. Это и спасло нашего товарища. Ведь его кормить нужно, а мужик здоровый был – под два метра ростом, лапищи, как лопаты. И потом, он боялся в пустой церкви один сидеть. Там все фрески ободрали, остались только толстые каменные стены. От страха Нургельды стал петь и окончательно всем надоел. В конце концов его просто выгнали. В этой церкви, когда гнали заключенных по этапу, запирали их на ночь, через нее десятки тысяч прошли. Лет пять назад к нам приезжала научная экспедиция, и мы с одним из специалистов по церковному зодчеству зашли в этот храм. Он отметил прекрасную акустику и пропел какой-то псалом, очень красивый. Сейчас вспомню, в честь кого этот храм назван... Во имя Святой Живоначальной Троицы. Православная сосна Смилингис берет в руки табличку, с описания которой мы начали этот рассказ, говорит: – Эту технологию – высверливать буквы на жести – не я придумал. Мы нашли недавно такую на одном из захоронений. Вот послушайте – это интересная история. Мы с женой, Людмилой Николаевной, много ходим по заброшенным зонам, спецпоселкам, находим могилы, ставим там знаки. Дело это трудное. Следы исчезают, зарастают, хоронили людей где придется. И как-то раз поднимались мы по холмистой местности, все выше и выше... И вдруг Людмила Николаевна кричит: «Я нашла». Впрочем, пусть она дальше сама расскажет. Людмила Николаевна – известный в Коми этнограф – отрывается от книг и рисунков, оживляется: – Мы, может быть, никогда это захоронение не нашли бы, могли мимо пройти, но вдруг я увидела вдали сосну с большим полузаросшим крестом. Он стал как бы частью дерева. По нему мы поняли и то, что там лежат православные. Крест восьмиконечный. Вышли к захоронению, там все обвалилось. Пять-шесть могил нормальные, одна огромная – может быть, братская. На одной из могил сохранилась жестяная табличка, на которой были чем-то пробиты буквы: «Здесь похоронена Клещевникова Тамара Ив. Рожд. 1949 г. Поконьчина II.X.1957» * * * Девочка из семьи ссыльных. Здесь, наверное, родилась и ничего другого в своей жизни не видела. За полвека Анатолис Смилингис нашел более пятидесяти забытых, исчезнувших спецпоселений и более двадцати массовых захоронений. Правительство Литвы подарило ему большую квартиру в красивом, чистом городке. Здесь – конура в деревянном сооружении, заставленная книгами. Кресло-качалка, покрытое ветхой искусственной кожей, создает подобие уюта. – Никто, кроме меня, не закончит этой работы. Как оставить? Это предательство, я бы сказал, – недоумевает старый литовец Анатолис Смилингис. (Продолжение следует) В.ГРИГОРЯН
На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта |
Он до сих пор говорит с заметным акцентом. Доброе лицо почти постоянно озарено улыбкой, но иногда начинает вдруг морщиться, он закрывает его руками, пряча слезы: 
