ДЕРЖАВА ГОСПИТАЛЬ 1602 (Продолжение. Начало в № 407) Православное сестричество в Ростове-на-Дону появилось незадолго до первой чеченской войны. Трудно сказать, кто первым подал идею. Просто с некоторых пор к Ангелине Белановой, преподавателю психологии Ростовского университета, стали подходить люди, убеждая взяться за это новое для города дело. Впрочем, не такое уж и новое – ведь сестер милосердия можно было увидеть на улицах Ростова и в Первую мировую, и в гражданскую, когда в город везли с передовой раненых воинов-деникинцев. Ангелина Михайловна поначалу отказывалась. Спросила совета у своего отца, священника Михаила Беланова. Батюшка сказал по обыкновению строго и просто: – Раз просят, значит, надо. Архиерей благословил: он знал отца Михаила, и это было лучшей рекомендацией для его дочери. Поначалу сестры занимались стариками и детьми. Ангелина Беланова перенесла инсульт, перешла на инвалидность и оставила университет. Но от сестричества не отказалась. А потом началась война, и она вновь поехала к отцу за благословением ухаживать за солдатами. Батюшка был на этот раз взволнован, воодушевлен: – Благословляю! – горячо сказал он дочери и до последних дней жизни собирал деньги на госпиталь № 1602, вымаливая раненых. Сейчас духовником сестричества является самый уважаемый пастырь Ростова о.Николай Урывский. Сестры – Наши сестры начали работать в госпитале с первых дней войны, – говорит Ангелина Михайловна, – когда Ростов был объявлен прифронтовым городом. Незадолго до этого владыка с амвона призвал прихожанок кафедрального собора на труды, а оказалось – на подвиг. Они не знали, в первый раз надевая форму сестер милосердия, что первые месяцы грядущей войны окажутся самыми страшными даже для видавших виды мужиков. Сестры были брошены на самое трудное отделение – гнойной хирургии – и палаты ожоговых раненых. Они держались даже тогда, когда не выдерживали солдатские матери. Там были ребята-танкисты, у которых все тело было покрыто черной гноящейся коркой. Они не могли даже кричать. Первая война была ожоговая, вторая – минная.
И я ему говорю: «Радуйся, Господь тебе жизнь оставил. Держись за Него, Господь не предает, Господь своих не оставляет». Так скажешь, а потом больше ничего о Боге не говоришь. Только спросишь: «Родненький, что тебе, как тебе?» Помоешь, поправишь, если больно. Соку принесешь, воды минеральной. Хлопочешь над ним, как будто твое родное дитя лежит. И он это чувствует – мальчишка. Это идет изнутри, это не придуманное. Ему больно – сердце плачет, но слез наших они не видят. Волю им даешь уже за дверью палаты. Однажды я почувствовала, что как будто корка защитная появилась, слезы перестали идти. И испугалась, просила Господа: «Господи, отыми от меня окаменелое нечувствие». И когда я опять получила возможность плакать, я так Господа благодарила. Потому что это страшно, если ты черствеешь. Если страдания чужие перестают в тебе болью отзываться, то ты уже не сможешь помочь как нужно, между вами рвется какая-то невидимая нить, и ты перестаешь быть ему матерью, сестрой. * * * Матерью. Свои-то матери и сестры далеко. – Такие все герои, – сокрушается Ангелина Михайловна, – стараются скрыть от родных, что произошло. Смотришь – обожженный, но еще живой и... вот умер. Если бы матери сообщили, какое бы утешение для нее – последние дни быть рядом с сыном. А они, ребята наши, глупые, адресов не дают. Спрашиваю: – Мама знает? – Не знает. – Давай напишем. – Нет, не хочу. – Родненький, ведь сердце матери – вещун, она же там с ума сходит, чувствует: что-то случилось. А что – не знает. Думает, может, тебя убили. Ведь и седели из-за этого матери, сердце не выдерживало, сколько было смертей среди них! Давай напишем, сынок, чтобы мама знала. – Нет. В другой раз приходишь, он соглашается – видать, многое передумал. Но как тяжело бывает, когда нужно сказать, что рук нет или ноги. Они, матери, так страшно кричат там, на другом конце провода. * * * С начала войны в госпиталь потянулись женщины-христианки: несли еду, видели, как трудятся сестры, и оставались с ними. Вот Ирина Арамовна. У нее бабушка – урожденная княжна Багратиони, и сама Ирина – утонченная, интеллигентная женщина. Пришла в сестричество после трагедии подруги, у которой погибла дочь – красавица, студентка университета, случайно выпала из окна. Умерла девушка не сразу, Ирина пыталась ее выходить. Не смогла. Но чужие страдания так глубоко уязвили ее душу, что бежать от них стало невозможно. Ангелина Беланова давно поняла, что никого не нужно звать. Сам позовешь – не удержишь. А те, кого Господь привел, они остаются. Впрочем, другие и не нужны. * * * Самое трудное – доказать человеку, что он не калека, что сможет еще жить и любить. Сестры, особенно девчонки, вспыхивают, когда слышат слова отчаяния: «Да ты что, вон Миша Миненков, без ноги, а командует разведчиками. А Саша Яковлев, а...» Одна не выдержала, услышав о желании раненого покончить с собой, закричала: «Ах ты, ах...» Треснула уткой по голове – чистой, хлорированной уткой – и заплакала. С соседних постелей – хохот. «Самоубийца» глазами похлопал, голову потрогал недоверчиво: хоть и не больно, а все-таки как это... уткой. Улыбнулся, наверное, впервые после ранения. С тех пор сестры взяли этот прием на вооружение. Уткотерапией называют. Раненые даже карикатуры рисуют на эту тему. «Ты – не инвалид, – говорят девчонки. – Если не будешь внутренне чувствовать себя инвалидом, то никогда им не будешь. Самое главное – внутренний человек». Когда возникает доверие, раненые сами просят рассказать им о Боге. И слышат: «Держись за Него, потому что потом тебе будет гораздо тяжелее, чем теперь, в госпитале. Нет ноги – не беда. Нет двух ног – тоже ничего. Есть люди, их немного, которые живут полноценно и с такими травмами. Потому что самое главное–внутренний человек, он целым остался». Вот фантомные боли – разве это не доказательство? Все солдаты, потерявшие конечности, продолжают их чувствовать. К этим местам сестры стараются не прикасаться, потому что это вызывает сильные боли, особенно на первых порах. Краснодарские ученые, супруги Кирлиан, провели опыт, сфотографировали в поле СВЧ лист дерева с оторванным краем. На снимке он выглядел целым, вот только та часть, что была оторвана, светилась с меньшей интенсивностью. Фотографировали организмы – тот же результат. Быть может, это ответ на вопрос – как воскреснет в конце времен тот, от кого ничего не осталось на земле, кроме имени: сгоревший водитель БМП или же разорванный в кровавые клочья десантник. Лист остается целым. «Точно так же внутренний человек, – убеждает раненого в госпитале № 1602 сестра милосердия, – с ним ничего поделать нельзя. Верь в это». * * * Многие девчонки вышли замуж, в том числе и за бывших раненых, за военных. Но ни один из романов не завязался в стенах госпиталя. Настолько невинны отношения. «Мы здесь сестры, – говорят девчонки, – а девушки мы – за стенами госпиталя. Всё – там». И солдаты поняли, поверили. Им тоже необходимо что-то святое в жизни. И если кто поведет себя не так, выматерится, например, – товарищи окоротят его скоро и крепко.
Вот она входит впервые, в своей белой косынке, с красным крестом на груди – сестра милосердия, христианка. Ребята спрашивают: – Вы монахиня? – Нет, не монахиня. – За деньги работаете? – Нет. Молчат солдаты, думают – раз бесплатно, значит, со сдвигом. Потом узнают, что нет – обычные девушки, обычные женщины. У многих семьи и хорошие специальности, многие учатся в институтах. Тина, старшая дочь Ангелины Михайловны, закончила кафедру романо-германской филологии, сейчас аспирантка. Было и такое, что взяла два академических отпуска подряд – не выйти было из госпиталя. Лена Лаврова – выпускница экономической академии, Света Шагеева – студентка Академии госслужбы. Пошла туда учиться, помогая раненым готовиться к экзаменам. И когда парни видят, что красный крест – это не знак безумия, все переворачивается для них. Один как-то признался: – Теперь я знаю – то, что вы делаете, это и есть норма. Безумие – все остальное. * * * Окружной госпиталь имеет статус эвакосортировочного. Поток раненых то замирает, то увеличивается до предела, загромождая койками коридоры. Некоторые из бойцов задерживаются на месяцы, другие ненадолго – перебрасываются санитарной авиацией в Москву или в Санкт-Петербургский военный клинический госпиталь. Но сначала, практически прямо из боя, в грязи, крови и состоянии шока они попадают в Ростов. Когда их начинают мыть, очень осторожно спрашивают, где был ранен, как. Никакого нажима, навязчивости, проповеди. Но есть такие периоды в жизни человека, их называют сензетивными, когда все происходящее запечатляется в нем особенно глубоко. После ранения солдат бывает какое-то короткое время очень открыт. И вот из мглы, когда глаза что-то начинают различать после наркоза, он видит крест, и доброе лицо склоняется над ним и говорит что-то ласково. Это отпечатывается навсегда. Парень слушает, узнает, что она верующая, и осторожно начинает задавать вопросы о Боге. – Они ведь буквально распластываются над ранеными, – скорбит Ангелина Михайловна. – На руках поднимают, ворочают, а там парни иные за сотню килограммов. Я ругаю за эту ревность не по разуму, но за всеми разве уследишь? Позвоночники посрывали, у многих диски повыскакивали. Совсем ребенок, а не может разогнуться от боли. Одна раненого держит, другая моет. Клеенку подстелят и частями намывают. Сестры постарше в особых местах моют, а девчонки – головы, спины, ноги, руки, грудь. Девчонки наши. Иные доброжелатели приходят сюда на часок, хотят наскоком чужие души спасти. Говорят: «Читайте акафисты» или начинают к покаянию призывать – за грехи, мол, ногу или руку оторвало. Думают, что Господу служат, а на самом деле глубокие травмы наносят людям, которые не способны всего этого принять и осознать. Сензетивный период – это как палка о двух концах. Не только хорошее, но и дурное, любая обида, неискренность, фальшь будут помниться до конца дней. Сестры говорят о том, что они христианки, как правило, только один раз. А потом раскрываются, только когда попросят. Рассказывают о русской истории, святых, о Христе и о последних временах. Иногда их не выпускают из палаты часами: спрашивают, спрашивают, спрашивают и впитывают все с жадностью. А сестры бросают в ребят слова как семена, понимая, что один Господь знает, когда они прорастут и как. Это еще не вера, бойцы – и рядовые, и полковники – только тянутся по-детски наивно и говорят утешительные слова, ради которых стоит жить и срывать себе спины: – Мы еще мало что знаем и не умеем держаться за Бога. Но мы верим вам, девчонки. ВЫ С БОГОМ, А МЫ С ВАМИ. Братья Они говорят сестрам, когда приходит время уезжать: «Чего вам бояться? У вас по всей России братья, только намекните, если что». – И вам бояться нечего, помните о нас, – отвечают им сестры, – а мы вас никогда не забудем. Как тяжело бывает прощаться! Вспоминать, как лежал он, солдатик, на постели в первые часы, только что с «борта», грязный, в крови, растерянный, словно дитя. Потом, если выживет, замыкается в себе, как подросток. И, наконец, становится мужчиной. Иные душой поднимаются быстро, словно шли налегке и в пути прикорнули ненадолго. Саша Яковлев, мариец, – один из них. Он мог бы выйти из войны таким же здоровым и крепким парнем, каким в нее и вошел, но, когда пришло время возвращаться на гражданку, лейтенант сказал: – Если ты уйдешь, и я уйду. Одному мне взвод не уберечь. Вместе с Сашей осталось еще семеро сержантов. Сказали: «Обучим молодых, потом домой». Эти мальчишки – сержанты, старшины – чаще всего и являются в Чечне командирами. Они знают эту войну не понаслышке, и только им доверяют товарищи. В госпиталь Яковлев попал без ноги: подорвался на мине. С опытными бойцами это случается нечасто. Не случилось бы и с Сашей, минные поля он чуял шестым чувством, но на одном из таких полей остался его друг. После того, как рассеялась пыль от взрыва, солдаты переглянулись. Кому идти? Пошел Саша Яковлев... Когда раненый узнает, что остался без ноги, с ним может случится истерика, но это бывает редко. Большинство лежит, отвернувшись к стене, и просто молчит. Саша-мариец оторвался от стены через неделю или немногим больше. В его роду были шаманы, были рядовые язычники, но когда Саша обратил лицо к людям, он сказал: – Я хочу креститься. Во время крещения лежал больше похожий на мертвого, чем на живого. Решается на это в госпитале не сказать, чтобы каждый, но кресты носят все. «В окопах неверующих нет», – говорит мне Ангелина Беланова. С Сашей Яковлевым, она верит, все будет хорошо. Того, кто привык тащить других, Господь уж как-нибудь вытащит. Ей вспоминается история. Попал к ним подполковник Сергей Константинович, по-настоящему верующий человек. Наступил пост. Ребята в палате, подумав, решили: – Раз батя постится, и мы будем. Потом, спустя некоторое время: – Раз батя молится, и мы будем. Он на грузовике упал в пропасть, водитель погиб, а Сергей Константинович был буквально раздавлен, но в госпитале распрямился, расправился, выздоравливал так быстро, что врачи только и могли сказать: «Это чудо. Этого не могло случиться, но почему-то произошло». Казак Саша по кличке Шерхан, из Абинска, тоже как-то попросил святого масла. Сестра чертила им крест на ране, и сам Шерхан пользовался им щедро. К выписке был готов через неделю. Какая-то повышенная живучесть у казаков. (Окончание на следующей странице)
На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Почта.Гостевая книга |
«Принесут парня без обеих ног, а ему говорят – ты молодец, ты сильный, – вспоминает Ангелина Михайловна. – Улыбаешься, как будто ничего не произошло, хотя внутри как мертвая в эти минуты. Я научилась радоваться при виде ноги, ампутированной ниже колена. Мальчишка не понимает, ему все равно. А я вижу – ниже колена, слава Богу. Это не так страшно, с протезом легче будет управиться.
