ПАЛОМНИЧЕСТВО
ПОКРОВ НАД БЕЛОЗЕРЬЕМ
(Продолжение. Начало в № 423)
Из путевых заметок И.Иванова:
Милиционер, унесший все медали
Часть пути от Устья нам предстояло проделать на автобусе, а до рейса еще несколько часов слоняться по улицам. Решили скоротать время в местном музее. У проходящей школьницы спросили, как его найти. Девочка уточнила: «Вам музей про войну?» В доме, на который указала девочка, «про войну» уже ничего не было. «Милиционер приходил, все медали унес», – испуганно выглянула из-за приоткрытой двери старушка. Школьный музей давно закрыт.
Другой музей располагался в бывшей кладбищенской церкви, рядом со зданием также бывшего райкома КПСС, выстроенного когда-то в буквальном смысле на костях. В единственном зале музея висят браные полотенца местного производства с простеньким узором, фотографии порушенных храмов. Девушка-экскурсовод рассказывает про местного гармонщика Сметанникова, который умер два года назад, так и не оставив учеников. Высшим достижением рук мастера-самоучки считается сделанный им полубаян. Долго выясняем, что это за чудо такое? – вторая половина что, гармошка? Еще одна местная достопримечательность – некий австриец, поселившийся в Устье и уже несколько лет не слишком успешно пытающийся устроить здесь правильный бизнес. В его адрес, впрочем, мы услышали только: «карманы набил», «весь лес забрал» и т.п. Напоследок выясняем, почему река, протекающая здесь, называется Кубеной, озеро – Кубенское, а район – Усть-Кубинский? Историческая путаница, что ли? Девушка пожимает плечами: может, просто потому, что раньше река называлась Кубиной? Странно, зачем реку переименовывать?
Но вот за окнами автобуса уже мелькают убранные поля, полыхают красками осени перелески. Село с кряжистым названием Никола-Корень: рассказывают, что храм здесь был выстроен на том месте, где когда-то явилась у корня дерева икона святителя Николая. Сам, стало быть, пришел святитель к людям... Миновали село Никольское. Впереди – еще один Никольский починок. За озером – Никольский торжок... По всему видно, в старину жил в этих местах люд торговый, первопроходческий, почитавший Николу Угодника, покровителя путешественников.
Лесные страхи
Деревня в десяток домов, через которую нам предстояло пройти, выглядела совершенно пустынно. Ни людей, ни живности, ни дымка над крышами. Безнадежно пройдя ее всю, мы лишь у околицы увидели мужиков, копавших картошку. Они удивленно подняли головы от грядок: не слишком-то здесь нахоженное место, как выяснилось. Странно, потому что на карте издания 2001 года через деревню на запад была уверенно прочерчена проселочная дорога. Узнав, что мы направляемся на Ферапонтово, один из них присвистнул и не спеша стал объяснять нам, куда двигать дальше. Пока мы слушали, вокруг собралось еще несколько человек, они поддакивали и оглядывали нас с головы до ног, словно прикидывая, «по росту» ли нам костюм-дорожка, начинающаяся у околицы их деревни. По-видимому, так и не решили, дойдем ли мы, потому что благопожелания в дорогу звучали уж слишком сочувственно. Мы перемахнули через жерди забора и углубились в лес.
Метров через сто, наткнувшись на первые подосиновики, мы остановились еще раз свериться с картой и собраться с духом. Действительно, как и сказали мужики, на земле были видны гусеничные следы – кто-то недавно решил прокатиться здесь на трейлере. Кто подтолкнул к этому неведомого тракториста, зачем ему это было нужно? Пройдя десяток километров, мы поняли, что для нас в этом был воистину промысл Божий: в лесу дорога неоднократно раздваивалась, в конце концов, сузившись, превратилась в тропку и местами почти исчезала, залезала куда-то в болото – только едва заметные следы от гусениц помогали нам держать направление.
Вообще так уж сложилось на Севере Руси советской, что самые глухие дебри традиционно образовывались на стыках областей и районов – связи между ними, если дорога сквозным образом не вела к областному центру, не было никаких, – ох уж эта пресловутая централизация! Старые царские тракты заглохли, новые не строили. Вот и получилось, что жители двух соседних земель – Белозерья и Заволочья, которые раньше без труда сообщались между собой, теперь совсем потеряли связи. Стали думать о соседях, как о какой-то отдаленной стране.
* * *
Хуже всего, когда ожидания не совпадают с реальностью: по нашим расчетам, до ближайшей деревни мы должны были дойти часа за четыре. Время между тем клонилось к ночи, а мы все шли. Ходко меряя километры, вымокнув в вечерней росе до самого пояса, через пять часов обнаружили, что следы трейлера, по которым мы ориентировались, исчезли, – нас окружал молчаливый заболоченный лес, а впереди вилась едва заметная с сумерках стежка. Сделав последний рывок в надежде выйти к деревне, мы, наконец, вошли в высокий еловый лес и тут только поняли, что уже не сумерки, а темень. По сторонам от дороги не было видно вообще ни зги, а перед нами путь чуть освещала выплывшая на небо луна. Вызвездило. Выбрав место посуше, вслепую поставили палатку и забрались внутрь, чувствуя пустоту в животах, – только тут вспомнили, что за день так толком ни разу и не поели.
Утро началось с вытаскивания из волос и одежды каких-то жучков, наползших в палатку за ночь. Оказалось, что место посуше было занято, а мы-то этого в темноте не приметили. Два дня потом этих жучков – твердых, как клопы, и живучих – не раздавишь – мы вытаскивали из одежды. Снова, не выпив даже воды, отправились в путь, теперь уже не так железно уверенные, что деревня за ближайшим поворотом. Еще через два часа пути я выразил предположение, от которого самому сделалось жутко тоскливо: мы заблудились, пойдя по какой-то неотмеченной на карте тропе, и движемся в сторону Вожеозера, там где-то стоит деревня под названием Конечная, а впереди – места глухие, безлюдные, дорог нет, зато, говорят, много медведей – год урожайный на ягоды и грибы. Мы и сами это, впрочем, заметили – медвежьи кучи с плохо переваренными ягодами продолжали встречаться нам на тропе то там, то тут.
Лениво-холодное солнце поднялось уже высоко, пора было искать место для привала, как вдруг я приметил в траве следы мотоцикла. Вскоре за деревьями проглянул луг с пожелтелой, нескошенной травой, чуть дальше чернелся первый дом у околицы.
К старухе, собиравшей ботву на огороде, пришлось перелезать через ограду. «Глухая я», – показала она нам, когда мы криком спрашивали у нее имя деревни. Оказалось – Хмелевицы. Та самая, до которой мы и шли. Вот только шли вдвое дольше того, что можно было предположить, глядя на карту.
Прошли всю деревню – даже живой собаки не встретили. Если б не старуха, можно было подумать, что все люди, повинуясь неведомому приказу, в одночасье снялись и, оставив дома и огороды, вместе со всей живностью куда-то ушли. Тишина стояла пронзительная: ни собака не взбрехнет, ни птица не чирикнет.
Возле полуразрушенной часовни присели на штабель из свежеструганных досок. Сбросив рюкзак, я подошел к часовне. К покосившимся дверям прислюнявлена выцветшая бумажка с объявлением о концерте художественной самодеятельности. Заглянул через щель внутрь: что-то вроде склада – разломанные стулья, сценический хлам. Похоже, «домкультуровскую» часть свою жизни часовня завершила и теперь жила в ожидании дальнейшей судьбы, еще худшей: вот прохудится крыша, сгниет пол, затем растащат на доски – и она сгинет, повторив судьбу тысяч своих сестриц на Руси.
Все-таки мы нашли живую душу – на стук в окно вышел старик, так и узнали, что деревня все же жилая, а доски, на которых мы уселись, предназначены как раз для восстановления этой часовни. Привезли их из лесничества, что расположено в соседней деревне Андреевской. Восстановить часовню решил главный лесничий. Притом человек не местный, молдаванин Валерий Лисник. «Как же отчество-то его? – силился вспомнить старик. – Молодой ышо... Уже и попа из Кириллова привозил смотреть». Пока я искал ракурс, чтобы сфотографировать часовню, дед в задумчивости переминался с ноги на ногу, а когда мы встали уходить, закашлялся: «Вспомнил! Георгиевич».
Выходя из Хмелевиц, встретили местную уроженку, ныне жительницу Мурманска, привозившую хоронить сюда, в родную землю, своего безвременно умершего мужа-односельчанина. Пока шли до развилки, рассказывала она нам историю этих мест, как разметала жизнь ее сверстников, а те, кто остался, или померли уже, или пьют горькую. Остались одни старики. Проходя мимо каких-то развалин (кажется, прежде это была ферма), махнула рукой: вот тут местного паренька убили... Картина складывалась – затыкай уши и беги дальше. Вот только куда бежать? Темна для горожанина деревенская жизнь, никак в толк не возьмешь, чем живут люди, кроме огорода, и что ни деревня – внешний событийный ряд один и тот же: пьянство, самоубийства, безработица, обезлюдивание, безысходность. Слава Богу, хоть голода в этом перечне нет. Вот и получается, что свежие доски для восстановления часовни в Хмелевицах – едва ли не единственное светлое пятно. Только для кого ее восстанавливать?
Такие вот хмурые мысли, и чего-то мало утешает вера, что Богу все возможно: Богу-то возможно, но только если у человека что-то в душе проснулось. А тут и до часовни-то дело не местному нашлось, а православному молдаванину.
Озерный край
После привала дорога наша шла вдоль реки-канала: мы вступили в озерный край.
Начались места замшелые, былинные, уже при Рюрике заселенные нашими предками. Здесь в древности находился Словенский волок в Двинские земли – через реку Славянку, Никольское озеро, 4-верстовый волок на Благовещенское озеро, по реке Порозовице и, наконец, в Кубенское озеро. Более сотни древних славянских селений и погребений откопано археологами в этих местах. Даже ступаешь по такой земле с трепетом.
Дорога прямая, по левую руку поблескивает за кустами Порозовица, перебитая шлюзами, справа – лес, перемежающийся деревеньками, – казалось бы, иди, наслаждайся красотами уходящей золотой осени. Но нет, так-то оно пресно – слово за слово, начали с Михаилом спор о судьбах деревни. Я что-то доказывал о бессмысленности поддержки деревни – от подачек только окончательное развращение. Поддерживать нужно, но лишь тех, кто еще хочет работать и жить по-человечески. Михаил же сомневался в нравственности такого «естественного отбора». Мол, на первых порах перехода от социализма к капитализму государство обязано поддержать всех... И чего мы так раздухарились? – аж до хрипоты и плевков в дорожную пыль.
Возле большого торгового села с красивым названием Волокославинское – еще в древности выросшего здесь, у волока на пути из Великого Новгорода, мы свернули от реки-канала. Недалеко ушли, как дорогу перегородили ворота. На них – «кирпич», знак «въезд запрещен». За оградой из жердей – деревня с огородами и баньками. Крепость – не крепость, но такой городок «сам-в-себе». Зашли за ограду – еще удивительнее: посреди деревни как бы площадь, поросшая травой, размером в два футбольных поля. Вокруг – ладные избы лицом к площади, а посреди нее – колодец, к которому от домов тянутся протоптанные стежки. Чистенько все, аккуратно, нет ни ужасных колдобин, ни какой-нибудь свалки из обломков гниющей сельхозтехники, ни даже грязных луж – зато качели возле домов, детки играют, цветы в палисадниках. Спросили у мужика, подошедшего к колодцу за водой, почему на воротах в деревню – «кирпич»? «Пустишь тут чужих, начнут трактора колесить, дорогу известно во что превратят...» Вот и ответ нам, горожанам, на горькие вопросы о будущности деревни: умеем жить по-человечески, когда захотим.
К вечеру вдруг как-то резко похолодало. Помня опыт вчерашней ночи, решили не тянуть до последнего и, не дожидаясь темноты, поставили палатку на опушке возле какого-то сухого русла. Развели костер, погрелись чуток и – на боковую.
Среди ночи я проснулся от какого-то странного звука. Высунул нос из спального мешка и прислушался. Наконец понял: это у Миши зубы от холода стучат, а самого его, словно электричеством, бьет дрожь. Мне даже показалось, что брови и волосы на голове у него покрылись инеем. Спальник у него был хилый, без капюшона. Под утро он выскочил из палатки, но костер разжигать не стал, сделал несколько упражнений и залез обратно. Замотав голову какой-то тряпкой, снова забылся в знобком сне.
С рассветом я отправился в ближайшую деревню за водой. Луг был весь покрыт изморосью – красиво, но как-то жутковато было: вдруг сегодня еще и снег выпадет? Возле колодца оставшаяся с вечера в кадке вода покрылась льдом в два сантиметра. Знатный же был морозец ночью! Где-то за лесочком долго и уныло пытался завестись проморозившийся за ночь трактор. Вернувшись к костру, еще раз искренне посочувствовал Михаилу – вид у него был совершенно не выспавшийся, а кожа на лице – иссиня-серая. Стоя у костра, он в буквальном смысле оттаивал. Я попытался утешить его тем, что зато все жучки от холода наверняка передохли.
Тогда, помню, я в первый раз за дорогу мысленно попросил Ангела помочь нам с погодой.
Первая деревня на нашем сегодняшнем пути – Куракино. У околицы мы вновь увидели людей, копавших картошку, – а дальше, в самой деревне, снова полное безлюдье. Прямо наваждение какое-то. У копавших грядки дорогу не спросили – а зря. Развилка оказалась прямо посреди села – куда податься? У развилки в обычном деревенском доме Музей, рядом, в ограде – всажено в землю сухое дерево и ярко раскрашено, а вдобавок на нем всякие гирлянды развешаны. Красиво, хотя и странно среди однообразно деревянной архитектуры изб. Музей оказался закрыт, и мы повернули направо. Неправильно, как потом выяснилось. У выхода из деревни – еще одна развилка. Остановились в нерешительности. За бугром возле какого-то сарая стоял грузовичок и наблюдалось шевеленье – несколько мужичков грузили в кузов поленья. Обрадовавшись, я отправился за советом к живым душам.
Подошел поближе, гляжу, на одном из «работников» – скуфейка. Никак монах? Поздоровались. Точно – насельник Кирилло-Белозерского монастыря о.Герасим вместе с трудниками приехал в эту дальнюю деревню за дровами. Это просто удивительно – ведь на весь большой Кирилловский район – четыре монаха. Расспросив дорогу, я попрощался с ним до встречи в монастыре, где мы рассчитывали быть через несколько дней. Через несколько минут грузовичок обогнал нас, погромыхивая дровами в кузове.
* * *
...Купола Ферапонтова монастыря заметны загодя, с шоссе, но дорога так идет, что делает большой крюк, – тогда вообще из виду теряешь монастырь и начинаешь сомневаться, а не прошел ли мимо. Но дорога укрыта новым асфальтом, столбики ограды свежевыкрашены – значит, верным путем идем, товарищи. Ясно, что к юбилею фресок Дионисия готовились, ждали высоких гостей. Мимо нас то и дело проскакивали в сторону монастыря солидные иномарки. «Туристический объект! Цивилизация!» – подумалось нам. – Теперь уж до самого Кириллова небось с асфальта не сойдем, предположили мы. И сильно ошиблись.
Из путевых заметок М.Сизова:
На мостике
Перед последней лесной ночевкой, чавкая по болотцу в кромешной тьме, представлял я такую картину: выбираемся мы из леса, входим под своды Ферапонтово – и кругом солнце, сияющая лазурь фресок Дионисия, рай небесный... С мокрыми ногами, уставшим в пути, нам было приятно об этом думать. Прежде в Ферапонтово мне не доводилось бывать, представлял его только по глянцевым книжным репродукциям, так что полный простор для фантазии.
И вот мы здесь. Рюкзаки брошены на асфальт, сидим на скамеечке, вытянув гудящие ноги. Перед нами, тряся вывалившимся из-под майки пузом, пляшет цыганочку местный пьянчуга. Он долго к нам приставал, канюча деньги, а потом вдруг предложил: «Хочешь, станцую?» Неподалеку останавливается сверкающий лаком двухэтажный автобус, оттуда чинно выходит группа интуристов. «Слушай, друг, не позорься, а?» – прошу мужика. Но ему хоть бы хны. Это у него такой бизнес – туристов развлекать.
Ферапонтово – довольно аккуратный, прилизанный поселочек. Чем-то напоминает «туробъекты» Золотого кольца России. И все же дикую мощь северного пейзажа, простор этот вряд ли когда-нибудь удастся полностью «оцивилизовать». Сам монастырь как бы отделен от суетного мира: он парит на холме между двух озер, Бородаевским и Паским, отрезанный от поселка речкой-протокой, через которую брошен деревянный мостик.
На мосту мы устроили с Игорем короткое совещание. Я вспомнил рассказ одной учительницы из православной гимназии, которая привозила детей показать им фрески Дионисия. Им пришлось чуть ли не жребий метать – кому идти на экскурсию. Столь дорогими оказались билеты. В итоге учительница и несколько ребят остались у входа. То же самое «светило» и нам, поскольку денег было в обрез. «Попросим контрмарку у директора», – решил Игорь.
Впрочем, с директором музея нам все равно необходимо было встретиться.
Дело в том, что в нынешнем году исполнилось 500 лет со времени росписи Дионисием ферапонтовского храма Рождества Богородицы. Что значит эта дата для нас, православных? Во-первых, надо сказать, кто такой Дионисий. В отличие от его современников – Леонардо да Винчи, Рафаэля, Микеланджело, о его биографии почти ничего не известно. Был он «из детей боярских», то есть числился на государевой службе, соборы расписывал вместе со своими сыновьями, и уже при жизни его звали «началохудожником пресловущим паче всех». Школу Феофана Грека и Андрея Рублева иконник Дионисий довел до совершенства, «писмо Денисьево» стало вершиной русского иконописания. А после него уже начался спад – европейские заимствования, обмирщение, обычная мастеровитость. Одним словом, «небесно-земной Дионисий Мудрый» – это вся полнота древнерусской иконописи.
Теперь при чем здесь Ферапонтов монастырь, ведь Дионисий расписывал храмы по всей Руси? А при том, что почти нигде его росписи не сохранились, даже в Успенском соборе Кремля (его он первым украшал) остались лишь фрагменты. Только здесь, на Севере, целиком дошел до нас расписанный им Рождественский Ферапонтов собор. Более 600(!) квадратных метров стенописи без какой-либо щербины.
Так что их 500-летие – великий юбилей всего русского иконописания, который должна отмечать и вся страна, и государство, и Церковь. Между тем, как мы узнали, Святейший Патриарх на юбилей в Ферапонтово не приехал. Объясняют это тем, что Патриарху не разрешили служить в Рождественском соборе (мол, фрески попортит), а «в качестве туриста он приехать не захотел». Так ли это было, но факт налицо: ни Патриарх, ни владыка Максимилиан своим присутствием не освятили празднеств в Ферапонтово и Вологде. В Москве, впрочем, вологодский епископ участвовал в открытии Дионисиевской выставки – и только.
Почему Святейшему Патриарху не разрешили (?!) служить в православном Рождественском соборе, нам откомментировали просто: музейщики боятся, что после первой службы последует вторая, а потом вообще собор отдадут Церкви, выгнав музей. Вот поэтому мы и решили встретиться с дирекцией, чтобы узнать все из первых рук.
(Продолжение на следующей странице)
 | назад |
| вперед |  |
