ПАЛОМНИЧЕСТВО

ПОКРОВ НАД БЕЛОЗЕРЬЕМ

Из путевых записок М.Сизова:

В Жохово у калитки стоял мужик.

– Нет, я не местный, – отвечает на наш вопрос. – Тут вообще местных нет. Зимой дорогу заметает, и здесь никто не живет. А приезжают только летом. А если дальше по дороге идти, то будет Пустынька, печальное место. Там тупик. Дальше за ней, на север, уже болота, болота – до самой Архангельской области.

– А почему Пустынька – печальное место?

– Придете, увидите.

За Жохово дорога вновь превращается в тропу. Минуем поле и входим в осенне-банный лес. Пахнет сухим березовым листом. Лес какой-то особенный... русский. Вроде бы дикий, буреломный, но не страшный, а домашний. Кажется, вот-вот за белесыми березами мелькнет Иван-царевич на сером волке. Иду, как во сне, вдыхая запах черничника. Скоро, впрочем, тропа вывела на широкую грунтовку, по которой мы и вошли в Нило-Сорскую пустынь.

Пустынька – это монастырь с низкой крепостной стеной, вокруг которой, как грибы, расселись частные домишки. По улицам поселка бродят местные жители и больные из психдома, не отличить друг от друга – одежда и выражение лиц одинаковы. По мостику переходим речку Сору (сейчас это пересохший ручей), и вот мы уже под аркой монастырских врат. В проеме нас встречает какой-то странный привратник, несколько косноязычный. «Посторонним сию-юда и нельзя-я», – тянет он. Внутри крепостной ограды человеческое роение гуще и бессмысленнее, больные в пижамах подходят к нам, здороваются. Очень приветливые.

– Вас как зовут? – спрашиваю добродушного парня, который встал, как пень, около наших рюкзаков. Тот отвечает, что зовут его Толя, родом череповецкий.

– У вас здесь пожар был? – заметил я выбитые окна и копоть на стенах около ворот. Тот подтверждает, кивая головой.

– А почему загорелось?

– Ночью было. А ночью всякое может случиться, – делает Толя большие глаза. Потом показывает пальцем на черные глазницы окон: – Много погорело. Вон там жили, там палаты были, а там вон тоже жили...

«Жили» – это про обслуживающий персонал, а «палаты» – про больных. Эх, Анатолий, храни тебя Бог...

Привратник приводит главврача. Тот представляется: «Данилов Николай Алексеевич» и просит предъявить наши документы. Потом ведет в столовую ужинать. В столовой на стенах замечаю нарисованные восьмиконечные крестики – помещение освящено по православному обряду. Затем идем в бывший архимандритский корпус, там, на втором этаже, кабинет главного врача.

Беседовали мы с ним (или он с нами?) довольно долго. Расспрашивали про пожар. Кроме нескольких жилых помещений, сгорела надвратная церковь. Ее как раз отремонтировали, поставили маковку, и о.Алексий, который приезжает сюда из Талиц, хотел уже освящать молитвенную комнату. Пожар начался из примыкавшего к церкви гаража, видимо, от электрозамыкания. Под молитвенную комнату был освобожден только один придел, а остальное пространство было завалено одеждой и валенками – они моментально вспыхнули. Внутри все абсолютно выгорело, даже толстенная штукатурка обвалилась, из-за которой вдруг... появились лики святых. Многие годы роспись храма замазывали белилами, и вот теперь они открылись.

– Сейчас снова идет ремонт, деньги поступают исправно, так что скоро церковь все-таки откроем. Теперь уже с кусками росписи, – рассказывает главврач.

– О полной передаче монастыря Церкви речи не заходило?

– Пока нет. Да и сможет ли епархия взять это на свой баланс? Вон как поступили с Филиппо-Ирапской пустынью, где такой же интернат располагался («Вера», № 418, «Утешитель души»). В одночасье погрузили всех больных на «Икарусы» и перевезли сюда, ко мне. И помещения там до сих пор пустуют, разрушаются, хотя их Церкви передали. А надо было не так делать.

– А как же?

– Постепенно. Вначале поселить двух-трех монахов. Чтобы они и молились, и делами милосердия занимались. Я ведь один врач на двести человек, мне до каждого трудно дойти. А им, душевнобольным, не только присмотр, но и доброе слово нужно. Кроме того, церковная жизнь начнется, паломникам будет куда зайти, иконку, книжку купить. А то приезжают, часик походят вокруг, не зная, что делать, – и обратно. И потом уже, когда монахи утвердятся, какое-то хозяйство свое наладят – тогда, пожалуйста, интернат может выезжать. А если монастырь оставит себе в трудники часть больных – вообще замечательно.

– А вы действительно здесь единственный врач?

– Как видите. Душевные болезни, обычные простуды, физические травмы, которые часто случаются, все болячки... Как за всем уследить одному? Впрочем, то же самое происходит и в обычной медицине. По прежним меркам, в здравоохранении должно быть соотношение один к двум, то есть на стационар один больной и два медработника. Сейчас страховая медицина все это разрушает. Обострение гипертонии лечат уже за четыре дня, а раньше больной недельки две в стационаре полежал бы...

– Какая помощь вам нужна?

– Необязательно финансовая. Для больных здесь изолятор, казарма, вроде тюрьмы. Люди томятся, им внимание нужно – чтобы кто-то с ним поговорил, поддержал участием, занял каким-нибудь поручением, работой. Мне до каждого не дойти, я по именам-то не всех помню. А вот если бы у нас был постоянный священник... Мы ему и жилье бы дали, и питанием обеспечили.

– Но у вас же особый контингент. Поймут они проповеди священника, церковные службы?

– Не все, но большая часть. В церковной службе можно что-то не понимать, но таинство-то совершается – и любой человек это чувствует, душой своею.

– А я думал, в психиатрии нет такого понятия «душа», – удивляюсь словам главврача.

– В теории нет, а на практике есть. Когда я учился, мы в приватной беседе спрашивали нашего старого профессора, преподавателя паталого-анатомии еврея Салманова, который, кстати, лечил когда-то самого Владимира Ильича Ленина. Мол, есть ли душа у человека? Тот отвечал: «Вам этого еще не понять, потому что вы не хотите знать, что она есть. А когда начнете лечить людей, то узнаете».

– Ваш контингент называют еще душевнобольными. У них действительно души больны?

– Нет, у них больна психика. А насчет души... Вот взять «зону». Там сидят преступники – в принципе, здоровые, умные люди. Но у них там звериные законы. У нас тоже вроде «зоны» – тот же режим, изоляция, даже одежда похожая, все в сером ходят. Но здесь нет звериных законов, многие заботятся друг о друге, проявляют доброту. Даже шизофреники, психически отгородившиеся от мира, правильно реагируют на добро, отвечают тем же. Разве не удивительно?

* * *

Спросили мы Николая Алексеевича и про историю монастыря. Когда монахов выгнали, власти устроили здесь концлагерь. После войны рядом в лесу был еще один лагерь, для военнопленных. Когда их закрыли, то лагерные постройки перевезли к монастырю – так образовался поселок Пустынька. От прежней обители остались только стены. Где скрыты мощи преподобного Нила Сорского, так никто до сих пор и не знает. В прошлом году в бывшем храме, где сейчас интернатовская столовая, поднимали пол и производили раскопки – нашли несколько костных останков, явно каких-то других. Так что все совершается по завещанию преподобного: «Похороните меня так, чтобы нельзя было найти».

После беседы с главврачом пошли мы посмотреть скит преп.Нила Сорского. По пути заглянули в надвратную церковь. Действительно, на сводах после пожара проявились лики святых, даже с надписями: «св.пророк Даниил», «св. пророк Аввакум». Очень четко видна икона Божьей Матери, которую поддерживают два ангела.

На выходе обгоняет нас высокий парень, шагающий как «зомби», разбрасывая в разные стороны руки. «Зд-до-рово», – вежливо обращается к нам. Сидящие под аркой больные тоже приветственно кивают, улыбаются. Какой добродушный народ! На мостике через Сору меня останавливает еще один «пациент», у которого проблемы с речевым аппаратом. Говорить он вообще не может, вместо слов – «бу-бу». Но странно: он мне что-то объясняет, и я его понимаю. Краткое содержание нашей «беседы» следующее: день сегодня хороший, вон солнышко выглянуло, пить водку больным нельзя (мужичок при этом пощелкал по горлу), но курить можно, это не так вредно... Мы стояли на мосту, прислонившись к перилам, собеседник мой затягивался сигареткой, эдак вскидывал голову и понимающе щурил глаза: «Да, мы тут стоим, два серьезных, умных человека. Хорошо нам!»

* * *

Из путевых заметок И.Иванова:

Остаток дня гуляли по поселку и его окрестностям. Я долго искал место, откуда можно сфотографировать общий вид Ниловой обители, поиски в конце концов привели меня на крышу какого-то амбара. Пока, обдирая штаны, я пытался найти нужный ракурс, снизу на меня так странно посмотрели двое обитателей психоневрологического интерната...

Потом мы с Михаилом искали то место, где был расположен скит самого преподобного Нила. Надо заметить, что монастырь с самого начала, со времени, когда сюда из Кирилло-Белозерского монастыря пришли Нил со своим учеником Иннокентием, был киновиальным. Все иноки жили в уединении в отдельных кельях, на расстоянии брошенного камня, чтобы лишь крича могли услышать друг друга; на общую молитву и причаститься Христовых Таин собирались только по воскресным и праздничным дням. Храм во имя Сретения Господня, куда они приходили, находился на месте нынешнего монастыря. В этих местах Сора течет по болотистой низине – так что и для своих келий и под храм братии пришлось наносить в лубяных коробах немало земли.

Мы облазили все поселковое кладбище – здесь, по преданию, стояла жердяная келья Нила, поблизости были вырыты колодец и пруд. Но среди заброшенных могил и буйно разросшейся травы не увидели ни одного знака, который бы мог указать нам, что здесь были православные и молились на месте, где подвизался великий русский святой.

Вышли на луг за поселкам: весь в кочках, даже после этого засушливого лета под ногами то и дело всхлипывала вода. Преподобный Нил не благословлял монахов заниматься земледелием... По мостику перешли через Сору, ныне вполне оправдывающую свое название и похожую на замусоренный, пересохший ручеек. А когда-то она вращала монастырскую мельницу, в ней ловили рыбу.

Возвращаемся – но даже стены монастыря, выстроенного по казенному типовому проекту в синодальную пору, не напоминают о преподобном Ниле. Возле бывшего собора Тихвинской Божией Матери, возведенного в середине XIX века на месте Сретенского храма, когда-то было монастырское кладбище. От кладбища остался единственный покосившийся черный обелиск со сломленным крестом и надписью: «Упокой, Господи, душу раба твоего игумена Амвросия и водвори в селениях праведных, идеже просвещает свет Твой...» Упокой, Господи, и иных прочих, – мысленно продолжаю я, – имена которых един Ты, Господи, весть, и могилы которых срыты, почивших в трудах и изгнаных, замучанных, и всех-всех...

* * *

...Где только не приходится ночевать во время паломничеств! В эти дни и в обледеневшей палатке заночевали, и в кухне на полу, теперь вот в лечебнице для душевнобольных нас разместили на больничных кушетках санизолятора. Кругом медицинские приборы, клеенки, не выветриваемый запах лекарств. Помолившись, пытаемся уснуть. За перегородкой ворочается Михаил, вытаскивая из спального мешка чудом уцелевших с первой стоянки жучков. Желаю ему спокойной ночи и заодно поздравляю с Новым годом – уже за полночь, наступило церковное Новолетие. Благослови венец лета благости Твоея, Господи, сохраняя нас молитвами Богородицы, и спаси ны!

(Окончание следует)

назад

вперед