ВЕРТОГРАД
ДРУГАЯ ВОЙНА РИММЫ МОРОЗОВОЙ
(Окончание. Начало в №№ 443, 444)
Небо в серебре
В конце 1944 года всем вдруг стали выдавать зарплату, мне платили что-то около 10 марок. Ирочка тратила деньги на нижнее белье, купила кофточку, юбку. Я же бегала в Антенберг, где был маленький ювелирный магазинчик. Хозяйка магазина с мужем уже ко мне привыкли. Они знали, что я из лагеря, давали смотреть свои витрины. И вот, первую свою зарплату я принесла в этот магазинчик. Как сейчас помню площадь: слева пивная, справа – мой магазинчик. Глаза разбежались, но купила я красивые сиреневые бусы, браслеты, брошки – ласточку, ящерицу, светящиеся в темноте. Все это я потом привезла в Россию, но, увы все у меня украли во Львове. А это были самые мне дорогие вещи, купленные на свои деньги, подаренные добрыми людьми мне, ребенку. Я так радовалась этим изящным, красивым вещам.
Еще из того времени запомнила повара-немца. К его приходу с работы я должна была растопить в его комнате печку, вымыть полы. Ему понравилось, что я добросовестно все делаю, и он мне на столе оставлял каждый день яблоко или печенье с конфетой, и мы были довольны друг другом. Он работал с Ирочкой у плиты, и в критический момент очень помог – не дал нам отравленной каши, от которой многие потом перед освобождением нас американцами заболели.
В апреле 1945 года нас усиленно бомбили. Как-то был налет. Я стояла, прижавшись к бараку, и так много летало серпантина, сброшенного с самолетов! Серпантин летел, звенел, гудел, так было красиво, все небо было в серебре. Я смотрела, любовалась, а все кричали, звали меня в бомбоубежище, в которое, правда, немцы нас не очень пускали.
Освободили нас американские войска. Первое, что я увидела, когда вышла из барака, – огромных негров, которые с удивлением уставились на меня. Они были удивлены, обнаружив в лагере девочку. Стали вытаскивать из громадных своих карманов плитки шоколада, набросали мне в передник кучу плиток, сами же улыбались белозубыми ртами. Но и печальное было во встрече с американцами. Они с машин раздавали какую-то помощь, и каждый должен был подходить и говорить свою национальность. Всем раздавали: чехам, полякам, французам и т.д., но когда я подошла и сказала, что я русская, солдат возмутился, заорал: «Как, красная, советская! Ей здесь не место!» – и с криками меня выгнал. Вот типично американское отношение к нам. Они страшно ненавидят русских и боятся нас!
Ирочка тогда встречалась с чехом, которого звали Евжен Жак. Он был полурусским, мать его из Сибири, ушла вместе с чехами в 1920 году. Так что он знал русский язык, пел, играл на гитаре. Как я его ненавидела! Он мне не нравился, что-то отталкивало меня, я его презирала, а может быть, просто ревновала к Ирочке. Когда он пел, мне хотелось его убить, но он нас спас, вместе с чехами и поляками украв у американцев «студебеккер».
«Студебеккер» – огромная машина с огромными колесами. Евжен ночью нам сообщил, что мы бежим и должны взять с собой самое необходимое. И вот ночью, схватив вещи, мы бегом бросились к машине. Доехали до Австрии, а оттуда на телеге добрались до Варшавы. В дороге нас остановили немецкие солдаты, но кто-то догадался меня взять на руки и сказать, что я больна тифом. Когда мы приехали в Варшаву, там лежал еще черный снег, города не было, а торчали одни развалины и печные трубы. Оттуда Евжен повез нас в Брно, но по дороге шли бои, и мы вместе с наступающими русскими войсками пробирались в Чехословакию.
Помню, бежали куда-то, ехали, как в черном сне, еле ноги тянули, так ослабли, что с трудом двигались. Однажды лежали с Ирочкой под кустом, вдруг слышим – какие-то крики, кряхтение, русский мат. Так тихо, со скрежетом и матом русские и немцы дрались врукопашную. Рядом с нами падали раненые и убитые, мы не знали, что делать, только с ужасом наблюдали эту страшную картину. Потом с русскими солдатами бежали по большому длинному мосту – это наши солдаты входили в Прагу. Сначала пехотинцы, расчищали путь танкам, потом загромыхали машины.
Ирочка, запыхавшись, бежала рядом с русскими солдатами, и еще о чем-то успевала разговаривать на ходу, такая вдохновительница наших солдатиков. Я же за ними неслась огромными прыжками, – а бегала я как лань, легко и высоко. Из Праги мы поехали в Брно. Помню маленький домик родителей Евжена, его отца, мать, братьев, сестер. Отец принял нас с радостью, а вот мать была против Ирочки, говорила, что она не пара ее сыну, тем более русская, что она для него старая, да еще имеет дочь, т.е. меня. Не верила, что я Ирочке не дочь и не родня совсем. Так мы промучались там, не помню, где спали.
Там еще жили младшие брат и сестра Евжена, с ними я бегала на речку купаться. С чешскими детьми я подружилась быстро, они меня приглашали домой, кормили, вместе на улице водили хороводы, пели, танцевали, они мне дарили игрушки. Потом мать Евжена сказала, что одна богатая пара хочет удочерить меня, а живут они в замке. Я пошла знакомиться с ними. Муж и жена в возрасте 40-45 лет, жили одни в богатом огромном замке, это прямо дворец был, и вот они захотели русскую дочь. Сразу же устроили меня в чешскую школу, показали мою комнату, белье, огромную ванную, сказали, что все это принадлежит мне. Может быть, что-то и получилось бы из этого, но я не знала, жив ли мой отец. И тут пошел слух, что разыскивают и забирают бежавших из лагерей русских – для возвращения их на родину. Понятно, Сталин дал приказ всех возвращать. А по приезду он отправлял наших людей в ГУЛАГ, уже в наш, русский, лагерь.
Евжен нас прятал в замке у богатой мельничихи, тоже бездетной, жившей со своей старой матерью. У мельничихи были огромные пастбища, реки, пасеки, мельница, маслобойня, коровы, овцы, гуси, куры, утки, индюшки, козы. Ирочка убирала ее апартаменты, я же собирала урожай клубники, черешни, ягод, кормила кур, уток, доила козу и т.д. Целыми днями на воздухе, хорошее питание. Мельничиха меня красиво одела и все показывала нас своим богатым гостям, хвалилась, что мы честные и трудолюбивые, но русские.
Много радостного можно вспомнить. Хозяйка водила нас по своим кладовым, показывала, как она богато живет и как хорошо кормит своих рабочих. Да, ее батраки – 15 человек – жили очень хорошо, имели свои небольшие ухоженные домики с палисадничками, работали по 8 часов с выходным, питались пять раз в день, да еще зарплату получали, чтобы кормить свои семьи. Да, как в сказке. Нам и не снилось, что можно так жить.
Можно было там и остаться, но кто-то доложил, что у мельничихи живут русские, и мы опять бегали от своих. Но, увы, нас нашли и увезли в другой город, не помню, какой, в русскую комендатуру. И там стали мы опять работать на кухне. Опять общежитие, кухня, мытье посуды, правда, у нас появилась своя комната с Ирочкой. Кровати были пуховые, одеяла шелковые, мебель неплохая, ванная на первом этаже. В свободное время я убегала из комендатуры, брала лодку (там рядом было красивое озеро) и каталась, часами любуясь чистой водой, горами и небом.
Нашлась!
Однажды мне сказали, чтобы я обслужила подполковника с адъютантом в отдельной комнате. Принесла поднос с борщом. Подполковник удивился, что на кухне работает девочка (мне еще не было 12 лет). Стал расспрашивать, кто я, кто родители, как я попала сюда. Когда я назвала свою фамилию – Морозова, – подполковник спросил, в каком чине ушел отец на фронт. Я ответила: «капитан». Он достает фото и показывает моего отца. Говорит: вот, он теперь полковник, и седой, а меня всю войну разыскивал через Министерство обороны.
После этого подполковник освободил меня от работы на кухне, и я все время была при нем. Он возил меня по всем городам Моравии, а Ирочка продолжала работать на кухне.
Однажды подполковник, он оказался начальником комендатуры, отвез меня как-то на вещевой склад, где я бы могла выбрать для себя одежду. Но одежда оказалась только для взрослых. И все-таки я нашла себе полушубок на молнии, платье, нижнее белье. Кое-что смогла потом подарить из взрослых вещей Ирочке и ее сестре Галине. Я не бездельничала – работала переводчицей.
Как-то поехали мы на фабрику «Батя» в Моравии, это знаменитая обувная фабрика. Там было многоэтажное здание с лифтом – вот где я накаталась на лифте! Даже мой шеф испугался, потеряв меня. Но чехи отнеслись ко мне с великим вниманием. Подарили чудные сапожки на молнии, я их носила потом много лет, теплые чулки, туфли из хорошей кожи. Я надолго запомнила их лица, улыбки. Мы пели в цеху чешские песни, а я даже чечетку им отпрыгала, очень любила отбивать чечетку. Да, увы, все прошло. Как мы не ценили молодые годы! Я упустила такие возможности стать певицей, танцовщицей, художником, скульптором. Никто не занимался со мной, не видел моих способностей.
* * *
В конце августа нас отправили на поезде к нашей границе. Ехали мы как нормальные люди, но перед границей всех ссадили с поезда и бросили в поле сидеть, ждать, когда нас подберет товарняк для дальнейшего путешествия. Сидели мы в поле, вдали виднелись какие-то селения, но нас не принимали поляки, гнали, ничего от них мы из еды не получали – одни проклятия. Я ходила в одно село просить по-польски картошки, хлеба, овощей. Меня прогоняли, так я выдавала им все ругательства по-польски. Они от удивления не знали, что делать, иногда давали после ругани немного картошки, которую мы с Ирочкой пекли на костре. Ночами нас на поле обворовывали, избивали, насиловали девок. Я слыхала крики, стоны. Вот так нас встречала Родина-мать!
Ехали мы с Ирочкой в товарном вагоне, открытом всем ветрам. Помню, был ливень, мы укрылись одеялом и сидели под ним. Ветер был ужасный, мы дрожали, одеяло все насквозь было мокрым. Не знаю, как мы не заболели. Приехали на границу ближе ко Львову, нас всех поставили на поверку, записывали фамилии, куда едут люди и откуда, из какого лагеря. Вдруг в темноте к Ирочке подошла очень красивая, хорошо одетая женщина и говорит, чтобы мы туда не ходили, т.к. опять нас угонят куда-нибудь. Ирочка схватила меня и куда-то потащила в темноту. Где-то мы опять прятались от своих, русских. Наконец, добрались до Старого Оскола. Это была уже наша земля, разрушенная, люди были измученные, голодные, но сочувствовали нам, добрые, делились всем, что имели. Это были не поляки, а наши хлебосольные люди.
Приехали мы в Старый Оскол поздно вечером. Ирочка влетела в свой родной дом на крыльях радости, со слезами и криками. Она увидела свою мать, отца, двух братьев – Сергея и Николая, сестру Галину. Все они находились тоже в лагере у немцев, работали на заводе в Германии. Тут же находилась моя неродная бабушка Катя Тимофеева, которая с детства жила в семье моей бабушки, потом осталась жить в семье моего отца, где нянчила мою сводную сестру Татьяну, дочь отца и Веры Николаевны.
Я стояла в дверях и смотрела на эту встречу. Все целовались, обнимались, радовались, а я стояла, никем не замеченная. И так мне стало обидно – до слез. Я выскочила из дома и бегом бежала, не знаю куда. Тут, видимо, вспомнила Ирочка обо мне, все выбежали на улицу, стали звать меня, привели в дом и тоже со слезами меня обнимали, целовали. Я же была очень сдержанной, к бурным ласкам не приучена, слишком независима в свои 12 лет, гордая, самоуверенная девочка, – я себя чувствовала взрослой и сильной.
Русский язык я плохо знала, все путала с другими языками, спрашивала перевод у Ирочки.
Пошла в школу в первый класс. Но я же высокая, большая, и вот сижу среди мелочи, мое самолюбие страдает, стыд и позор сидеть с мелкотой. Тогда же со мной стала заниматься учительница на дому – ее кормили обедом. Она была ласковой, опрятно одетой, но очень бедной. После двух месяцев занятий с репетитором я перешла во второй класс, так как писать и считать уже умела.
Помню, мальчишки в школе звали меня «мамой» и как-то решили мне устроить «темную». Окружили, стали дразнить и подступать ко мне с кулаками. Я со смехом, в одну минуту пинками разбросала их. Ведь они не знали о моей силе, а я была очень сильной: носила тяжести, посуду, ведра с картофелем, возила огромные тачки с углем. После этой свалки меня оставили в покое и обходили стороной. Только однажды на катке, когда я каталась, меня мальчишка исподтишка толкнул и я ударилась сильно затылком об лед, потеряла сознание. Приходилось оглядываться и ожидать предательства.
Встреча
В ноябре 1945 года состоялась моя встреча с отцом. Он приехал из Японии с Верой Николаевной, с вещами – целый вагон ему дали. Привез мне пианино, японские халаты-кимоно, шелковые блузы, белье. Почему я об этом пишу? Потому что все это у меня украли во Львове, я даже ничего не успела надеть. Встреча отца с дочерью была обставлена торжественно. Отец – в большой папахе, серой шинели, огромный – идет мне навстречу. Мне кричат: «Смотри, твой отец!» Он много со мной разговаривал, много рассказывал, пытался со мной бороться и удивлялся моей силе. Вера Николаевна стала ревновать его ко мне. Устраивала сцены, истерики, запрещала отцу со мной общаться. Удивительно, но это так! Отец меня потерял, вновь я нашлась, и вот – встреча. Осадок ужасный, я не могла поверить, что так болезненно отнеслась Вера Николаевна к нашей встрече. Ирочка страшно переживала за меня, но она вскоре уехала учиться в институт в Киев.
Единственное, что отец мне строго-настрого запретил – это говорить кому-либо о том, что я была в лагере. Я сдержала слово. Только когда в 1965 году отец написал свои мемуары о войне – «О них не упоминалось в сводках», – я поняла, что могу говорить о себе, но молчала уже по привычке. Лишь в 90-х годах узников лагерей приравняли к участникам Великой Отечественной войны, а ведь сколько люди страдали! Вернулись на Родину, а их тут же приняли как «врагов народа», преследовали, лишали работы.
Потом мы переехали во Львов, где я пошла во второй класс французской школы. Преподавание всех предметов велось там только на французском языке. Для меня это было очень трудно, так как я больше говорила на немецком. Вызвали отца и сказали, что мне нужно учиться в немецкой школе. Тогда я пошла в обычную школу, опять к малышам.
Училась я хорошо, на пятерки, но увы, здоровье мое было подорвано. Голова кружилась, я падала от голода (это при отце-полковнике!). Дело в том, что обеды у нас в семье никто не готовил, никогда меня не кормили – что лежит, то и ешь. В школу ходила с куском черного хлеба на весь день. После школы тоже ничего не было поесть. Иногда баба Катя подбрасывала мне картофелину, печенье, конфетку. Вера Николаевна и отец питались на работе в столовых, для Татьяны особое питание делала баба Катя – кашки, молоко. Братья и сестры Веры Николаевны работали и питались на работе. Мне ничего не доставалось, и вот я дошла до того, что отца вызвали в школу и сказали, что я падаю от голода, что меня не воспитывают, никто не интересуется состоянием моего здоровья. Тогда летом 1946 года отправили меня на три месяца в Евпаторию в санаторий, где лечили мои малокровие, ревматизм, тонзиллит.
Приехала я из Евпатории в сентябре поздоровевшая, в хорошем состоянии. Но тут у меня возникла проблема чисто женского плана. Меня никто не просветил в этом вопросе, и когда я стала девушкой, никому об этом не сказала. Как я потом поняла, у меня не все было нормально с циклом, я ежемесячно теряла много крови, протяженность месячных была по две недели. В результате через два года я совсем ослабла от малокровия, а лечения не было, и питания тоже. И это несмотря на то, что рядом дома находился свой врач – Вера Николаевна.
В 1947 году, когда мне было 14 лет, я заболела корью и умирала. Вера Николаевна мне что-то давала, наверное, чтобы я умерла. Это заметила Ирочка, моя спасительница. Она как раз приехала из Киева, узнав, что я тяжело больна. Со мной всегда были рядом и спасали меня – Бог и Ирочка.
В это время приезжала к Ирочке партизанка Оля. В Слуцке она хотела нас взять в партизанский отряд, но вышло так, что мы пришли с Ирочкой в назначенное время, а там уже никого не было, партизаны ушли, стояли только немецкие солдаты у двери, ждали, кто еще к ним придет. Я вовремя увидела их, потянула Ирочку за руку, и мы быстро ушли. Эта партизанка Оля нашла нас во Львове, уже будучи больной туберкулезом, сказала, что хорошо, что мы не попали в отряд, т.к. они были в окружении, стояли месяцами по пояс в болоте, голодные, больные, многие погибли, не было никакого снабжения и связи с Красной Армией.
Живя во Львове, отец попал в автомобильную катастрофу. Ирочка мне рассказала так: оказывается, мне баба Катя подарила иконку святого Николая в серебряном окладе. Отец увидел и отшвырнул ее, сказав, чтобы мне не забивали голову религией. На следующее утро отец ехал в штаб на трамвае, который столкнулся с грузовиком. Отец с переломом в трех местах левой ноги был доставлен в госпиталь, а майор, ехавший с ним, погиб. Отца, видимо, наказал Бог, это было первое предупреждение. Потом, к старости, он понял, что был не прав, часто спрашивал меня, верю ли я в Бога, есть ли Он. Я утвердительно отвечала ему и приводила факты, т.к. когда я забывала Бога, Он меня наказывал и я страдала.
Отцу дали домик с участком около Львова, с садом, рядом с его полком. Там жила женщина, ухаживала за домом. Часто мы туда приезжали, особенно по воскресеньям. Помню, мы с шофером ходили собирать яблоки, крыжовник, груши. Однажды к нам подошли два пленных немца. Я, услышав немецкую речь, все поняла. Они обращались ко мне с просьбой дать им что-либо поесть. Я вынесла им хлеба и еще что-то, не помню. Потом я слышу, они меня хвалят, какая я красивая и хорошо одета, я все поняла. Они такие молодые и красивые, голодные и пленные. Шофер отца был удивлен, что я их поняла. Отец был недоволен, что я заговорила по-немецки. Боялся, что я этим могу выдать, что была в лагере.
С Верой Николаевной отношения все не ладились. Я должна была в доме натирать полы в четырех комнатах, стирать постельное белье, гладить и бегать за продуктами. Уроки делать не было времени. Но это было не самое страшное. Однажды вечером я рассматривала фотографии, что хранила и сберегла во время войны. На них была мама со мной маленькой на руках. И вот отец увидел, удивился, что так много фото я сохранила с мамой, красивой, молодой. Он забрал эти фото и сказал, что посмотрит их и отдаст назавтра. Но, увы, я их больше не увидела. Где они? Кто их уничтожил? Вера Николаевна? Отец? Это осталось тайной.
Помню, как я прятала девочку Элеонору Бантыш, голубоглазую блондинку, у которой бендеровцы убили мать. Так она жила несколько дней у нас, чтобы не узнала Вера Николаевна, лежала под диваном, и я ее подкармливала. И когда случайно Вера Николаевна увидела ее и выгнала из дому, мне, конечно, досталось. Эта девочка потом жила и училась в интернате, я приходила к ней в гости.
Отец пролежал в госпитале после автокатастрофы девять месяцев. За это время Вера Николаевна просто с ума сошла от злости. Всю злость и нервозность она вымещала на мне, придиралась, капризничала; то Татьяну – ее дочку – я якобы обидела, то не так натерла полы, и т.д. Как меня ни защищали ее родные, ей угодить было невозможно. После выхода отца из госпиталя Вера Николаевна сразу заявила свои условия: «Или она, или я», то есть меня надо было отправить в интернат. Ссора была, крики, отец на костылях, как сейчас вижу, она кидалась на меня, отец ее отгонял костылями. Все закончилось в 1949 году шумным разводом (в то время разводы были запрещены).
Меня тоже вызывали в суд, и причиной развода была не только я, как выяснилось позже, а появившаяся у отца молодая любовница Роза Ивановна, которая после развода стала очередной моей мачехой.
С разводом отца для меня ничего не улучшилось. Так я и осталась при своих мыслях, так же готовила, убирала, стирала. Роза Ивановна училась в университете с утра до вечера, отец – на работе. Во Львове отца все время преследовали бендеровцы, с работы его привозили в машине с конвоем и собаками. Было очень страшно в то время жить во Львове. Меня не трогали, видели, что я была никому не нужна. Один раз мы остались с Галочкой, сестрой Ирины, одни. В тот вечер почему-то отключилось электричество, и все время около нашей двери мяукала кошка. Я подошла к двери и хотела открыть. И только хотела снять цепочку, как вдруг в проеме двери показалась нога в сапоге. Я не растерялась, стукнула по ноге и захлопнула дверь, а потом мне стало плохо. Галина металась по квартире со свечой в руках, – оказывается, отца хотели захватить в квартире, а его не оказалось дома. Еще много раз в подвале на Грюнвальдской поджидали отца и хотели его схватить, но он был хорошим разведчиком. Потом, к старости, я узнала, что он служил в СМЕРШе – его целью было уничтожение банд во Львовской области. А банда Бендеры стремилась как можно больше уничтожить русских людей, особенно офицеров Советской Армии.
Однажды мне сказали, что моя мама жива. Я пришла в страшное замешательство. Примчалась в дом Розы Ивановны, а там самый разгар их свадьбы с отцом. Отцу наговорила гадостей о нем и его женах, кричала: «Где моя мама!?». Он сказал, что все это выдумки, она умерла и вот документ, где указано, что ее нет. Успокоил меня, но с тех пор у меня осталось недоверие к отцу.
Он был выдающимся человеком. В 1943 году в 31 год получил звание полковника, но мог бы стать и генералом. Маршал Рокоссовский не утвердил в 1945 году отцу генеральское звание из-за его молодости. Отец не пил, не водил компании, не был подхалимом и лицемером – поэтому, наверное, и не стал генералом. Не выпячивался, хотя был умнее всех генералов, имел свои изобретения по стрельбе, баллистике, его знания применились затем в строительстве космических кораблей. Но его ум всю его жизнь использовали другие люди. Отец не протестовал, считал, что главное – польза государству. Сколько книг написал он для других людей под их фамилиями! Только последнюю книгу он не отдал даже для соавторства. Так и лежит его рукопись на 800 страницах. Может, со временем и издадим.
В Ленинград из Львова мы приехали в 1949 году и жили там до 1952 года около Литейного моста, в доме при Артиллерийской школе. Баба Катя осталась в Москве. Она прожила свою жизнь ради других людей, воспитывая чужих детей, в том числе и меня. Своей семьи, своих детей у нее не было.
Вся молодость моя прошла в переездах и поездах: Львов, Москва, Ленинград, Тбилиси, Германия. Сейчас я живу в Ростове-на-Дону.
Прошли молодые годы: замужество, дети, учеба, работа. Так вот и жизнь прошла. Дай Бог разума нам всем, крепкого здоровья, терпения, спокойствия, благополучия, любви и радости!
Март 2003 г.
 | назад |
| вперед |  |
