РУССКИЙ АРХИЕРЕЙ XIX ВЕКА

Второго апреля 1872 года в гродненском Борисоглебском монастыре скончался преосвященный Игнатий, епископ Брестский, бывший двадцать один год викарием литовского митрополита Иосифа Семашко.

Ещё мальчиком, учеником Виленского духовного училища, я много раз видел преосвященного Игнатия. Более тридцати лет вся жизнь и служба покойного викария была на виду.

Епископ Игнатий был уроженцем Гродненской губернии; в молодости он принял иночество, служил преподавателем и инспектором бывшей Жировицкой духовной семинарии, смотрителем духовных училищ, настоятелем гродненского Борисоглебского монастыря, а с 1847 года викарием Литовским. Это была цельная, аскетическая личность, всецело принадлежавшая Церкви. Присоединение западно-русских униатов в 1839 году застало его на службе в семинарии. Благоговейно преданный митрополиту Иосифу, он до смерти оставался беззаветным слугою его идеи – полного единения Литовской епархии с Русскою Церковью в духе православия и русских народных начал. Под руководительством преосвященного Игнатия православное духовенство, а с ним и сельское население Гродненской губернии сбросило с себя всё католическое, униатское, что в течение веков было навязано лукавством и насилием врагов; под его сильным нравственным влиянием православное духовенство с успехом вело трудную борьбу с враждебными ему элементами в крае. Епископу Игнатию Гродненская губерния много обязана тем, что во время событий 1863-1864 годов вся сплошная масса сельского населения осталась верна России, что некоторые пастыри и простые люди погибли в пытках, не вымолвив слова измены Православной Церкви и русскому народу.

Никакие новые веяния и направления не изменяли деятельности святителя, преданного русскому делу всем честным сердцем. Никакая сила земной власти не могла изменить его церковно-русских убеждений и погасить в его сердце светоч любви к русским. Каким он был в лета мужества, таким остался в дряхлой старости. Во время одного посещения им Вильны, в самый разгар мятежа, один священник говорил о бедственном положении прихода: каждый день приходили новые вести о мятежнических шайках и их неистовствах. Бедный священник не знал, где искать спасения. Преосвященный слушал молча. Потом как-то засветились его прекрасные и в старости глаза, и преосвященный с воодушевлением, как бы про себя, сказал:

– Что делать? А делать то, что сделали многие другие: умереть и тем доказать, что вы достойно носите вашу рясу!

Это было сказано так естественно, сердечно. Невольно хотелось упасть к ногам святителя.

Во всё время своего викариатства он всегда обнаруживал изумительную заботливость и энергию в украшении церквей.

На восстановление оставшихся от унии полуразрушенных сельских церквей правительственного пособия не отпускалось; крестьяне, томившиеся в крепостном рабстве, были очень бедны, а землевладельцы, за самым малым исключением, были врагами возродившегося православия. Весь труд обновления церквей лежал на Брестском епископе, которому нужно было иметь самую настойчивую энергию, чтобы действовать на администрацию, состоявшую почти сплошь из поляков, на помещиков, тоже поляков, и находить средства для приведения церквей в приличное положение. Все заботы покойного епископа были обращены на удовлетворение этой нужды. Он и духовенство умел заставить работать.

Преосвященный выписывал из Москвы массу утвари, икон и целых иконостасов. В иное время архиерейский дом походил на контору, из которой вывозили церковные принадлежности во все уезды губернии. Очень часто пожертвованными и церковными деньгами покрывалась только часть стоимости, а остальные деньги епископ высылал из своих средств. Церкви – кладбищенская в Гродно, приходская на родине викария и несколько других деревенских – достроены и украшены личными средствами одного преосвященного Игнатия. Были случаи, когда священник просил епископа выписать храмовую икону или заказать новые царские врата.

– Подождите, небоже, – отвечал старик-святитель, – дайте мне как-нибудь извернуться!

Через несколько месяцев священник получал готовый иконостас да ещё деньги на постановку его. И всегда это делалось без всякой огласки; об этом только знали священник, викарий да Незримый, которому жертвенником всю жизнь оставалось сердце епископа Игнатия.

Во время своих разъездов преосвященный не любил останавливаться у помещиков, а просил себе комнату в церковном доме. Целые дни он проводил в церкви, беседовал с крестьянами, выслушивал их просьбы, проверял знание ими молитвы, разъяснял их смысл. Поздно вечером, чтобы не терять на проезд дневного времени, отправлялся далее, чтобы опять с утра до вечера пробыть в другом приходе в таком же целодневном труде.

Многие годы, помнится, среди духовенства ходил рассказ о том, как владыка при ревизии одной приходской церкви так увлёкся беседою с крестьянами, что оставался в церкви от литургии до вечера. Старик, местный священник, окончательно изнемог. Заметив его усталость, преосвященный сказал:

– Ну, пора и борщу поесть.

– Ой, владыко святый, не поговоришь, а спиваешь, – ответил обрадованный священник.

Этот сердечно-наивный ответ священника свидетельствует, как просто и сердечно было отношение духовенства к преосвященному Игнатию. С крепкою любовью к Православной Церкви преосвященный соединял такую же любовь к русскому языку. Среди духовенства ходило много рассказов о том, как преосвященный присматривался к домашней обстановке священника, чтобы видеть, насколько последней домостроителен, узнать, получил ли в доме священника право гражданства русский язык, оставила ли матушка свои польские олтарики (молитвословы).

Русские чиновники Гродненской губернии, не запятнавшие своего доброго имени, во время нужды или невзгоды имели в преосвященном самого усердного защитника, готового помощника и печальника. Правда, доверчивость к людям и сердечная простота преосвященного ставили его иногда в самое щекотливое положение, когда рекомендованные или защищаемые им лица, оказывались нехорошими, бедному ходатаю приходилось выслушивать многое... и молчать. Не один раз он давал значительную материальную помощь и хлопотал за обиженных, а потом убеждался, что всё сказанное была искусная ложь. В каком скверном положении находился преосвященный, когда два русские чиновника, получившие назначение по его ходатайству, были через три месяца уволены за лихоимство и нетрезвость.

– Посоветуйте, – говорил огорчённый преосвященный, – что сказать губернатору? Ведь у меня есть ещё три кандидата, за которых я собираюсь просить…

Что сказали друг другу преосвященный и губернатор, я не знаю. Но прогнанные чиновники после увольнения довольно долго жили с семействами в Гродно на пособие обманутого ими незлобивого архиерея.

В молодых летах в монашеской келье рано сложился характер епископа и определились его потребности. Внешнее положение нисколько не изменило его характера. Обыкновенно трудовой день преосвященного начинался в четыре или пять часов утра, так как преосвященный ежедневно посещал в своей церкви все службы. Приезжая по временам в Вильну, он так же аккуратно посещал церковь, и случалось, что брестский викарий в мороз и вьюгу стоял у церковных дверей и ожидал, пока пономарь Свято-Духовского монастыря откроет церковь дли служения утрени. Помню, епископ, возвратившись из Вильны, рассказывал со смехом, как пономарь наворчал преосвященному за его раннее вставание.

– А что ж? Молодому хочется поспать, а я вышел в половине пятого, и сторож поднял пономаря раньше обыкновенного, – закончил преосвященный свой рассказ.

Всё остальное время дня до полуночи епископ проводил в кабинете за письменным столом с пером или книгою в руке. Вечером епископ выходил в келейную со скрипкою, собирал своих клирошан и часа два продолжалась церковная спевка под управлением скрипки. Епископ Игнатий был большой знаток церковных древних напевов и заботился о стройности пения. После спевки шла репетиция толкового и отчётливого церковного чтения. Со двора епископ выезжал очень редко, и то или в церковь, по делу, или с редким визитом. Два-три раза в год по приглашению посещал официальные обеды. В архиерейском доме никаких собраний светского общества не было. В день ангела, на святки и Пасху преосвященный приглашал отобедать часть духовенства и двух-трёх лиц светского общества. На стол подавали те же борщ, кашу, что кушали братия и послушники. Ничего отдельного не приготовлялось. А в постные дни преосвященный иногда довольствовался тарелкой сырой капусты, приправленной конопляным маслом, овсяным или гороховым супом, да двухкопеечною селёдкой.

Однажды, в день ангела преосвященного, один видный чиновник прибыл с визитом, когда мы садились за скромную трапезу. После обеда мы много хохотали, когда сей господин, располагавшей побаловать свою прихотливую утробу стерлядкой, дорогою осетриной да икоркой, был разочарован и, уезжая, сказал нам с неудовольствием:

– Ну, накормил же ваш архиерей! Где он научился такому искусству портить желудки порядочных людей?

Викарий брестский никогда не имел больших средств содержания. Гродненский монастырь был беден и не мог предоставить многого своему настоятелю, а оброчная статья архиерейского дома была очень мала. Никаких приношений за совершение частного богослужения викарии Литовской епархии не получают: это было несогласно с принципами митрополита Иосифа. У епископа Игнатия было много бедных родственников; некоторые сироты жили у него до отдачи в училища, и обучением этих мальчиков занимался сам епископ. Ещё более было у епископа бедных церквей, которые были постоянным предметом его хлопот и расходов. Вся обстановка его жизни носила на себе печать такой же монастырской простоты. В архиерейском доме весь третий этаж занимали уездное духовное училище и квартиры служащих. Сам хозяин занимал пять небольших комнат, только в приёмной была порядочная мебель, обстановка остальных живо напоминала обстановку одного из наших монастырей, приютившихся в захолустье края.

И в молодости, и в старости, когда болезни делают человека более нервным, епископ Игнатий в своих сношениях с чужими и со своими был крайне сдержан, спокоен, ровен. И взволнованный, делая выговор, преосвященный не кричал и не бранился. Он любил долго наставлять, поворчать и, как говорится, попилить. Одиночество развило педантизм и настойчивую требовательность. Тяжёленько приходилось иногда молодым, не привыкшим к строгому порядку, служить вблизи преосвященного. В нём всегда виделся и слышался не суровый судья, а человек…

Двери квартиры епископа были открыты для всех во всякое время дня. Чрез пять минут епископ выходил к пришедшему: был ли это сановник или бедный проситель, обращение епископа было любезно, кротко, в полном смысле отеческое. По своей природе он был человек простой, в нём никогда нельзя было приметить напускного величия. С кроткою улыбкою, как-то склонив немного на грудь голову, епископ говорил тихо. Эта кротость и простота иногда до того были обаятельны, что нас очаровывали и приводили в приятное смущение. Речь его никогда не пересыпалась остротами, не было в ней желания выказать свою авторитетность, нравственную силу. Как в поступках, так и в слове, епископ был застенчив. Живя под одною кровлею с нами, он никому не мешал жить, и мы не испытывали тяготы от ежедневных встреч с высоким сановником.

Жизнь и деятельность преосвященного Игнатия, жизнь и деятельность других архипастырей и учителей наших, безмолвно вынесших на плечах своих всю тяготу событий с 1831 года, много претерпевших и от своих, и от чужих, и духовно возвративших России целый край, вполне заслуживают того, чтобы историческая правда освятила их подвиг.

Да будет покой их честь...