К КОМУ ПРИХОДЯТ АНГЕЛЫ

Моей супруге посвящается

Старик был словно из сказки про Русь-матушку. Лазоревые глаза, пушистые белые волосы, изрядно всклокоченные, реденькая неряшливая бородка. Он сидел, навалившись на стол, подперев маленьким кулачком подбородок, и глядел в окошко. Одет старик был причудливо: белая рубаха навыпуск и кальсоны в обтяжку. Несмотря на то что он разглядывал двор с детской, непоседливой скукой, на лице его читалась работа какой-то мысли, явно тяжёлой и гнетущей. Лучистый венчик у глаз выдавал в нём деда смешливого, подвижные лохматые брови обличали проказливость его натуры. Но тяжёлые, глубокие складки на лбу предупреждали о его сердитости, а в глазах задоринка столь стремительно сменялась неукротимостью, что становилось совершенно непонятно, какой породы старик сидел у окна и думал свою думу.

Вдруг дед вскочил и, вцепившись в край стола обеими руками, с азартом уставился во двор. Лицо выражало крайнее волнение: брови – изумлённым домиком, глаза восторженно распахнуты. Через мгновение дед стремительно сорвался с места и неуклюже, по-стариковски засеменил к выходу. И столь разительным был контраст между его желанием лететь вихрем и суетливо-осторожными шажками, что старушка, лежавшая в центре огромной кровати посреди комнаты, слабо всплеснула руками. Старушка была тоже классической: этакий божий одуванчик в платочке. Уютно сложив ручки поверх одеяла, она с робкой, слегка испуганной радостью внимательно наблюдала за происходящим:

– Ну куда тебя, отец, понесло-то? Чего там стряслось?

– Лежи, мать, не вставай под ноги путаться, – дед наскоро перекрестился на образа, чмокнул распятие, висящее на двери, и выскочил в сени. Через минуту со двора раздались воодушевлённый собачий лай и ликующий крик старика:

– Попался, шельма! Усь его, Полканчик, усь его!!! – возня и грохот падающих грабель, грозное рычание, вновь возня и наконец торжествующее: – Ага!!! Тише, Полканчик, всё, уймись, и так вон как помял... А ну цыц!!! И ты, сиди мне смирно, а то, ей-богу, отдам Полкану – вишь, как глядит на тебя? Чего трясешься? Боисся? А вот и бойся, воровайка этакий.

Через пару минут дед вихрем ворвался в дом и кинулся к жене, излучая гордость и восторг. Прыгнув в кресло, стоящее у постели, он принялся радостно рассказывать, поминутно вскакивая и плюхаясь обратно, отчаянно теребя бороду:

– Всё, Настенька, попался наш воришка. Полкан, молодчина, закараулил его. Это ведь я не зря его выпустил. Говорил, что споймает он его?! А ты: «Огород потопчет! Хризантемы подкопает!» То-то! Здоровенный зайчище! Собака умная, знает, что не взять ей этого бегуна. Вот и отсекает пути-отходы, выбирает, значит, позицию для атаки. Потом я уже дознался: в малиннике под забором-то лаз воровской дождём вымыло. Ну, значит, крадётся Полкан и уж к атаке изготовляться начал. А я тут и понял: не возьмёт Полкан такого матёрого зверя в одиночку! – дед веско рубанул воздух ладонью. Старушка звонко засмеялась:

– Ага, не возьмёт, – поймала мужнину руку, ласково прижала её к своей щеке, улыбаясь, поддразнила супруга: – Куда ему без тебя, Ильюшенька.

Старик на мгновение замер. С лица его исчезла детская задоринка. Оно исполнилось простоватой мудростью и нежностью. Дед подался к жене, поймал свободной рукой её руку и прижался щекой к родной ладони.

– Ох и злюка ты мне, Настасья Петровна! Наказание ты мне пожизненное. Всё ведь смеёшься надо мной. Всю ведь жизнь, – старик говорил тихо, нежно, благодарно.

Супруга вглядывалась в его лицо с радостной пытливостью. Вдруг осунулась, посерела, глубоко запали её глаза, проступили на коже тёмные старческие пятна.

– Ильюша... – старушка замерла, устремила взгляд на образа. И такой от неё дохнуло грустью, такой сердечной мукой, что старик схватил её в охапку, приподнял на постели и прижал к груди во всю свою стариковскую немощь. С радостью почувствовал, что, как и всегда, забурлила, закипела внутри него какая-то сила. Как питается и успокаивается от неё жена. И Настя с радостью нежилась этим утешением, обретая на плече мужа утоление печалей.

– Родненький мой... Ты когда побежал воришку ловить, сказал мне: «Лежи, мать...» А ведь я с самого утра ног не чую и даже пошевелить не могу. Я поэтому не встаю – не потому, что понежиться решила.

Старик поглаживал спину своей Насти. Ощущал что-то. Огромное, неотвратимое... Углубились морщины, покрывавшие его лицо, брови сурово сошлись на переносице. Вздохнул дед. Когда опустил жену на подушки и, слегка отстранившись, вгляделся в неё, была на его лице лишь глубокая ласка. Забилось сердце старушки: постарел Илья Степанович, а, как и прежде, исходит от него невозмутимая, непоколебимая сила, упрямое бесстрашие, дерзкий вызов и несокрушимое спокойствие.

– А я знаю, Настенька... С самого утра и понял всё. И что? Не боюсь я ничего и тебе не велю. Мы с тобой жизнь прожили. Счастье нам с лихвой отмерено. Чего нам бояться? С Господом шли по путям нашим. И всякое жало притуплялось о имени Его. И это притупится...

Старик поцеловал супругу в сухонькую щёку, кряхтя, слез с кровати и пошаркал в красный угол. Снял две крупные центральные иконы, блеснувшие золотом окладов. Вгляделся в них, держа на вытянутых руках, поочерёдно поцеловал и понёс жене:

– Приложись-ка, Настенька, к венчальным нашим. Возблагодари Создателя и Пречистую Матерь Его.

Старушка с радостным рвением благоговейно поцеловала лики. Потом ещё раз – истово, с отчаянием, словно прощаясь. Притихла на мгновение, а затем принялась зацеловывать их, благодарно бормоча нежности.

– Ну, и будет тебе, – старик с довольным и проказливым видом отнял иконы и унёс их обратно. Тщательно установил и затеплил лампадку. Торжественно перекрестился, отвесил глубокий поклон:

– Погоди, мать, я сейчас.

Натянул старое драное пальто, вышел во двор. Отпустил Полкана и, хмуро наблюдая за ликующей собакой, принялся шарить в карманах. Выудил оттуда сотовый телефон и очки с огромными линзами. Нацепив их на нос, принялся неумело копаться в телефоне, тыкая узловатыми пальцами в клавиатуру. Наконец торопливо поднёс трубку к уху и стал сосредоточенно, внимательно слушать гудки.

– Здравствуйте-здравствуйте, Илья Степанович, чего это вы, такой нелюбитель телефонов, да вдруг звоните? Надеюсь, ничего не случилось?

– Здравствуйте, батюшка. Благословите, честный отче.

– Благословение Господне будет на вас, всегда и во веки веков.

– Аминь. Батюшка, Настенька моя преставляется, приедьте, а? Надо исповедовать, причастить. Приуготовить к предстоянию, – голос старика был ровным, тёплым и спокойным.

Отец Сергий помолчал, ошарашенный:

– Илья Степанович, голубчик, не путаешь ли чего? Вчера ведь ещё на службе были, оба в полном здравии.

– Не путаю, батюшка. Ноженьки её, родненькие мои, отнялись уж. Сама она холодная стала. Да и сердце моё знает это. Чую я, отходит Настенька моя. Поспешите, батюшка, уж больно стремительно гаснет. На глазах исходит, на каждые полчаса старее и старее, темнее и темнее, слабее и слабее... Боюсь, не дотянет она до вечера.

– Илья Степанович, я сейчас в городе, в епархии. Как освобожусь – мигом к вам. Держитесь, голубчики мои, очень скоренько у вас буду, – и, взволнованный, священник отключился.

Старик ещё потыкал в клавиатуру и вновь внимательно вслушался в гудки.

– Батя, здорово! Погоди, я на обочину съеду, а то больно гружёный иду. О, теперь порядок. Ты как, батя? Матушка как?

– Веня, остановился ты, не едешь сейчас? А ты где? А-а-а... Под Челябинском... А долго тебе ещё? Понятно. Ну, слухай, как груз довезёшь, так и машину бросай и к нам езжай, а то и на самолёте. Мамка наша преставляется, до вечера может и не дотянуть. Хоронять без вас не буду. Брата сам найди, сам всё расскажи, да и приезжайте скорее, сыночки. Проститься не успеете всё равно, не гони машину. Я телефон-то выключу, так не потеряйте меня. Ну всё, пойду к маме, прости, сыночек, не могу я говорить.

Дед спокойно и обстоятельно ткнул пальцем в клавиатуру, обрывая поток далёких вопросов, посыпавшихся из трубки. Упрятал телефон и очки в карманы. Кликнул Полкана и вновь посадил на цепь. Плавным сильным движением отёр крупную слезу, катившуюся по сосредоточенному, серьёзному лицу, глубоко вздохнул и вошёл в дом. Встав у кровати, задорно вскинул указательный палец и воскликнул, сияя предвкушением:

– А вот чего у меня припрятано для особого случая! – полез куда-то, куда старухе не видно, и, покопавшись, извлёк маленький тряпичный сверток. Сел на постели и, развернув из тряпочки маленькую шкатулку, протянул её старухе, лучась гордостью и таинственностью.

Старушка, стреляя в деда по-детски радостными глазками, с трепетом открыла шкатулку и двумя пальчиками достала оттуда маленький серый камушек с белыми крапинками:

– Ильюш, а чего это? Я ведь помню его. А откуда он да о чём – не помню...

Старик торжествовал. Аж ногой притопнул от восторга:

– Это же ладан валаамский! Или не помнишь ты, что ли?! Тот самый, что ты из обители привезла перед венчанием и который мы в нашей первой вечерней молитве воскурили! Из той самой коробочки с храмиком на крышечке, помнишь? Уж сорок второй год я его храню. А вот мы его сейчас и затеплим, – старик нашарил камушек и, нетерпеливо высвободившись из объятий жены, поспешил к лампадке. Настя со счастливым изнеможением выпустила своего неугомонного старика и с нежнейшим умилением наблюдала за ним:

– Ильюша, а как ты узнал, что мы – это навсегда? Всё ведь по-твоему вышло. Ну как ты всегда всё знаешь?

– Настька, а чего он? – старик недоумённо втянул воздух носом, требовательно ткнул пальцем в ладан, начинавший плавиться на плошечке, установленной над огоньком. Вновь понюхал у самой лампады и растерянно обернулся к жене:

– Не пахнет ведь совсем.

– Ильюша, видать, за сорок-то лет и ладан выдыхается, – Настя ласково и умильно улыбнулась. – Не то что любовь наша. Расстроился, родненький? А вот не расстраивайся. Может, он нам сейчас невещественно благоухает. Душам нашим. Моя-то душа чует, а твоя нет, что ли?

Старик почесал в затылке, с возмущённой обидой глядя на ладан, затем залихватски махнул рукой:

– А и Бог с ним! Может, и действительно – невещественно. Чего-то чует душа, а чего... Может, это любовь моя к тебе всегдашняя.

– Видишь, Ильюшенька, лежал себе в шкатулочке и самовольно воскуривал нам всю жизнь – вот и выдохся.

– А и точно так. Умница ты у меня, Настенька.

Старик подошёл к постели и уселся в кресло уже прочно, основательно.

– Отец, ну расскажи. Ну как ты знал, что навсегда? Всё ведь по-твоему выходит. Даже и... даже и что меня переживёшь. Мужики ведь всегда раньше жён помирают. А ты ведь, упрямец такой, ещё после свадьбы заявление сделал: «Я тебя одну не оставлю. Провожу и останусь вымаливать». И к тому идёт...

– Да чего тебе в тыщу первый раз пересказывать? Вот неугомонная старуха. Ну, напоследок-то расскажу, – взял Настю за руку, сверкнул из-под сердитых бровей любящими глазами.

– Погоди, Ильюша. Ты батюшку бы позвал. А то чего да когда будет, не знаем. Может, и поторопиться надо. Уж как мне холодеет внутри...

– Позвал, душенька моя, позвал. Скоро приедет, исповедует тебя, причастит.

– А Венечку с Ваней?

– Позвал, Настенька, и их позвал. Ты слушать-то будешь или ещё, как во мне, посомневаешься?

– Ой, прости меня, Ильюша. Говори скорее, родненький, выше и выше подбирается холод. Боязно мне, милый мой.

– А вот будешь перебивать, так и не успею. И чего тебе боязно-то?

– Предстану пред Господом Христом, паду перед Ним на коленки и прошепчу тихонько: «Прости мне, Христе Боже, все мои грехи и прегрешения». А чего Он ответит мне, когда я такая грешница?..

– Простит Он тебя, ибо милостив Господь наш. Снисходит до немощей наших. Не бойся, ответ тебе добрый будет.

– А ещё как не успеет батюшка – так и преставлюсь без исповедания да без причастия. И не будет мне Ангела-хранителя на восхождение. А там кругом эти будут душу мою искать. И похитят её, и будут мне мытарства.

– Коли не поспеет батюшка, так Господь и сердечное твоё покаяние примет. И Дух Святый снизойдёт к тебе голубком незримым и причастит тебя прямо из клювика.

– А ну как преставлюсь и не успею сыночков благословить-напутствовать. Веня-то в рейсе, наверное? А Ванюшу отпустят ли? Служивый ведь он человек.

– Не успеешь – так я передам твоё напутствие. Поставлю их на колени, иконою твоею перекрещу и завет твой передам. А ты с небес на нас поглядишь и умилишься. Слушай, в общем. История эта незатейливая и вральная, а всё же так оно и было...

– Ох, Илья Степанович, и вздорный же ты мне муж попался: «Вральная, а так и было». Не бывает так, чтобы и вральная, да была, – слабо рассмеялась старушка.

– Вот!!! – дед обвиняюще ткнул в Настю пальцем. – Опять дразнишься. И так всегда. Ладно, не проказь...

На дворе звякнула цепь. Полкан глухо рявкнул тем особенным рявканьем, что применяют собаки, когда всерьёз несут службу. Старики сразу поняли, что не на кошку лаял их пёс, не перебрехивался с соседскими собаками. Полкан предупреждал входящего человека о том, что дом под его, Полканьей, охраной. И точно: скрипнула калитка. Собака не кинулась с яростным лаем на нарушителя, а, умильно повизгивая, зазвенела цепью.

– Ох! А ведь это Машенька, – охнула старушка. – Вот ведь выбрала времечко для гостей.

– Не хватало ещё этой полоумной дочери председателевой! Откуда только заявилась? Уже ведь месяца два, как не было. Такое у нас происходит, а она сейчас зайдёт – лицо не лицо, а рыло. Сядет в углу и промолчит два часа. Ни тебе «здрасте», ни тебе «до свидания».

– Ну, не сердись, отец. Болезная она, знаешь ведь. Может, и немая, а может, и Христа ради юродивая. Знаешь ведь, что она душа Божия. И в храм она ходит, и говорят, что медведь её слушался, который в том году...

– Ага, «Христа ради». Это ещё бабка надвое сказала. По мне, так просто полоумная она. Вот ведь повадилась к нам уже который год. Ни с того ни с сего вдруг заявляется, гостья такая. Зайдёт и молчит, зайдёт и молчит.

– А и хорошо это. Ни к кому больше она никогда не заходит, а нас привечает. Может, мы ей отрада.

Дед махнул рукой, проворчал что-то явно неодобрительное и пошёл встречать гостью, как всегда терпеливо стоящую во дворе. Из сеней донёсся его неожиданно ласковый голос:

– Здравствуй, Машенька. В гости к нам пожаловала? Ну, милости просим, только не обессудь, мы со старухой беседу беседуем. Важную.

В дом вошла то ли девушка лет шестнадцати, то ли женщина лет тридцати – невозможно было сказать точно. Её бесчувственное лицо было тупым и ничего не выражало. Она деловито прошла в красный угол и привычно села под образами на мягкий пуфик, стоящий там специально для неё. Старик закрыл за ней дверь и пошёл к постели. Он говорил автоматически, не особо задумываясь над словами:

– Так что вот так вот, Машенька, не можем мы тебя беседою приветить, самим надо пообсуждать, так что ты уж...

– Да ничего, дядя Илья. Я провожу и пойду.

Замер дед, словно в стену врезался. В упор глядел перед собой, серьёзными глазами буравил одну точку. Заговорила немая, невероятным образом явила свою осведомлённость в том, во что самому старику не верилось. Медленно повернулся и всмотрелся уважительно, глубоко в лицо дурочки:

– Ну, проводи, доченька, проводи, милая. Нам и отрадно выходит, что такое доброе к нам отношение, – и вновь обернулся к жене. Сделал бровки домиком, дескать: «О как!» Настенька во все глаза смотрела на дурочку. Когда старик сел в кресло, схватила его за руку и заговорщицки зашептала:

– Говорила я тебе, что Христа ради она? Всё ж таки Божья, говорила я.

– А я и не спорил. Просто не доказано было. Я так и говорил: не доказано, мол.

Они вновь вгляделись друг в друга, осмысляя случившееся. Незаметно исчезло всё вокруг них. Ушло, отдалилось и не стало. Только глаза родные и любовь в этих глазах. Дед сидел неподвижно, держал за руку свою Настеньку, ощущал биение её пульса – и казалось ему, что в руках бьётся сердце супруги. Настя слегка прикрыла глаза. Хотела на секунду, но погрузилась в дремоту. Шелестящая тишина кружила вокруг них: то отходила, гонимая далёкими звуками внешнего мира, то подбиралась вплотную, когда стихал шорох ветра. Дед не отрываясь смотрел на жену. Перед глазами его мелькали давние образы. Светлой вереницей вспоминались эпизоды совместно прожитой жизни.

И так прошло их последнее время. В этой живой тишине, в глухом лае далёких собак и мычании соседского скота, в смехе детей, игравших на улице... Настя глубоко вздохнула, резко подняла веки и посмотрела на Илью отчаянными, беспомощными глазами. Старик ласково и ободряюще сжал её руку и упрямо продолжил с того места, на котором они закончили:

– Ну, так и слушай, Настенька. История эта простецкая, вральная, да быль...

Старушка медленно вытянулась. Тело её слабо вздрогнуло, лицо резко заострилось, глаза потемнели. Старик напряжённо вглядывался в неё:

– Душенька моя, сердечко моё?..

– Ничего, отец, говори скорее, – Настин голос был слабый, глаза стали мутнеть.

Дед помолчал секунду и заговорил ровным, тёплым голосом:

– Как увидел я тебя, Настенька, так словно и ослеп – такая ты у меня красавица. Но что навсегда, этого я сначала не понял. А потом Господь меня прикоснулся. Се был как бы глас беззвучный. Словно бы с неба – да мне в сердце. И понял, что люблю тебя всем сердцем своим, так чисто и ласково, как никто никого и никогда не любил. Ну разве что святые Пётр и Февроньюшка. И предстал мне ангел Господень. Одежды его были белы, а крылья могучи. И ласково так он мне подмигнул и вопросил-предложил...

– Врёшь, вздорный муж мой. Не видал ты никакого ангела. Не было его, – глаза старушки были полуприкрыты, её шепот был уже совсем слабый, почти неслышимый, но ещё ощущалась в нём нежность, и любовь, и ласковость.

– Вру, не видал я ангела, – неожиданно легко согласился дед и упрямо, всерьёз продолжил: – А ангел был. Так и можешь мне поверить. Иначе как бы я сам отгадал, что ты мне и душа, и сердце, и вся жизнь моя на вечные веки, а? Ну вот, и сказал мне ангел: «Милостив Господь наш. Дарует тебе в сердце, Илья, любовь земную, да не простую, а особенную. Любовь тебе ниспослана такая, какой свет уже многие века не видел. Настоящая!» И последнее слово так значительно сказал, прямо прогрохотал, и потом спросил: «Сам дерзнёшь донести взаимность в сердце любимой своей?» А ведь ты тогда, у церкви-то нашей на Покровский праздник, так в меня глазищами своими стрельнула да так улыбнулась-то приветливо, словно мне кто по рёбрам дал, аж дыхание перехватило. Ну, я и возгордился, уверился – и дерзнул. И стал тебя кадрить со всем своим обаянием. А как ты хвостом-то крутить начала, как заладила, что я тебе не гож и что совсем непотребный и негодный пустышка и пьяница, тут и объялся я ужасом и трепетом. На что, думаю, самовольно полез, непутёвый?! Уж куда как лучше бы ангел-то управился, а я-то, гордец, того гляди, всё испорчу. И взмолился ко Господу, и к Богородице, и ко всем святым...

Старушка пробормотала что-то совершенно невнятное. Глаза её были уже совсем прикрыты, лицо залито бледностью. Старик, обливаясь слезами, не выпуская холодеющую руку жены, влез на кровать, скрючился в изголовье супруги. Задрав искажённое судорогой лицо к потолку, чтобы не капнуть слезинкой на Настю, обнял её голову, прижался к ней, как мог, более полно – словно бы отдыхала в его руках теперь Настя. И ответил на вопрос, который так и не смогла внятно задать умирающая, но который он услышал супружним своим сердцем. Ответил спокойным, ровным голосом, из последних сил уберегая жену от своего горя, от нестерпимой боли, от грядущего страшного одиночества:

– А как не молился? Конечно, молился. Да так истово, отчаянно... Всё упование своё возложил на Небо. Потому как понял, что хоть и есть мне благословение Господне, а всё же от самоуправства не быть ничему светлому. Только именем Его, только Его участием и созиждется всё вечное и святое. А как мне виделось да сердцем чуялось: наша-то семья, Настенька, – это светлое дело и вечное. Вот и взмолил я Христа-Бога: «Даруй, Господи, мне благоволение Твоё. Ежели не противно это воле Твоей, даруй рабе Твоей Анастасии ответность и взаимность сердечную мене, окаянному рабу Твоему Илье. И полезно душам нашим сотвори, не по грехам нашим, но по многой Твоей человеколюбности». И ещё по-разному молился, теперь уж и не упомню. И обещался Ему, как великую святыню, почитать тебя, супругу мою, и править семьёй нашей, сколько хватит мудрости и справедливости, и Христовы заветы блюсти до последнего вздоха. Вскорости явился мне святой угодник Божий, покровитель мой небесный Илья Муромский. С весёлым укором пальцем мне погрозил, взвалил на свои могутные плечи моления мои и понёс их ко Господу. И донёс, потому что вскорости сказала ты, что ответна мне. И предстали мы пред открытыми вратами Царскими в родном нашем Покровском храме. И обвенчал нас Господь и тем даровал нам навечно вместе быть, а сердцам нашим единым боем биться. И на этом свете, и на том.

Старушка глубоко выдохнула. Илья вывернул шею и вгляделся в лицо Насти. Или попытался вглядеться... Старик ослеп от яростной, рвущей его сердце боли, от ударов собственного пульса, всё сильнее бьющегося в висках, и от слёз, льющихся из глаз. Любящим сердцем почувствовал: не отошла ещё Настя. И продолжил тем же баюкающим, спокойным голосом:

– А ведь тогда впереди Ильи моего со свечой в руках шла дева в блистающих одеждах – путь ему, значит, освещала. То была твоя покровительница, святая Анастасия Патрикия. Заодно с ним... И знаешь чего, душенька моя? Здесь они обое сейчас, посреди нас с тобой. Ты очами-то своими сердешными наверняка видишь. А мне вот Господь даровал знать это. Вот ведь они, Настенька, стоят поодаль. Ожидают тебя. А вот ангельское воинство, видишь? Стоят, родимые, крылами поводят. В великолепых одеждах белоснежных. В многосильных десницах их мечи огненные, лики пресветлые любовию озарены, глаза сияют светом небесным. Сколько же их много, Настенька, видишь? А ты боялась, что без батюшки не будет тебе Ангела-хранителя. А их вон тебе сколько – цельная рать Христова. Будь покойна, родимая, спроводят душеньку твою в восхождении. А поют как, слышишь? Как чисто выводят, сколь красоты и силы в гласе их... Небесный хор, воспеватели Господни, чего уж там... Тебя, чистую душеньку, приветствуют, дожидают принять под крыла свои... Ба! А это кто подпевает им? Так нескладно... А-а-а... Это батюшка наш, отец Сергий. Мчит на машине, боится не поспеть. О тебе молит Бога нашего...

Старушка больше не дышала. Лицо её было покойным, губы расслаблены в нежной улыбке. Старик всем своим существом вслушался. Выражение муки исчезало с его незрячего лица, которое теперь словно осветилось тёплым солнцем. «Сподобил Господь, проводил», – прошептал глухо, иссякающим голосом. Нежно и благодарно улыбнулся. Провёл по лицу жены рукой, словно при помощи пальцев пытался запомнить её черты. Медленными, но удивительно точными для слепого движениями перекрестил тело супруги: «Доброго предстояния, родная моя. Доброго ответа...» – и склонился над ней. Слабым движением положил свою руку ей на грудь. И облегчённо осел, объял, покрыл собой супругу. Его лицо становилось таким же покойным, что и Настино, на губах проявлялась та же нежная улыбка.

В красном углу сидела и тупо, невыразительно глядела в одну точку Маша. Через несколько минут она встала, отвесила незнамо кому глубокий поклон и направилась из дому. Выходя со двора, она в калитке столкнулась со священником, почти бежавшим к старикам:

– Обождите, отче, туда пока нельзя.

Лицо деревенской дурочки ничего не выражало. Священник потрясённо замер. Затем, вместо того чтобы благословить, сам перекрестился, отчего окончательно смутился и, фальшиво прокашлявшись, проговорил:

– Не немая всё же... Нельзя, значит, да? А почему же нельзя, чадо Божие?

– Там сейчас ангелы. Очень много ангелов. И ещё слетаются. Всё летят и летят... – и Маша пошла по пыльной деревенской улице с тупым, бесчувственным лицом.

август 2010